- Да.
Я пожал плечами.
- Ну, не знаю, - говорю. - Хозяйство ведет, все такое.
Стоим, как будто соображаем, что бы еще такое сказать. Я посмотрел на его обвислую футболку. С той стороны, где сердце, был значок с каким-то символом. Он перехватил мой взгляд и взял значок между пальцами.
- БЯР, - сказал он.
- Понятно, - соврал я.
- Борьба за ядерное разоружение.
- Знаю, - соврал я.
- А ты следишь за такими вещами? - спросил он. - Вообще за тем, что происходит в мире?
- Ну, не знаю, - говорю.
Он посмотрел на море. На горизонте собирались серые тучи.
- Когда тут холодает по-настоящему? - спросил он.
- Чего?
- Ну, здесь же север. Мы-то думали, что уже зима, а ее вроде нет.
- Будет, не переживай.
Я подумал: вот пойдет ветер хлестать в их широкие новые окна, а совсем рядом будут разбиваться огромные волны. Подумал про пургу и вьюгу, про летящий град и песок. Подумал про лед, который, было дело, облепил абсолютно все, даже пляж, даже кромку воды.
- Мы из Кента, - сказал он.
- Из Сада Англии!
- Верно. Мне не хотелось сюда ехать, но пришлось.
- Мы про него читали в младшей школе. Хмель, фруктовые деревья, длинное лето.
- Там очень красиво. Надо думать, ты там никогда не бывал.
- Нет.
- А вообще бывал где-нибудь?
- Папа был в Бирме. А мама - в Лурде.
- А-а.
- Видела там, как один мужик исцелился. До того десять лет ходил на костылях. А тут как отбросит их!
- Да неужели?
- Верное дело. Это было чудо.
Опять молчим, а потом он пожал плечами и двинулся дальше. Когда он проходил мимо, я померился с ним ростом. Сжал кулаки. Подумал, как оно выйдет, если придется драться.
- До встречи, - говорю.
- Да, - отвечает. - До встречи.
15
На той же неделе вышло так, что я проснулся совсем глухой ночью. Лежу и не могу заснуть. В голове крутятся гимны и молитвы. Зажег лурдскую лампочку. Положил туда серебряную монетку от Макналти и медяки от Айлсиного отца. Мария смотрела сверху вниз на Бернадетту и на мои приношения, лежавшие еще ниже. Я вырвал из тетрадки листок. Положил на него Айлсино сердечко, пририсовал вторую половину - на вид оно теперь было целое. На другой странице нарисовал символ БЯР. И написал:
"Прошу тебя, не дай нам допустить такую глупость. Больше никогда. Аминь".
Сложил листок вчетверо и запихал под лампочку.
Открыл окно, вдохнул запах моря и ночи. Под звездами совсем ничего не двигалось.
Вот только что это за звук примешивался к ворчанию волн? Голоса стонущих моряков? Свист воздуха у папы в горле? Джаз?
- Прошу тебя, - прошептал я.
В соседней комнате раздался папин кашель.
Лампочку я не погасил. Лег обратно. Папа все кашляет и кашляет, а я смотрю Марии в лицо.
- Прошу тебя, - шепчу. - Больше никогда.
Папа затих. И мы уснули в мире.
16
В воскресенье мы с папой пошли к утренней мессе, а потом ждали у входа в "Крысу". Съели хлеб и яйца вкрутую, которые принесли, чтобы разговеться. Утро было холодное, белое. Папа надел теплое непромокаемое коричневое пальто. Слышны были курлыканье, посвистывание, шорох крыльев, а потом под облаками появилась стая гусей - они огромным треугольником летели к югу.
- Рано они нынче, - сказал папа. - Наверное, почуяли что.
Скоро подошел автобус, мы сели в хвосте, и он покатил в Ньюкасл. Я держал кулаки - чтобы Макналти оказался на месте.
- А он тебя узнает? - спросил я.
- А бог его ведает. Дело-то давнее. Хотя он бы, наверное, и в те дни меня не узнал.
Папа улыбнулся:
- Он скорее тебя узнает, сын. Своего умницу-ассистента с прошлой недели.
Мы въехали в центр города. Слезли у памятника, под ангелом. Папа, проходя мимо, кивком поприветствовал каменных солдат, перечисленных поименно.
- Ангелы! - прошипел он.
- Ангелы?
- Не видал я там ангелов, Бобби. Никто не склонялся с неба, чтобы помочь. Видел я только муки и боль и разбитые молодые жизни. Война, чтоб ее, не имеет ничего общего с ангелами!
Надо всем висели воскресная тишина и покой. На улицах тишь. Все закрыто. Газетчики стоят на углах. С первой полосы "Пипл" таращатся одинакового размера фотографии Кеннеди и Хрущева, а между ними фальшивая слеза. И надпись: "МИР РАСКОЛОЛСЯ". Автобусов мало, машин и вовсе нет. Многие пешеходы, как и мы, направляются к набережной. Каблуки наши стучали по тротуару, отскакивало эхо.
- Нежарко, - сказал папа, поежился и поплотнее запахнул пальто - зарядил холодный дождик.
Мы шли под уклон по Дин-стрит. Сверху нависали высокие здания из почерневшего камня. В них были врезаны арки и темные каменные лестницы: они назывались Собачий Прыжок, Сломанная Шея, а еще тут были Черные Ворота и Угол Аминь. За ними как раз зазвонил колокол на соборе Святого Николая.
Последний поворот. Тучи так и навалились на верхний пролет моста. Кричали невидимые чайки. От лотков валили дым и пар. Река распухла, маслянисто блестела и почти не двигалась.
Мы задержались перед шутейным лотком, посмеялись над ненастоящими прыщами и ожогами, масками обезьян, ногтями, которые якобы врезались в пальцы, пукающими пакетами, бутылочками со всякими запахами. Пошли дальше, к нам подошла цыганка, показала на морщинистой ладони бумажный кулек.
- Средство от всех болезней, - шепчет.
Развернула кулек, внутри - какие-то семена и толченые листья.
- Возьмите, сэр, - говорит. - Цыганка собирала, при полной луне.
Я пошел дальше, а папа затормозил. Она дотронулась до его руки.
- Лечит кровь, дыхание, кожу, глаза, мозги, - говорит. - И сердце лечит.
Так и держит его.
- Вас что недужит, сэр?
Он покачал головой. Она вложила кулек ему в руку.
- Возьмите, сэр.
Он облизал губы, пожал плечами, дал ей монетку.
- Спасибо, сэр, - говорит. А потом как заглянет мне в глаза: - Ты будешь счастлив в любви, - говорит. - Это я тебе бесплатно.
Повернулась и ушла.
Папа сунул кулек в карман. Посмотрел вниз.
- Всегда одно и то же, верно? - пробормотал. Попробовал ухмыльнуться. - Вечно пристают, не отделаешься.
Закурил. Мы пробирались между лотками. Посмеялись над бородатым стариканом, хлебавшим сидр, он нес плакат-бутерброд:
ПОКАЙСЯ. ТЬМА УЖЕ СОВСЕМ РЯДОМ.
Зрителей мы не увидели, не услышали голоса, требовавшего заплатить.
- Наверное, двинул дальше, - сказал папа. - Здесь, небось, был только проездом.
И тут мы увидели под мостом высокий столб пламени.
- А может, вернулся, - сказал папа.
Пламя вспыхнуло снова.
- Сюда, - сказал папа, и мы зашагали в том направлении.
17
- Он, верное дело, - выдохнул папа. - Кто б мог подумать, столько лет прошло!
Я встал на цыпочки и попытался заглянуть через головы. Папа поднял меня. Да, он самый, прямо под мостом, полуголый, глаза опять так и сверкают. В руках - два горящих факела. Факелами водит вдоль тела. Отхлебывает из бутылки, дышит на факел, и изо рта у него вырывается пламя. Вокруг воняет гарью и парафином.
Он еще раз провел пламенем вдоль тела.
- Решится кто дотронуться до огня? - проревел он. - Решится кто заглотить пламя? Решится кто на этакое безумие?
Он сунул факел в рот, факел погас. Сунул другой, тот погас тоже. Открыл рот и выдохнул клуб дыма. Снова зажег факелы. Снова пыхнул пламенем, вырвался огромный широкий огненный флаг.
- Смертельно, - прошептал папа.
Я глянул на него.
- Огнеглотатели часто теряют легкие, а некоторые даже и жизнь. Стоит вдохнуть, когда нужно выдохнуть, и…
Тут Макналти как зыркнет. Потом как заорет. Держит факелы на вытянутой руке, а лицо запрокинул к небу. Быстро провел факелами вдоль тела.
- Если перед вами великий огнеглотатель, - говорит, - вы и не заметите, где кончается огонь и начинается человек.
Засунул оба факела в рот, потом вытащил; оба все еще горели.
Посмотрел на нас поласковее.
- Платите, - говорит. - А то не стоит заплатить за такое-то зрелище? А то не стоит заплатить, чтобы Макналти и дальше делал то же самое? Платите! Доставайте деньги и платите!
Сглотнул пламя, загасил факелы. Ткнул палкой с мешком в толпу. Кто стал кидать туда деньги, кто отшатнулся. Многие морщились и хмурились, другие качали головой.
- Дальше чего желаем? - прокричал он. - Цепи или иглы? Или еще огня? Хотите еще огня?
И увидел меня у папы на плече. Сощурился, подумал, будто вспоминая, кто я такой. Протолкался к нам, требуя и собирая монеты. Сунул нам мешок. Папа бросил туда монетку. Я соскользнул с его плеча.
- Привет, мой славный, - сказал Макналти.
- Здравствуйте, - ответил я тихо.
- Тогда рядом с тобой был ангел, - сказал он. - Я помню. Такой весь в красном.
- Мама моя. Она сейчас дома.
- Вот и хорошо. Мама моя дома, в тепле и уюте, - говорит. Глянул на папу, отвел глаза. Обхватил себя руками. - Ну и холодина в последние дни. Заметил, мой славный?
- Да.
- А шепотки воды слышал? - спросил он. - А громыхания в небе?
Я покачал головой.
- Так, может, это вздор. Только Макналти и его великое надувательство.
И как нагнется прямо к моему уху. А рукой схватил меня за плечо. Папа тоже меня держит, все остальные подошли поближе, пытаясь услышать, что там огнеглотатель толкует мальчишке, а мне казалось, что мы стоим вдвоем на причале одни-одинешеньки.
- Ты вот что, славный, - прошептал он. - Ты посмотри да послушай, как вода плещет и колокол звонит.
- Просто туман на реке, вот и звонят тревогу.
- А как в облаках громыхает, слышишь?
- Это самолет летит, мистер Макналти.
Он задержал дыхание, закрыл глаза, наклонил голову, снова вгляделся. Пододвинулся еще ближе - будто хотел, чтобы я расслышал звуки у него в голове.
- Ты послушай, какой вой и грохот стоит у меня в черепе.
- Я ничего не слышу, мистер Макналти.
- Правда? Снаружи - ничего? Тишь да гладь? Может, так оно и есть. Может, Макналти слишком много сидит в одиночестве, мой славный, ему бы рядом такого паренька, как ты. Давай помоги-ка нам еще разок, славный. Давай открой нам коробку.
- Макналти. - Это папа.
Макналти стрельнул глазами в его сторону.
- Помнишь меня? - спросил папа.
Молчание.
- Мы вместе были в Бирме, Макналти, - говорит папа. - На одном корабле возвращались.
- Я не помню, - говорит Макналти. - Помню, что днем светло, а ночью темно, а год крутится, будто колесо. - Он ткнул мешочком папе в грудь. - Давай раскошеливайся.
Папа опустил в мешочек монету.
- Мы были в Бирме, - говорит. - Мы там воевали, Макналти. Нас туда отправили совсем еще пацанами. И когда мы вернулись…
- Ничего не помню. Тогда стоял страшный зной, а теперь жуткий холод. Я был молод, теперь я стар. Помню, что этот парнишка мне помог, а с ним еще был ангел, а еще я слышу гром и рокот в небесах. Поможешь нам снова, славный?
- Это я тебе помог, - сказал папа. - Помнишь? Там, на лестнице. Когда тебя избили.
- Вот, погляди-ка, - сказал Макналти.
И провел рукой по портрету женщины, который был вытатуирован у него на плече.
Под ним было написано ТЕРЕЗА. А еще - ВМЕСТЕ НАВЕК.
- Кто это? - прошипел он. - Я на нее смотрю, смотрю и никак не вспомню. - Он потер картинку, будто пытаясь стереть вовсе. - Кто это? Откуда на нас все это свалилось? - Он дотронулся до других татуировок. - И еще вот эта, и эта. Откуда они взялись?
Снова потянулся ко мне. Взял мое лицо в ладони. От тела так и разит керосином и гарью.
- Я как младенец. Ничего не помню. Знаю, что ты тут уже раньше был и с тобой ангел в красном, но до того только темнота, и тишина, и пустота до самого края. - Он принюхался. - От тебя пахнет рыбой и солью, славный.
- Морем. Мы у моря живем. В Кили-Бей.
- Повезло тебе. Только на корабли не лезь.
- А ты, - говорит папа, - где ты живешь, Макналти?
- На земле.
- А спишь где?
- На земле. В дырах, в подъездах, в переулках. В темноте, где никто не ходит. Или просто брожу.
Он быстро чмокнул меня в щеку.
- Море, - говорит. - Может, я когда и добреду до вашего дома. Так что глаза не закрывайте. А то, глядишь, пропустите нас.
Посмотрел на зрителей. Зыркнул глазами. Они так и отшатнулись. Засмеялись. Он на них замахнулся мешком. Отошел от нас. Папа схватил его за плечо, он повернулся и глянул папе в глаза, да так тоскливо, будто хотел остаться с нами, поговорить, не быть больше этим Макналти с палкой и с мешком и с этими своими орудиями пытки. А потом как дернется прочь. Подошел к своему колесу. Вскинул его на колени. Поднял к небу, поставил себе на лоб и начал топать по земле, удерживая вес, покачиваясь, ловя равновесие. Скоро колесо рухнуло на булыжную мостовую и от удара развалилось.
- Бедняга, - сказал папа.
А Макналти снова ушел в себя. Теперь он плакал над своим сломанным колесом. Потом открыл коробку. Вытащил спицу. Протащил через щеки. Пыхтел и шипел, и в глазах его плескались пытка и пламя.
18
На следующее утро я надел школьную форму. Нацепил новенький кожаный ранец. Мама аж онемела. А папа только качает головой да ухмыляется.
- Ну кто бы поверил? - говорит. - Кто бы, чтоб я провалился, в такое поверил?
Я закатил глаза.
- Просто я повзрослел, - говорю. - И всего-то иду в новую школу.
Папа хлопнул в ладоши, а мама наконец заговорила сквозь слезы.
- Да, мы знаем, - говорит. - Ничего особенного. Обычное дело. И все-таки настоящее чудо.
Они вышли со мной из дома. Смотрели от двери, как я иду по дорожке вдоль берега. Кричали чайки, плескали волны, за невидимым горизонтом гудела сирена, предупреждавшая о тумане. Я махнул им рукой, потом свернул от берега в сторону "Крысы". Все время поддергивал пиджак, сползавший с плеч. Ярко начищенные башмаки немного жали. Воротник рубашки врезался в шею. В рукаве пиджака мама забыла портновскую булавку. Я вытащил ее и вколол в один из швов. Я дрожал, и сердце билось как сумасшедшее.
- Бобби! Бобби!
Поди расслышь, откуда зовут. Потом раздался залихватский свист, а за ним снова мое имя.
- Бобби! Эй, мелкий Бобби Бернс!
Ага, вот он, сидит в кусте боярышника. Джозеф. Я подошел, он вылез. Заговорил высоким плаксивым девчоночьим голосом.
- О-ой, Бобби, - говорит. - Ну какой же ты хорошенький!
Подошел, пошел со мной рядом. Постучал пальцем по щеке, поднял брови.
- Так, Роберт. Что у вас нынче утром - математика? Или география? А, понятно, искусствоведение. Или розонюханье? Туфельки для танцев не забыл? Да, еще будет красноречие. Карл у Клары упер кораллы. Что трескала шушера, когда шла по шоссе?
Я просто иду, даю ему выговориться. Смотрю в сторону.
- Сушку, чтоб ты знал, - говорит. - Вонючую сушку.
Тут он улыбнулся. Обхватил меня рукой за плечи.
- Да я просто шучу, - говорит. - Ты ведь сразу понял?
- Угу.
- Угу. Ну, молоток. - Он облизал губы. - Да, ты молодчина, Бобби.
Отвел глаза. Идем молча, совсем близко друг к другу.
- Во, это тебе, - пробормотал он.
И всунул мне в руку перочинный ножичек.
- Так, ерунда, - говорит.
Я подержал его на ладони: черная рукоятка, блестящее серебряное лезвие.
- Ерунда, - повторил он. - Так, в ящике завалялось.
- Класс, - говорю.
Он покраснел и дернул плечами.
- Спасибо, - говорю.
А что еще сказать, оба не знаем. Тут глядим - Дэниел сворачивает со своей дорожки и топает в своей новенькой форме в сторону "Крысы".
- Ты посмотри, как чешет, - говорит Джозеф. - Прямо как девка уличная. Прямо будто все тут его собственное. Понимаешь, о чем я?
- Угу.
- Ты с ним не вздумай водиться.
- Не буду.
Он хвать меня за плечи, так и сдавил своими клешнями.
- Удачи, Бобби, - говорит. - Ты отличный парень.
Развернулся и пошел обратно через боярышниковую изгородь.
Я глядел, пока он не скрылся из виду.
Провел пальцами по буквам, которые он вырезал на костяной рукоятке: БОББИ.
19
Мы друг другу кивнули, но садиться в автобусе рядом с Дэниелом я не стал. Он сидел сзади, а у меня горели щеки. Мне казалось, он за мной наблюдает, но потом я набрался храбрости, обернулся и вижу - он читает книгу, развалился на сиденье, задрал на него одну ногу. Галстук распустил, волосы придерживает рукою. Я обернулся снова, как раз когда он поднял на меня глаза. Стали подсаживаться другие ребята, постарше, но были тут и мои приятели по младшей школе: Эд Гарбат, Дигги Хейр, Кол О’Кейн. Дигги сел со мной рядом, Эд и Кол впереди.
- Там тебя макают башкой в сортир, - сказал Дигги. - Переворачивают вверх ногами и спускают воду. Называется посвящение.
- Да уж, знаю, - сказал Кол. - Слыхал. Иногда думаешь, лучше бы меня не приняли.
- Угу, - промычали мы хором.
- А это кто? - спросил Эд, кивая на Дэниела.
- Новенький, - сказал я. - Из Кента или еще откуда.
- И заставляют есть грязь, - сказал Дигги. - Заставляют писать, а потом пить. Втыкают в тебя иголки.
Одного парня после этого увезли в больницу, и он чуть не умер. Правда. Нам Джонни Мюррей рассказывал.
- Я тоже такое слышал, - сказал Кол. - Пришлось промывать ему желудок, и он так и не поправился до конца.
Парочка парней постарше ухмылялась, глядя на нас. Мы отводили глаза. Вошла Дорин Армстронг. Юбка кончалась куда выше колен.
- Ого, - сказал Кол.
- Иногда очень хочется быть постарше, - сказал Эд.
- Угу, - промычали мы хором.
Автобус покатил вдоль берега. Море было слева. Здоровенный танкер шел в направлении Тайна. Какой-то военный корабль как раз уходил в туман.
- Меня папа вообще не хотел пускать, - сказал Эд. - Говорит - чего время тратить на глупости. Кому, говорит, нужны все эти экзамены и эта выпендрежная форма. Говорит, все равно будет новая война, и тогда…
Я покачал головой.
- Не будет, - говорю.
- Ты-то почем знаешь? - удивился Кол.
Я покачал головой.
- Так-то, - говорит Эд. - И никто не знает. Никто ничего не может сделать.
- Ничего не останется, - говорит Дигги. - Они, ежели захотят, могут подорвать весь мир раз десять.
- Опупеть, - говорит Кол.
- А одного парня они вообще повесили, - говорит Дигги. - Честное слово. Хорошо, пришел учитель и снял его…
- А я слышал, учителя там еще хуже, - говорит Кол.
Я нащупал ножик в кармане. Раскрыл его.
- Я тут вчера был в городе, на рынке на набережной, - говорю. - Видел настоящего огнеглотателя.
- Мы тоже видели, - говорит Эд. - По-моему, он совсем чокнутый.
- Угу, - говорю.
Проверил остроту лезвия большим пальцем.
Один из старших закурил на заднем сиденье. Дорин хихикала как ненормальная - услышала какую-то шутку. Эд оперся подбородком на спинку сиденья и пялился на Дэниела. Дигги смотрел на море.
- Будто на бойню везут, чтоб их всех, - сказал Кол.