Сашка засмеялся. Он курил без передышки, пуская по очереди из правой и левой ноздри густые серые клубы дыма. Лицо его налилось пунцовой краской, в глазах мигали две крупные, как горошины, слезины.
- Я без папирос не могу, - отставляя в сторону пальцы, сказал он. - С детства курю. - Посмотрел, какое впечатление произвело на Ваняту это ценное признание, и добавил уже совсем из другой оперы: - Зря ты на меня дуешься. Думаешь, я такой, да?
- Иди ты, - отмахнулся Ванята. - Я тебя еще вчера раскусил. Все понял.
- Не-е-т, - протянул Сашка, - тебе ничего не понятно. Это я просто так непонятно устроен. Если хочешь знать, даже врачи удивляются. Говорят, с виду он, товарищи, такой, а в середке совсем другой.
- Какой такой другой?
- Особенный, значит. Ты думаешь, я повязку зачем ношу? Не знаешь? То-то и оно! Я никому не рассказывал, а тебе скажу. Только об этом - ша! Понял?
- Ну?
- Вот тебе и ну! - передразнил Сашка. - Это мне врач велел повязку носить. У меня во рту тридцать зубов обнаружено. У всех тридцать два, а у меня - тридцать. На рентгене просвечивали…
- Ну и что там высветлили?
- Феномен я. Понял? У меня даже места для остальных зубов на деснах не нашли. Не-ет, ты не смейся! Врач сказал - это исключительный случай. В музей нас водил. Там в этих банках всего понапихано. В спирту. Врач отцу так и сказал: "Буду с него книгу писать. Для научной цели". Дошло?
Ванята рассмеялся.
- Ну и дурак же ты, Сашка! Прямо хоть стой, хоть падай!
- Значит, не веришь, да? - возмутился Сашка. - Эх, ты! Тебе говорят, а ты!..
Сашка Трунов быстро отслонил рукой вздувшийся на щеке бинт и открыл рот.
- Ш-шитай! - не закрывая рта, прошепелявил он. - Ш-шитай, раз ты такой…
Ванята не стал исследовать зубную полость козюркинского феномена. Поднялся и сердито махнул рукой.
- Ну тебя к лешему! - сказал он. - Сам ш-шитай, если хочешь.
Темно и глухо, будто в погребе, было у него на душе от дурацкой Сашкиной болтовни. Нет, видимо, в самом деле не хватает у Сашки в голове какого-то очень важного и нужного для жизни винта.
Ванята плюнул сгоряча под ноги, ушел от Сашки и сел в сторонке. Даже отвернулся, чтобы не видеть, не смотреть на эту перевязанную бинтами личность.
- Ладно-ладно! - крикнул Сашка. - Ты еще у меня посмотришь! Ты еще узнаешь! Отец вам ничего не простит. Посмо-о-тришь!
Но слова эти уже прыгали мимо ушей Ваняты, не задевая сознания. Он только морщился и злобно шептал про себя: "Дурак, ну и дурак!"
И трудно было сказать, к кому относились сейчас эти слова - к Сашке или, может быть, к нему самому.
А жизнь между тем шла своим чередом, независимо от Ваняты, Сашки с его уникальными зубами и его отца, который никому ничего не прощал.
Один за другим кончали ребята свои свекольные рядки, выходили с поля, как из речки, садились на травяную обочину, поджав к подбородку колени.
Последним выбрался Ваня Сотник. Отряхнул руки поправил комбинезон и, строго оглядев всех, сказал:
- Ребята! Анна Николаевна прогнала Сашку Трунова с поля. Он там такого набуравил, аж смотреть страшно. Тип, в общем… Платон Сергеевич узнает как мы тут пропалываем, обратно в больницу сляжет. Он же не перенесет этого. Я его знаю. Он…
Ваня Сотник метнул в Сашку взгляд, как палку запустил в него.
- Что нам теперь с этим охламоном делать? Думайте…
Вокруг зашумело, загудело.
- Доло-ой!
- Гнать Сашку!
- На мыло!
- В погреб паразита!
И только помалкивали братья Пыховы. Виновато и смущенно слушали, что шепчет им сидевший рядом Сашка:
- Вы чего молчите? - спросил Пыховых Сотник. - Тоже мне выдумали! Вы не согласны, да? Вы это чего? Ну!
Братья Пыховы сначала покраснели, потом, не сговариваясь, отвернулись от Сашки. Пыхов Ким вправо, а Пыхов Гриша влево.
- Я кого спрашиваю, Пыховы?
Пыховы молчали. Сидели, не меняя позы, как рыжий двуглавый орел, которого видел Ванята у деда Антония на старых царских деньгах.
Молча ждал, чем кончится Сашкино дело, и Ванята Пузырев. Все замерло, сжалось в нем, будто летел он вниз головой в страшную черную пропасть.
По свекольному полю возвращалась от колхозниц Анна Николаевна. Подошла к ребятам, спросила Сотника:
- Как тут у вас?
- Обсудили, Анна Николаевна… в общих чертах. Вас ждем…
Анна Николаевна села на бугорок, положила на согнутое колено блокнот, стала что-то писать. Подтянет нижнюю губу, пошевелит бровями и снова пишет. Но вот закончила. Поднесла блокнот к глазам и сказала:
- Смотрите, что у меня получилось… Саша Трунов прорывал свеклу как попало. Из каждой свеклы на заводе могли получить пять кусочков сахара. Теперь сахар погиб. Пятьдесят килограммов потеряли на одном рядке!
- Ого! - воскликнул Пыхов Ким. - В самом деле, пятьдесят?
- Точно! Полмешка сахара. Одному человеку целый год чай пить.
Анна Николаевна спрятала блокнот, спросила Сашку:
- Ну вот, теперь скажи, пожалуйста, кого ты без сахара оставил? Чего молчишь!
Не ожидая Сашкиного ответа, ребята дружно подняли вой:
- Гнать Сашку!
- Долой!
- На мыло!
Молча сидел бригадир Сотник, смотрел по очереди на Сашку и Ваняту. Серые, с маленьким черным зрачком глаза его светились недобрым огоньком. Казалось, подойдет он сейчас к Ваняте, возьмет за шиворот и встряхнет, как мешок с сахаром.
"А ты, Пузырев, чего молчишь? Тебя это тоже касается! Дрейфишь, да?"
Ванята ерзал по земле, как на горячей сковородке, на которой чумазые черти жарят в свое удовольствие грешников и разгильдяев.
Но Сотник ничего подобного Ваняте не сказал. Только еще больше помрачнел.
- Надо решать оргвопрос, - обернулся он к агроному. - У меня есть предложение. - Бригадир Сотник встал, поправил на комбинезоне ремень и голосом торжественно-печальным, как на похоронах, сказал: - Предлагаю исключить Трунова из бригады. На всю жизнь.
Все притихли, смотрели на Анну Николаевну и на своего сурового друга Ваню Сотника.
- Я согласна, - сказала Анна Николаевна. - Только у меня есть поправка: давайте исключим Трунова условно. Если он еще раз… Голосуй, Ваня!
За оргвопрос с поправкой агронома проголосовали все. Ванята поколебался минуту и, встретив еще раз недобрый взгляд Сотника, тоже поднял руку.
Глава десятая
ПИСЬМО
Пробежало пять дней. Прыг-скок, прыг-скок и допрыгали до воскресенья.
Каждый день ждал Ванята, что все обнаружится, раскроется, и ему намылят шею. Несколько раз хотел он честно признаться ребятам, но все тянул и тянул… Теперь каяться было уже стыдно. Эх, если б повернуть все иначе!
В воскресенье Ванята первый раз в Козюркине пошел на рыбалку.
Он сидит нахохлившись возле старой черной коряги и смотрит на поплавок.
Рядом с ним Марфенька в коричневом, похожем на шляпку гриба, берете.
Два дня назад Ванята сообщил ей, что пойдет на речку, и показал заветный щучий крючок.
- Если хочешь, можешь идти, - разрешил он. - Посмотришь, как я этих щук таскать буду.
Марфенька не знала, что рыбаки приглашают в компанию для отвода глаз. На самом деле они - заядлые одиночки-молчуны. Но это не от прихоти и характера рыбаков, а от самой рыбы. Она не любит, когда рядом топают, разговаривают, шмыгают носом. Говорят, рыба не возражает против тихой, ласковой песни. Но это уже когда как придется…
Берег сползал в воду широкой песчаной полосой. Не затихая, струилась по ней, будто живое золото, волнистая рябь, омывала лиловые, затонувшие листья тальника.
Лишь изредка пробежит по дну суетливая тень малька и скроется в глубине. Настоящая рыба упорно не хотела ловиться. Гусиный поплавок с ярким красным кончиком равнодушно покачивался на мелкой стрежневой волне.
У Марфеньки удочки не было. Она сидела просто так, мешала Ваняте сосредоточиться и поймать обещанную щуку.
Марфеньке надоело сидеть и смотреть на поплавок.
- Брось свою щуку! - ныла она. - Все равно не поймаешь. Брось!..
Ванята сердился, отпихивал Марфеньку локтем.
- Отойди, говорю. Слышишь?!
- Бро-ось! Ну, бро-ось, - тянула на одной ноте Марфенька.
Но тут, в эту самую минуту, поплавок нырнул. Кончик удилища вздрогнул и согнулся.
- Тащи-и-и! - закричала Марфенька. - Тащи-и-и!
Ванята повел леску чуть-чуть в сторону и на себя, подсек рыбу и взмахнул удилищем. В воздухе, растопырив все свои плавники, затрепыхал огромный полосатый окунь.
- Тащи-и-и!
Марфенька кинулась на добычу, упавшую в траву, дрожащими от радости и нетерпения руками схватила окуня и подняла вверх, как вымпел.
- Окунищу пымали! - оглушительно, коверкая от радости слова, закричала она. - Окунищу пымали!
За первым окунем пошел второй, третий. Потом на крючок попалась серебряная плотвичка и в конце концов - черный и корявый, как веточка ольхи, щуренок.
- Пымали! - неслось по берегу. - Пымали!
А рыба уже не обращала внимания на эти завывания, цапала все подряд - и червя, и живца, и твердый, сплющенный катышек хлеба.
- Дай я пымаю! Ну дай! - стонала Марфенька.
Хуже всего отдавать снасти в самый разгар дела.
Но Ванята все же уступил удочку. Насадил на крючок свежего червя, поплевал на него с двух сторон и сказал:
- Дальше кидай. На середку!
Поплавок послушно стал на попа, качнулся раз, другой и замер в ожидании. Чувствовала рыба, что удочку держит неумелая рука, или это просто оказалось делам случая, но клев моментально прекратился.
Откуда-то из лугов прилетела дымчато-синяя, будто из сказки, стрекоза. Покружила над быстриной, высмотрела, пучеглазая, поплавок и села на красную трепетную верхушку.
Марфенька дернула леску. Стрекоза неохотно взмыла вверх, полетала там для отвода глаз и вновь уселась на поплавок. Села - и ни с места. Хоть кричи на нее, хоть стучи ногами, хоть запусти в нее комком грязи.
Рыбачить не было смысла. Ванята полез в воду за куканом с рыбой.
Но вдруг за кустами, которые стеной закрывали берег, послышался протяжный зовущий крик:
- Пузы-ырь! Эй, Пузы-ырь!
Ванята посмотрел на Марфеньку, Марфенька на Ваняту.
- Пыховы! - сказала она. - Вишь, как орут!
Кусты тальника раздвинулись, и на берег в самом деле вышли рыжие Пыховы.
- Пузы-ырь! - заливался Ким Пыхов. - Тебе письмо-о!
Ким Пыхов подбежал к Ваняте, дал ему письмо и сказал:
- У почтальона взял. Назад хотел фугануть. "Нет, говорит, такого Пузырева - и все". Читай!
Ванята взглянул на синий помятый конверт и сразу понял - от Гриши Самохина.
Он ловит тут рыбу на щучий крючок, скучает, а друг не забыл, вспомнил. Вот оно, письмо!
Сердце у Ваняты защемило. Он вмиг увидел и свое село, и речку Углянку в зеленой ряске и кувшинках, и самого Гришу. Ах ты ж, друг Гриша!
- Ты читай, чего ты! - сказал Ким Пыхов, глядя на Ваняту и на письмо.
Ванята спрятал конверт за пазуху, потрогал его через рубашку - там ли оно лежит - и еще раз подумал: "Ах ты ж, друг любезный Гриша!"
А ребята между тем ничего не понимали: получил письмо, и на тебе - спрятал. Тоже - фокус-мокус!
Нет, не знали они, что это за письмо, кто прислал его сюда, в Козюркино.
Такое письмо надо читать втихомолку. Чтобы вникнуть, подумать, пережить, насладиться до конца!
- Ты чего не читаешь? - не вытерпел наконец Пыхов Ким. - Характер держишь, да?
Но Ванята не стал ничего объяснять. Пускай характер, пускай - секрет, пускай думают, что угодно. Сейчас все равно не подберешь таких слов, чтобы растолковать все Пыхову Киму.
- Я потом прочитаю, - сказал Ванята. - Ты не думай… Спасибо тебе!
Ким Пыхов подкатил глаза под рыжую густую бровь, подумал секунду и, вспомнив что-то, расплылся вдруг в улыбке.
- У Ваньки Сотника тоже характер! - сообщил он. - На тракторе обратно наяривает. Аж пыль стоит!
- Врешь ты, - сказала Марфенька, отводя взгляд от поплавка и синей стрекозы. - Председатель сказал: только через его труп сядет. Вот же ты врешь, Ким!
- Глазам лопнуть! Батька наш его на трактор посадил. Скажи, Гришка!
- Ну, посадил, - неохотно сказал Пыхов Гриша. - Кого сажает, а кого… Ким правильно говорит.
- Ездит, значит, Сотник? - переспросила Марфенька. - Дое-е-здится! Это уж точно!
Но в голосе ее не было ни злорадства, ни ехидства. Лицо ее зарумянилось до самого лба, с которого падала вниз непослушная прядка волос.
- Дое-е-здится! - сказала она еще раз. - Дое-е-здится.
Марфенька наклонила голову, смотрела куда-то вдаль. Глаза ее стали изумленными и круглыми, как в тот день, когда Ванята впервые увидел Марфеньку и рядом с ней Сотника.
Но все это сейчас только слегка царапнуло память Ваняты, уступило место другому.
Не торопясь, по-хозяйски он смотал удочку, воткнул крючок в пробку поплавка и сказал:
- Рыбу себе берите. Тут на целую уху. Я пошел… - Сделав несколько шагов, обернулся и добавил, чтобы не обиделись ребята, не подумали того, чего не надо: - Пока. Вечером в клуб приду… ешьте уху на здоровье!
Кусты краснотала вскоре скрыли от его взора и Марфеньку, и Пыховых, и то место, где ловил Ванята рыбу на крючок беззаветного друга Гриши Самохина.
Ванята выбрал уютную полянку и сел на кочку с густой мягкой травой на верхушке. Вокруг цвели желтые лакированные лютики, тянулся к солнцу болиголов, возле куста просыхал на солнце серый коровий блин.
Ванята достал письмо, еще раз прочел надпись на конверте: "Пузыреву лично, и никому больше".
Конверт был густо заклеен и прошит суровой ниткой. В самом центре бугрилась рыжая сургучная блямба. Наверно, Гриша выпросил сургуч на почте или в колхозной конторе.
Ну и чудак все-таки человек!
Ванята отколупнул с конверта сургуч, оборвал зубами суровую нитку и принялся читать. Это было страшное письмо. Страшнее, наверно, и не бывает. Ванята прочитал и долго сидел, опустив голову, не решался вновь взглянуть на тетрадочный листок.
Потом пересилил себя и начал читать снова. Рука его дрожала, а синие буквы прыгали и рассыпались вокруг, не желая больше складываться в горькие и обидные слова.
И все-таки он прочел письмо еще раз, запомнил его от первой до последней строчки.
"Здравствуй, Ванята!
Сначала я тебе не писал, потому что у нас ничего нового не случилось. Потом я все-все узнал и пишу тебе все. Только ты не пугайся и вообще плюнь на все и наберись побольше мужества и не вешай нос.
Ванята, у нас болтают, будто у тебя есть отец, и он совсем не погиб. Он бросил в тайге рабочих, а сам удрал. Он сидел в тюрьме, а потом его обратно выпустили.
Раньше в селе про это не знали, а потом узнали, потому что твой отец написал Фроське, которая работает у нас в магазине. Он хотел на ней жениться и сделать своей женой.
В селе думают, через это твоя маманя и уехала из села. Она узнала, что твой отец заявится сюда, и тебе будет обидно и жалко, что у тебя оказался такой отец.
Я теперь сам не знаю - верить этому или нет, потому что Фроська - пробка, и сама выдумает что хочешь. Ты пока не переживай. Когда я все точно узнаю, я тебе сразу напишу.
Я твое письмо с твоим адресом получил и пишу тебе. Больше я твоего адреса никому не давал, чтобы его никто не знал.
У нас новость: дед Антоний, который возит с фермы молоко, идет на пенсию. Он не хочет, а ему все равно говорят - надо, потому что он старый. Он обиделся и сказал председателю, что уедет к вам, и сам там будет умирать.
Пока до свидания. Больше у меня других новостей нет.
Твой друг навсегда Самохин Г.".
Письма, письма… Лучше бы не было их совсем этих злых, беспощадных вестников печали и горя.
Ванята поднялся и, спотыкаясь на кочках, поплелся домой.
Показать письмо матери? Нет, зачем волновать, когда еще ничего не известно. Он поедет на родину сам, найдет в селе Фроську и узнает правду. Поедет "зайцем", а если турнут из вагона, пойдет по шпалам. Все равно доберется до своего села. Все равно.
Но скорее всего, Гриша Самохин ошибся или что-то напутал. Он всегда так, этот Гриша, - не узнает толком и начнет звонить во все колокола. Нет, этого не может быть. Гриша что-то напутал!
Ванята пришел домой. Мать сидела возле окна, положив щеку на ладонь, задумчиво смотрела в окно на зеленые огородные грядки.
- Мам! - тихо позвал Ванята.
Мать не обернулась, еще ниже опустила голову.
- Ты чего, мам?
Он подошел сбоку, заглянул в лицо матери. Было оно бледное, осунувшееся. Нижняя губа выдавалась чуть-чуть вперед и вниз. Это придавало лицу грустное, по-детски обиженное выражение.
- Что случилось?
- Ничего, сына, - ответила мать, смаргивая слезу. - Поешь там чего-нибудь…
- Чего ж ты плачешь?
- Не плачу я. Это просто так. Сейчас пройдет.
- Обидели тебя?
Мать всхлипнула, закрыла лицо ладонью. Губы ее задрожали.
- Бу-бу… - сказала она. - Бусинка.
- Ну что там, мам?
- Бусинка погибла… утром сегодня, родная моя… Закопали уже Бусинку нашу…
- Не плачь, чего ты! Этим же не поможешь.
- Жалко… я думала - выживет. Я все делала… Кричал на меня Трунов… грозился…
Ванята протянул руку, смущаясь, положил ее на плечо матери.
- Перестань, не надо! Я этому Трунову! Я им всем! Ты слышишь?
Ванята гладил волосы матери, мокрую теплую щеку. Мать прильнула к нему, смолкла. Шелестели за окном вишни. Где-то возле клуба пиликала гармошка.
- Ты обедала? - спросил Ванята.
- Нет. Ешь сам.
- Не выдумывай, пожалуйста. Сейчас я…
Он завертелся по комнате, собрал на стол, подал матери ложку. Мать склонилась над миской, грустно и нежно улыбнулась.
- Ешь уж сам, суета моя!
Глава одиннадцатая
ЭЛИКСИР БОДРОСТИ
Беда шла косяком. В понедельник погибли еще две телочки, а в четверг приехал в село прокурор района. Он посидел немного в конторе, а потом отправился прямо на ферму.
Сашка Трунов ходил по улице пританцовывая. Он встретил Ваняту, показал ему язык и едко бросил:
- Достукались, да? Теперь еще не то будет!
Мать ходила сама не своя. Ванята пытался узнать у нее что-нибудь, но она еще больше помрачнела.
- Не трожь ты меня, - сказала она. - И так душа вся изныла…
Прокурор уехал только на второй день. У матери валилось все из рук. С Ванятой она почти не разговаривала. Посмотрит на него долгим изучающим взглядом - и все.
Хорошо все же, что не бросил он мать и не удрал в свое прежнее село. Если даже не поможет ей, вдвоем им легче.
Мать не умела постоять за себя. Он должен что-то сделать. Конечно! Пойдет, например, в колхозную контору, позвонит по телефону прокурору и все ему расскажет. Или еще лучше - Платону Сергеевичу. Ванята лучше знает мать, чем какой-то Трунов!
Так он и решил. Почистил для этого случая ботинки, прилизал мокрыми ладонями волосы и отправился в путь.
Над селом опускался вечер. Из лугов возвращалось стадо. Впереди, потряхивая головой, шел круторогий серьезный козел. Вдоль дороги стелилась легкая дымчато-сизая пыль.