- Это я должен извиниться перед вами за убогую помощь, оказанную вам моим сыном…
Инспектор взял шляпу и плащ, который валялся на стуле, и направился к двери в сопровождении моего отца. Я уловил отрывки их беседы на лестничной клетке.
- Вы понимаете, - сказал инспектор, - мы должны были прощупать посетителей выставки при их выходе из Дворца счетчиком Гейгера… Он был среди экспонатов той же выставки. Но мы еще не на уровне этого рода преступлений. Атомная эра…
Остального я не расслышал.
Я находился в комнате один, и мой взор привлекла утренняя газета на столе отца. Она была вдвое сложена, и на первой странице виднелся заголовок на всю полосу:
ЮНОШЕЙ УКРАДЕН РАДИОАКТИВНЫЙ КОБАЛЬТ.
И в подзаголовке:
Кража представляет собой общественную опасность.
Начато следствие.
Я пробежал заметку, где излагались события. Была описана выставка, толпившиеся там ученики, внезапное и необъяснимое исчезновение кусочка радиоактивного кобальта. Ставился вопрос о причинах похищения, и глухо критиковалось отсутствие личного контакта между научным персоналом и полицией, так как последняя, обладай она счетчиком Гейгера, находившимся на стенде и предназначенным для определения степени радиоактивности, могла бы тотчас же обнаружить виновного при проверке всех посетителей выставки. В газете также сообщалось, что следствие ведут инспекторы полиции, которые, учитывая час и место кражи, подозревают учащихся лицея Генриха IV…
Услышав шаги, я быстро положил газету под пресс-папье.
Войдя в комнату, отец сразу же взял меня за плечи и посмотрел мне в глаза.
- Только правду, Матье! Это не ты?..
- Нет, папа, это не я…
- Верю тебе, - произнес отец, еще раз взглянув мне в глаза. - Ты способен на шалости, но не такого рода… Увы! - сказал он, уходя.
Последнее сказанное отцом слово сильно меня задело. Оно часто приходило мне на ум при обстоятельствах, о которых пойдет речь, заставив присмотреться к окружающим и к самому себе…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Четверть часа спустя я взбегал через четыре ступеньки по каменной лестнице лицея, держа в руках письмо отца с извинением за мое опоздание.
Я нашел класс возбужденным событиями. За кафедрой юный, неизвестный нам классный наставник, заменивший учителя, уже не надеялся добиться тишины. Он ограничивался тем, что поднимал на нас время от времени свои блекло-голубые глаза и постукивал о пюпитр кончиком карандаша.
Мои товарищи вертелись за партами, кричали и перебранивались. Несомненно, кража, совершенная во Дворце, волновала всех и восстанавливала одних против других. При моем появлении все повернулись ко мне, заранее уверенные в том, что мое опоздание связано со следствием. Моя беседа с инспектором полиции, по общему желанию изображенная мной в лицах, не вызвала ни у кого удивления. Оказалось, что полиция побывала дома и у Сорвиголовы, и, что было особенно странно, у Амио Долена, нашего первого ученика.
Мы обменялись мнениями и пришли к заключению, что следствие ведется среди учеников лицея Генриха IV, главным образом нашего класса. Мимоходом я спросил Жана Луну и Маленького Луи, были ли они во Дворце открытий. У меня отлегло от сердца, когда я получил утвердительный ответ; однако они взволновались, узнав, что инспектор проявил к ним особый интерес.
Наш учитель естествознания г-н Пароди ворвался в класс, как буря; даже не поднявшись на кафедру, он пригласил нас в парадный зал, где, сообщил он, директор выступит перед всеми учениками лицея Генриха IV.
В весьма относительном порядке мы пошли вслед за ним. На лестнице мы встретили учащихся Большого лицея, толпу, которая текла в зал, где обычно устраивались спектакли, происходили награждения и другие церемонии.
Мы встали, теснясь вдоль зеркал, а в глубине зала, где находились пюпитры для нот, расположился весь преподавательский состав. Вскоре проковылял, прихрамывая, наш директор г-н Дювивье. Он был, как всегда, одет в темный костюм, скроенный по образцу старинных сюртучных пар. Взобравшись на высокую эстраду (откуда наш учитель музыки дирижировал ученическим оркестром), он откашлялся и оглядел нас поверх своих очков.
Шум будто чудом стих.
Тогда директор обратился к нам с речью в старомодном, свойственном ему стиле, который - если верить старшеклассникам- свидетельствовал о его любви к Плутарху. Сначала он рассказывал нам о традициях лицея Генриха IV, о знаменитых людях, почерпнувших здесь основы знаний, которые они впоследствии обогатили согласно своему гению, об успехах и международном значении французской культуры.
Наконец наш директор обратился к современности. Недостойный поступок будущего бакалавра, говорил директор, совершенный во Дворце открытий, бросал тень на всю учащуюся молодежь. Сильные подозрения лежали на лицее Генриха IV, задевая честь учеников, преподавательского состава и директора.
- Мои дорогие друзья, - сказал г-н Дювивье дрогнувшим голосом, - Одно из самых главных завоеваний нашей академической жизни - это ее традиционная автономия по отношению к государству, автономия, которая меньше основывается на писаном законе и хартиях веков, чем на моральной чистоте и скрупулезном соблюдении неписанных правил, составляющих основу нашего гуманизма. Даже законное появление представителей власти в этих стенах было бы не чем иным, как покушением на достоинство нашего учебного заведения. Необходимо, чтобы совершивший эту детскую и прискорбную кражу был разыскан и чтобы он сознался или был найден вами. Я об этом горячо прошу вас и я верю вам, ибо это доверие - результат долгой работы в учебных заведениях.
Директор прервал речь. Тишина в зале была такой, что было слышно, как летит муха.
Не могу объяснить, почему я был растроган. Может быть, меня тронула искренность старого человека? Или впервые я почувствовал себя солидарным с тем, что носит название "лицей", и еще с нечто большим, что несколько веков зовется Академией, Университетом! Или это была реакция на унижение, пережитое мной сегодня утром, на то презрение, с каким допрашивал меня инспектор? Не знаю. Но я был готов защищать стены лицея и помочь всем, что было в моих возможностях, чтобы выяснить дело, которое компрометировало и ставило нас под подозрение.
Директор продолжал:
- И теперь, мои дорогие друзья, исходя из сократовского принципа, что главное зло - невежество, г-н Лапрад, наш учитель физики, и г-н Пароди, учитель естествознания, вам лишний раз объяснят, почему украденный вчера кусочек радиоактивного кобальта может создать опасность для окружающих.
Директор сошел со своего возвышения; лицо его, как всегда, нервно подергивалось. На возвышение поднялся и остановился у черной доски г-н Лапрад.
Вероятно, в первый раз в жизни я слушал урок физики во все уши.
- Ирэн и Фредерик Жолио-Кюри, - говорил г-н Лапрад, - в 1933 году доказали, что если, например, элемент алюминий бомбардировать альфа-лучами, то образуется элемент, который обладает всеми химическими свойствами фосфора, но не совсем является фосфором, по крайней мере с физической точки зрения. В частности, он не обладает стабильностью, свойственной естественному фосфору. Вещества, ставшие нестабильными в результате подобной операции, были названы радиоактивными изотопами. Эта нестабильность проявляется в испускании различных частиц: гамма-квантов, электронов, альфа-частиц и приводит к образованию иного ядра, масса которого меньше массы начального ядра. Эта разница в массе - в соответствии с теорией относительности, созданной Эйнштейном, - равна общей энергии испущенных частиц. При наблюдении над кусочком вещества, содержащим большое количество радиоактивных ядер, установлено, что со временем радиоактивность изменяется, при этом можно определить отрезок времени, называемый "периодом полураспада", к концу которого начальная радиоактивность снижается наполовину. Например, радиоактивный кобальт, являющийся изотопом кобальта, имеет период полураспада пять лет.
Я это пишу, скорее представляя, что мог сказать тогда г-н Лапрад, чем в точности воспроизводя его речь; в тот момент, несмотря на мое напряженное внимание к его объяснению, я не был в состоянии все понять. Тем не менее, вспоминаю, что я удержал из его рассказа следующее: чем сильнее излучение различных частиц, тем более опасны и необратимы повреждения, вызываемые этим излучением в живой ткани. Только бетон и свинец способны защитить от радиации, то есть от действия частиц, чрезвычайно малых, но обладающих огромными скоростями. Таким образом, если украденный кусочек радиоактивного кобальта вынуть из свинцового ящика, он может вызвать повреждения и загрязнить другие предметы.
Едва г-н Лапрад кончил, как наш учитель естествознания г-н Пароди начал точно объяснять, каким образом излучение поражает организм. Согласно наблюдениям медиков и биологов, оно уничтожает белые кровяные шарики, и возникающая в связи с этим анемия нередко сопровождается смертью; случается, что излучение вызывает рак; наконец, оно воздействует на потомство подвергшихся радиации, в котором могут появиться чудовищные аномалии.
В иное время все эти объяснения могли бы показаться абстрактными, трудно усваиваемыми и не имеющими отношения к течению моей жизни. На этот раз они меня непосредственно касались. Кража имела ко мне отношение. Она могла быть совершена одним из моих одноклассников. Этот проступок, чреватый самыми тяжелыми последствиями, бросал вызов всему нашему маленькому коллективу. Короче говоря, я горел нетерпением действовать, чтобы разоблачить виновного, как об этом пас просил директор. Вероятно, такое чувство овладело не только мной. Г-н Дювивье отпустил нас до конца утренних занятий. В парадном зале поднялся невообразимый шум. Ученики Большого лицея, подобно воинственным индейцам, громко скандировали: "Вора к позорному столбу"!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В маленьком тихом кафе, за театром Одеон, - чем-то средним между чайным салоном и кондитерской - мы обычно собирались после занятий, чтобы, лакомясь меренгами и пирожными с кремом, обсудить наши дела. Пожалуй, трудно в Париже найти более укромное место, чтобы полакомиться. Для нас позолоченные канделябры, фрески на потолке, украшения конца XIX века таили невыразимое очарование. Вся эта старина как бы подчеркивала нашу молодость и многое, что предстояло нам в будущем. Это чувство достигало своей полноты, когда мы наблюдали за старыми дамами в экстравагантных шляпах и антикварами этого уголка Парижа, влюбленными в первопечатные книги и в бронзу веков, - завсегдатаями, приходившими поболтать за чашкой чая.
Владелица кафе, г-жа Тереза, дама с совершенно седыми волосами и розово-конфетным лицом, знавшая в прошлом лучшие дни, опекала нас по-матерински и смотрела на нас всепрощающим взглядом. Шумная веселость ей не только не мешала, а нравилась. Наша небольшая компания захватила заднюю комнату кафе. Сорвиголова и Мяч, привыкшие поступать, как захочется, даже не стеснялись готовить уроки, пристроившись к какому-нибудь столику.
Я видел г-жу Терезу разгневанной только однажды, когда Сорвиголова дерзнул подразнить ее кошку, спавшую возле кассы-автомата.
У г-жи Терезы было еще одно достоинство: она была искренней. Так, увидев нас в час, когда, по ее предположению, нам следовало заниматься переводами английского, она, насупив брови, спросила, что случилось. Будучи уверена, что мы увиливаем от посещения уроков, она высказала нам свое порицание, добавив, что пирожные подавать в такое время не будет, чтобы не перебить нам аппетита.
Сдерживая смех, мы дали ей высказаться и тотчас же вернулись к интересовавшему нас делу.
- Вы заметили, - сказал Боксер, наклонившись к нам, - он два раза посмотрел в нашу сторону…
- Кто?
Да, директор, конечно! Он как бы хотел сказать: вот, где собака зарыта.
- Вы действительно предполагаете, что вор - ученик нашего класса? - спросил Голова-яйцо, то есть Амио Долен.
Этот зубрилка не принадлежал к нашему клану. Его присутствие в нашей компании объяснялось исключительно событиями дня. Но разве к нему тоже не приходила полиция? В наших глазах эта существенная деталь приближала его к нам, заставляя забыть о его школьных наградах за успехи.
- А что по-твоему, - возразил ему Сорвиголова, - могли прикарманить кобальт ребята, находившиеся на другом конце Дворца открытий?
- Правда, наш лицей находился во время демонстрации кобальта как раз возле стенда… - уступил Голова-яйцо. - Но в общем не один же наш класс там был…
- Да, именно мы, второклассники, находились ближе всего, - отрезал Андрэ Мелио, успехи которого в баскетболе определили его прозвище "Мяч". - Да, мы и никто другой, - повторил он настойчиво. - Невозможно выйти из…
Откинув назад свою курчавую голову, он подозрительно посмотрел на Долена.
- Я спрашиваю тебя, - продолжал Мяч тоном заправское го следователя, - почему ты начинаешь пришивать других?
- Что? На что ты намекаешь, - пробормотал Голова-яйцо. - Уж не думаешь ли ты…
- Я ничего не сказал, - смягчился Мяч, скривив губы. - Но надо подумать. Ты первый ученик… Тебя же подозревал инспектор, явившийся допрашивать сегодня утром?
- Это так, - поддержали остальные, отчасти, чтобы насолить Долену, отчасти, как, например, Мяч, заинтригованные тем, что Голова-яйцо мог быть заподозрен.
Долен переводил свой взгляд с одного на другого, покачивая своей слишком большой для такого тщедушного тела головой. Грусть излучали его серые глаза с покрасневшими воспаленными веками.
- Инспектор? - сказал он. - Что же, он рассуждал, как вы. Так как Долен основательно знает физику, хорошо в ней разбирается, то, может быть, он и позволил себе позабавиться и стибрил радиоактивный кобальт.
Стибрил? - передразнил его Боксер. - Это, старина, только твои собственные домыслы!
Добродушный Боксер, не располагавший никакими доказательствами, кроме давнего враждебного отношения к Долену, раскрыл рот и начал едко критиковать тех, кто был силен в области физики.
- Того, кто совершил преступление, - взорвался он, сжимая кулак, - надо арестовать! Мне неохота подыхать по той причине, что некий сумасброд забавляется тем, что уничтожает мои кровяные шарики своим радиоактивным железом.
Хотя можно было возразить Боксеру, нужно согласиться, что он выражал общие чувства. Но меня раздражало, что они бестолково перебранивались вместо того, чтобы действовать.
Правда, в течение некоторого времени у меня вертелась в голове мысль, которая, если бы ее одобрили мои друзья, могла стать плодотворной.
- Слушайте, мои сокровища, - сказал я. - Что, если прекратить спор неизвестно с кем и о чем, а самим разыскать вора?
- Он все уже разыскал, - огрызнулся Боксер. - Надо быть Головой-яйцом, чтобы стибрить кобальт! Уф!
- Брось трепаться! - возмутился я. - Я говорю вам серьезно. Что, если мы возьмемся за розыски?
- Настоящие? Как полицейские сыщики? - спросил Сорвиголова, всегда готовый схватить на лету забавную мысль.
- Настоящие! Конечно, по нашим возможностям.
- Блестяще! - воскликнул Маленький Луи, сверкая глазенками. - Мой дорогой Комар! Я в последнее время думал о твоем закате, но каюсь - есть у тебя еще порох в пороховнице!
- И нужно будет отгородиться от полиции, - добавил с энтузиазмом Жан Луна, обычно тяжелый на подъем.
В шумном одобрении Маленького Луи и Жана Луны, как мне показалось, была некоторая и личная заинтересованность. Строгий отец Маленького Луи всегда наставлял его: "Веди себя хорошо и иди прямой дорогой". Очевидно, Маленький Луи опасался посещения полиции и соприкосновений с ней по семейным соображениям. И для него было особенно важно обнаружить преступника до прихода полиции, чтобы отвести угрозу отцовского гнева.
- Ладно, - сказал я. - Значит, вы согласны с моим предложением?
- Да, да, - ответили хором товарищи.
- В таком случае следует наметить план сражения…
- Мне кажется, - сказал Долен скромно, - надо прежде всего ограничить поле наших исследований…
Хотя это было сказано несколько витиевато, замечание не было лишено здравого смысла. Ясно, что мы не могли вести следствие по делу сотен учеников лицея Генриха IV. Мы должны были выбрать нескольких. Но каким критерием, какой гипотезой руководствоваться? Став перед этим первым и тяжелым затруднением, мы молча глядели друг на друга: опустились носы, потускнели глаза. Мы были в замешательстве.
Решившись наказать нас за непосещение школы, г-жа Тереза демонстративно усадила за соседним с нами столиком только что вошедшую чету англичан. Этим она будто бы хотела сказать: "Ах, вы так. Ну, теперь задняя комната не будет уже в вашем полном распоряжении…". Мы из гордости не хотели что-либо ей доказывать, а посторонние стесняли нас. Но мы быстро поняли, что они не понимают французского языка.
Англичанин, важный, со щеками кирпичного цвета и воинственными усами, напоминал офицера британской армии; жена его, остриженная под мальчика, держала на руках злую комнатную собачонку и дружелюбно нам улыбалась. И мы, не обращая на нее внимания, продолжали обсуждать вполголоса нашу программу действий.
- Я знаю! - сказал Маленький Луи, хлопнув себя ладонью по лбу. - Надо прежде всего выяснить причины…. понять, почему мальчик совершил кражу…
Маленький Луи был на верном пути, и я был огорчен, что эта идея не пришла мне первому.
- Правильно, - поддержал Голова-яйцо. - Нам нужно узнать причину кражи. А, может быть, вор действовал не один…
- Что ты хочешь этим сказать? - спросил я.
- Я думаю, он мог совершить кражу для кого-то… Он, наверное, был своего рода исполнителем…
- Значит надо, - перебил Маленький Луи, - порыться в биографиях наших товарищей и посмотреть, нет ли в их прошлом…
- Следует также выяснить профессии родителей, - прервал я. - Может, у какого-то взрослого было желание…
Сорвиголова своим курносым носом втянул воздух, как гончая перед тем, как пуститься по звериному следу.
Мы расхохотались, но Боксер, у которого были всегда непредвиденные реакции, рассердился:
- Хватит шуток! - закричал он. - Ведем мы следствие или нет? Держите себя как следует.
Он бросил взгляд на англичан, которые, не обращая на нас внимания, маленькими глотками пили ужасающе черный чай, и продолжал более спокойно:
- Вот что я хотел бы знать, для чего нужны "радиоактивные субстанции"?
И произнося слово "субстанции", он вытянул губы и сделал такую гримасу, будто само слово было радиоактивным.