Мать отстранила его локтем, - смущенно и строго сказала:
- Иди погуляй. Нечего тебе здесь!..
А что стоило ей налить кружку молока! Нет, Сашка все-таки трепач. Нечего об этом даже думать. А если мать приехала в Козюркино, значит, так надо. Они не шатуны. Пускай проверят!
Ванята утешал себя, а сердце все равно ныло. Глухо, тоскливо. Сашкины слова не выходили из головы. Он придавал им все новые оттенки и значения. Может, он в самом деле что-то знает, этот дурак Сашка?
Посреди улицы Ванята увидел вдруг какого-то человека. В синих галифе с вылинявшим малиновым кантом, старенькой защитной гимнастерке и такой же, как у Ваняты, серой, похожей на голубятню, кепке. Незнакомый Ваняте человек по-солдатски размахивал рукой и быстро направлялся к их дому.
Тетка Василиса тоже заметила путника. Она приложила ладонь к бровям, постояла несколько мгновений, как богатырь на распутье, и с криком помчалась к калитке.
- Ой боже ж мий! Та що ж це таке! Та невже ж це ты, Платон Сергеевич! Ой лишенько ж мое, ох ты ж мий риднесенький!
Тетка Василиса рухнула в объятия человека в гимнастерке, затрясла головой, в голос зарыдала.
- Ну ладно, Василиса Андреевна! Ну перестаньте!
Вместе они вошли в калитку. Тетка Василиса забегала то справа, то слева, изумленно заглядывала гостю в глаза, хлопала себя руками по бедрам.
- Та милый же ж ты мий! Та гарнесенький же ты мий! Та звидки ж ты взявся? Та тебе ж у ту саму болныцю, щоб вона сказылась… Та як же це ты?
- Приехал, Василиса Андреевна. Ночным приехал.
На лице тетки Василисы отразились удивление, восторг и те многие чувства, которые люди не умеют высказать словами.
- Значит, втик? - тихо, почти шепотом, спросила она.
- Убежал, Василиса Андреевна. Ну их, тех врачей, к богу!
- А я ж тоби що говорю! Та воны ж ти доктора тильки пилюли дають. Та я б отих докторов!..
Не зная, как получше расправиться с докторами, тетка Василиса смолкла на минуту, потом вспомнила что-то другое, заслонившее докторов и пилюли, радостно и широко улыбнулась.
- Сотник Ванька цилый день тебе на станции караулил, - сказала она. - От же проклятущий хлопец! Гостей моих начисто с голоду поморил.
Тетка Василиса увлекла гостя к крыльцу и, показывая на Ваняту, сказала:
- Ось познакомься, пожалуйста. Племянник мий. Ну такый же гарный хлопчик! Ну просто тоби…
Платон Сергеевич протянул Ваняте крепкую сухую ладонь.
- Здравствуй, Ванята!
- Откуда вы знаете, что я - Ванята?
Платон Сергеевич улыбнулся.
- По глазам вижу. Точно такие пузыри, как у матери. Мы с ней уже давно знакомы.
- Ну? - удивился Ванята.
- А то как же! На совещании в Москве свиделись. Ее, брат, многие знают!
Вначале Ванята хотел обидеться на "пузыри", но потом передумал и тоже улыбнулся Платону Сергеевичу.
Глаза у парторга были голубые, веселые. Только лицо его тронула дымчатая желтизна, да на висках, выдавая немолодые уже годы, курчавилась густая седина.
Платон Сергеевич сел рядом с Ванятой. Тетка Василиса поглядела на них и ушла, чтобы не мешать мужскому разговору.
- Ты что же мне кадры избиваешь? - спросил Платон Сергеевич, помедлив.
У Ваняты глаза на лоб полезли.
- Какие кадры?
- А вот такие… Сашку Трунова зачем отлупил?
- Так я ж его…
- Сам вижу, что ты его… Физиономия вся перевязанная. На ферму прибегал, отцу жаловался. Мать твоя хотела сюда идти, так я уж отговорил. Сам, сказал, побеседую. Мне все равно по пути.
- Не бил я его, - оказал Ванята. - У него от зуба повязка…
- Странно! - оказал парторг. - Сам он себя высек, что ли?
Ванята пожал плечами.
- Откуда я знаю: может, и сам…
Склонив голову, Платон Сергеевич сидел некоторое время молча, раздумывая над ответом Ваняты. Потом быстро спросил:
- А с Сотником не поцапался еще?
- Пока нет…
Платон Сергеевич улыбнулся.
- Ну, тогда порядок. Нравится тебе Ваня Сотник?
Неожиданный вопрос смутил Ваняту.
- Так себе… - туманно сказал он. - А вам как?
Платон Сергеевич подумал.
- Мне тоже не особенно, - сказал он. - Серединка на половинку.
- Почему?
- Трактор в болото загнал. Сел потихоньку от всех и шпарит. Ну, а технику только по книжке знает. Пропахал борозду, доехал до края, а остановить не может. Так и плюхнулся в болото. Насилу вытащили потом трактор этот…
- Что же ему было? - не дыша, спросил Ванята.
- А что с него? Как с гуся вода. Отца на десятку оштрафовали. Пускай воспитывает…
Платон Сергеевич вынул из кармана мятую пачку папирос, закурил. Тетка Василиса услышала запах дыма, быстро оглянулась и пошла к парторгу.
- Ах ты ж боже ж мий, та що ж ты робишь! Та що ж ты оту пакость смалишь! Та тоби що доктора сказали?
Платон Сергеевич спрятал папиросу за спину, но тетка Василиса схватила его за руку, вырвала папиросу и бросила на землю.
- Ще раз побачу, так я тебе на твоем партсобрании в пух и прах разделаю! Ну, прямо тоби дытына мала, и все. Пишлы в хату обидать. Зварився борщ.
- Спасибо, Василиса Андреевна. В поле надо. Там пообедаю.
- Ходим, кажу тоби!
Платон Сергеевич выставил вперед ладони, отгораживаясь от тетки Василисы и ее борща, который уже запах на весь двор, а возможно, и на все утонувшее в летнем зное Козюркино.
- Ну хоч чайку попей. Ну ще це таке робится!
Не ожидая согласия парторга, тетка Василиса юркнула в избу, загремела чашками и ложками. Платон Сергеевич вынул новую папиросу, подмигнул Ваняте и неожиданно спросил:
- Ты когда встаешь, рано?
- Не знаю. Могу и рано. А что?
- Если рано проснешься, приходи к конторе. Ладно?
- Чего там возле конторы?
Платон Сергеевич улыбнулся. Узелки морщин возле глаз стали еще гуще и плотнее.
- С ребятами познакомлю. Хватит вам друг другу носы бить. Какая твоя точка зрения?
- Не бил я вашего Сашку! - с отчаянием сказал Ванята. - У него винта в голове не хватает!
Платон Сергеевич вопросительно посмотрел на Ваняту, но о винтах и Сашкиной голове ничего не сообщил. Он выкурил полпапиросы, сбил вместе с огоньком плотный ноздреватый пепел, подумал и спрятал окурок в пачку.
- Ладно, поверим для начала, - сказал он. - Смотри же, приходи утром. Свеклу прорывать ребята будут. Все уже согласились. Народу у нас пока маловато. Хотели из города подмогу прислать, да мы отказались. У городских тоже дел по горло. Сами справимся. Верно ведь?
- Точно! - оказал Ванята. - Я уже работал. Вся школа ходила. Яблоки собирали.
На пороге с деревянным блюдом в руках возникла тетка Василиса. В пузатой фаянсовой чашке дымился чай, рядышком лежали пирожки и острые кусочки колотого сахара.
- Угощайся, Платон Сергеевич! - сказала она.
Парторг взял с блюдца кусочек сахара, положил на язык, запил глотком чая и, поморщившись, проглотил.
- Спасибо, Василиса Андреевна. Я пошел…
Платон Сергеевич приподнял над головой кепку и зашагал к воротам. Тетка Василиса стояла у крыльца с блюдом в руке, щурясь от яркого солнца, смотрела вслед парторгу. В глазах ее светились ласка и печальное недоумение.
Делать Ваняте было нечего. Он посидел еще на крылечке, вспомнил верного друга Гришу Самохина и решил написать ему письмо.
Чернил в избе не оказалось. Ванята нашел на подоконнике огрызок карандаша, сел к столу, тряхнул головой и крупными круглыми буквами написал на тетрадочном листке:
"Здравствуй, дорогой друг Самохин Гриша! Мне тут без тебя ужасно плохо…"
Глава седьмая
БУСИНКА
Парторг ушел, и тетка Василиса сразу заскучала. Она слонялась по избе, поправляла на кроватях подушки, одергивала марлевые занавески, гоняла полотенцем звонкую, залетевшую на запах борща осу.
- Ах ты ж боже ж мий! Та як же воны там, мои хлопчики, в бригаде? Та ж воны голодни там, мои риднесеньки!
Обещала она побыть дома, пока вернется мать, но не утерпела. Положила в корзину ломоть сала с розовой жилкой посредине, несколько головок чеснока, оглядела избу долгим взором, будто бы бросала ее навсегда, и смущенно сказала Ваняте:
- Ты тут пиши, а я пишла. Нехай трактористы чесночку погрызуть. Там же таки в мене гарни хлопчики… Ты ж тут дывысь, Ванята, хозяйнуй…
Вышла из дома степенной осанистой походкой. За плетнем украдкой поглядела вокруг и припустила под горку мелкой торопливой рысцой.
Ванята закончил письмо, сделал самодельный конверт-треугольник и вышел на крыльцо. Почтовый ящик был недалеко, висел посреди улицы на старом, с оборванными проводами столбе.
Он опустил письмо и снова пошел домой. Солнце тянуло к вечеру. В небе зарумянилось киноварью летучее облачко. От реки, не нарушая строя, шли сытые, довольные судьбой гуси.
Скоро вернется со своей работы мать. Ванята согрел для рукомойника воды, вынул из шкафчика миски и ложки, нарезал от каравая ломтики хлеба.
Потом он решил сделать матери сюрприз. Вытащил из чемодана портрет отца и повесил его в комнате на видном месте. Тут сразу стало теплее и уютнее, запахло своим, родным домом. Ванята глядел на портрет отца и размышлял, как ему теперь вести себя и стоит ли намекнуть матери о своем разговоре с правнуком деда Егора. Впервые по-настоящему пожалел он, что нет рядом друга и собеседника. От таких бесконечных дум не трудно спятить или вообще забыть свой собственный голос.
Ванята побродил по избе, а потом представил на миг, будто бы он тут не один, а рядом с ним - верный и бесценный друг Гриша Самохин. Ванята посмотрел на мнимого Гришу, сделал печальное лицо и, стесняясь самого себя, сказал ему для начала:
"Вот, Гриша, какие у меня дела. Понимаешь?"
"А чего понимать? Все нормально!" - ответил Гриша.
"Разве это нормально! - возмутился Ванята. - Не знаешь, а говоришь…"
"Зря паникуешь, - спокойно и убежденно ответил Гриша. - А Сашка Трунов - дурак. Я из твоего письма сразу все понял".
"Это верно, что дурак, - согласился Ванята. - Я тоже так думаю…"
"Чего ж тогда мучаешься?"
"Все-таки… Прокурору, говорит, отец его про нас написал".
"Пускай пишет. А только лично я твоему Сашке ни капли не верю. Сначала щеку себе перевязал, потом отцу про тебя набрехал. Ты ж не бил его?"
"Пока нет. Толкнул только…"
"Эх, ты! - сказал Гриша. - Даже постоять за себя не можешь! Я бы этого Сашку в порошок! Понял?"
"Тебе хорошо говорить! Я ж тут новый. Только приехал…"
"Ну и что? А если тебя в космос пошлют - на Венеру. Тогда как?"
"Полечу. Чего мне…"
"Полетишь?! Знаю я тебя, мочалу! Там знаешь как надо, на Венере?"
"Скажи, раз ты такой умный!"
"Там надо вот как… смотри как!"
Незримый Гриша Самохин вытянулся в струнку, вскинул ладонь к виску и сказал:
"Там надо вот так: "Привет, граждане Венеры! Я из СССР!" Понял?"
"Ну, понял…"
"Ничего ты не понял! Только туман напускаешь. Когда уж человеком сделаешься?"
"Сделаюсь. Я ж тебе сказал…"
"Ну, скорей делайся! А то ждать уже надоело…"
Друзья помолчали. Ванята собрался с мыслями и снова напомнил Грише:
"Ты, Гриша, все-таки посоветуй, что мне делать с этой историей? Ты ж друг. Я твой крючок всегда помнить буду!"
"А что делать! Я тебе сказал: плюнь и разотри".
"Не говорить, значит, матери про Сашкину болтовню?"
"Спрашиваешь! Молчи, и все. Мало что лопух этот придумает! Если хочешь, я сам все в нашем колхозе узнаю и напишу тебе. Ладно?"
Ванята не успел ответить верному и суровому другу, попросить, чтобы он поскорее написал письмо. Хлопнула дверь, и на пороге появилась мать. Сбросила белую косынку, поправила сбившиеся на лоб волосы и сказала:
- Здравствуй, Ванята. Я тебя сегодня еще не видела.
- Здравствуй, мам!
- Кормить станешь?
- Ага. Уже разогрел борщ.
Ванята смотрел на мать. Она ему нравилась. Впрочем, не только ему. В деревне ее называли красавицей. Ванята видел красавиц только в "Огоньке". Пышные дамы в строгих платьях, с блестящими сережками в ушах, особого впечатления на него не производили. Мать его была совсем иной. У нее смуглое продолговатое лицо, чуть-чуть вздернутый тонкий нос и черные непроглядные глаза. Если даже внимательно посмотреть в них, все равно не увидишь зрачков.
На плече у матери густая, золотистая, как вязка лука, коса. Над этой косой и вообще над всей головой бежало легкое, пышное пламя тонких курчавых волос.
Дед Антоний, с которым Ванята ездил на ферму, называл мать курносой. Мать сердилась, но Ванята догадывался - ей приятно. Кому не приятно, когда посторонние люди говорят вот так…
Мать прошлась по комнате и заметила на стене портрет отца. От ресниц ее пали на щеку густые синие тени. Тоненькие губы ее вздрогнули и поджались, будто увидела она что-то неприятное и обидное.
- Зачем это? - спросила она Ваняту. - Мы же в чужом доме…
- А пускай, - деланно рассмеялся Ванята. - Тетка ничего не скажет. Она добрая.
Мать подошла к стене, сняла портрет, задумчиво вытерла стекло рукой и подала Ваняте.
- Спрячь! Будет своя изба, тогда… Не надо, Ванята…
Мать пошла в сенцы, долго гремела там медной непослушной шляпкой рукомойника. Вернулась она с полотенцем на плече. Уголки глаз, там, где прижались тонкие морщинки, влажно поблескивали.
Ужинали Пузыревы молча. В тишине избы глухо стучали о края мисок деревянные ложки. Тикали часы, разделяя на кусочки бегущее вперед время. Ваняте было обидно и грустно. Он думал о матери, портрете отца, который сняла она со стены, о странных порядках и условностях, подстерегающих человека в чужом доме.
Ну кому он помешает, этот портрет!
Портрет всегда, всю жизнь, висел перед глазами Ваняты. С ним был связан для Ваняты близкий доступный образ отца. Где-то в уголочке памяти Ваняты засела вкрадчивая надежда: ему казалось, будто отец его живой, и в одночасье придет к ним домой.
Разве мало бывает неожиданных случаев. Может быть, отец выбрался из тайги. Долго лежал на поляне, окунал красное, с обгоревшими бровями лицо в ручей. Потом поднялся и поковылял по дороге. Попутная машина подобрала путника, отвезла в больницу. Отца вылечили. На лице его остались страшные рубчатые шрамы. Он посмотрел перед уходом из больницы в зеркало и сразу же закрыл глаза. Он не хотел возвращаться домой вот таким изуродованным и остался навсегда в Сибири. Вспоминал мать, Ваняту и тихо шептал: "Не поеду, не могу я…"
Но дороги, как бы далеко ни разбегались они по белу свету, все равно приводят человека к родному порогу. Вернется и Ванятин отец. Откроет дверь, поглядит на мать, на Ваняту, на свой портрет возле окна и сразу расцветет.
"Молодцы, Пузыревы! - скажет он. - Значит, не ошибся я. Спасибо вам и, пожалуйста, простите. Виноват я…"
Ванята подождал, пока мать доест борщ, по-хозяйски собрал миски, бросил туда корки хлеба, ложки и только тогда спросил:
- Приходили на меня жаловаться?
- Ну, приходили…
- И ты что - поверила?
- А то я не знаю тебя. Дня без драки прожить не можешь. Такого там сраму набралась!
- Так он же первый! Я разве хотел?
- Ну тебя! Так на тебя рассерчала! Думала, приду домой и вздую, чтобы знал… Потом уже парторг рассоветовал. Сам, сказал, поговорит. Чего ты сцепился с Сашкой этим?
- Так просто… я ничего, а он…
- Молчи уж лучше! У всех дети как дети. Ты только… Как горох, от тебя все отскакивает.
Мать устало провела рукой по лицу, подняла глаза на Ваняту.
- Можешь ты хоть раз вникнуть или не можешь?
- Конечно, я всегда…
- Не дерись ты с ребятами. Будь человеком! Обещаешь, что ли?
- Так я ж не дрался! Я тебе все объяснил…
Мать махнула рукой, поднялась из-за стола.
- Что с тобой говорить? Дикий ты человек! Давай лучше спать. Ноги уже не носят.
Ванята разделся и полез под одеяло. Лежал, прислушивался к ночным шорохам и ждал, когда мать снова заговорит с ним, спросит о чем-нибудь или сама расскажет о своей ферме или о том, что сулит им теперь жизнь в Козюркине.
Мать выключила свет, и комната спряталась в темноту. Прошло немного времени, и Ванята заметил в черной глухой пустоте крохотную золотую искринку. Она бегала взад-вперед над материной кроватью, тихо и вкрадчиво тикала. Это тайком от всех раскачивалась на маятнике заглянувшая в окно вечерняя звезда.
- Как там на ферме? - не вытерпел наконец Ванята.
Мать вздохнула.
- Запустил все Трунов этот. Телята худющие, грязные… Мне самую плохую группу дали. Прямо страх!
- Зачем же ты взяла?
- Кому ж их? Все одно выхаживать. Телочка там одна! В дождь простыла. Кашляет и кашляет. Так уж ее жаль! Бусинкой зовут…
- Ты ее, что ли, так назвала?
Мать промолчала. Но Ванята догадался - кличку теленку дала мать. В прежнем их селе тоже так было - коровам и бычкам давали вначале скучные, серые клички. Были там и Лысухи, и Маньки, и Рябухи, и Брухатки, и даже легкомысленный одноглазый бык Прогресс.
Потом все переменилось. Вечером по улице, как пятнисто-белая туча, важно шло колхозное стадо. Колхоз, где мать работала дояркой, продавал больше всех теплого, пахнувшего лугом молока, густых тягучих сливок, желтого вкусного масла. И все это давали материны Бусинки, Зорьки, Касатки…
Мать долго не могла уснуть, тихо, так чтобы не услышал Ванята, вздыхала. В селе подняли лай собаки. Сначала тявкнула одна, за ней другая, а потом пошло… Собачий лай перекатывался с одного края на другой, смолкал на минуту и разгорался с новой силой. В этом разгулявшемся хоре были и дисканты, и теноры, и альты, и тщедушные фальцеты, и суровые деловые басы. Кто знает причину этих ночных концертов? Может, начала его какая-то мнительная собачонка, а может, приползла из посадок к сараям и вспугнула всех наглая желтоглазая лиса…
А сон между тем знал свое дело. Походил вокруг Ванятиной кровати, взобрался без спросу на подушку и прильнул к горячей щеке.
- Разбуди завтра пораньше, - уже сквозь сон сказал Ванята. - Парторг велел. Ладно, мам?
И, не дождавшись ответа, тотчас уснул.
Ночи бывают короткие и длинные. Этой не было ни конца ни краю. За окном лил дождь, гулко, будто кто-то ссыпал в кучу сухие поленья, гремел над самой крышей гром. Ванята проснулся в третий или четвертый раз и увидел в блеске молний мать. Она сидела на кровати и надевала чулки.
- Чего ты, мам?
- Спи давай! - донеслось из темноты.
- Ты куда?
- На Бусинку погляжу. Как бы в окно дождя не намело. Стекло там побитое.
- Не пущу я тебя, - твердо сказал Ванята. - Спи - и все! Слышишь?
Мать продолжала одеваться. Тогда Ванята поднялся и еще решительней сказал:
- Я тоже пойду. На дворе вон чего!
Он быстро натянул штаны, рубашку, стал искать под кроватью носки.
- В сенцах тетки Василисы плащ висит, - сказала мать. - Надень.