Оказалось, что устроились необычно. Явно по-артистически. На столе Винька увидел блестящую высокую шляпу – цилиндр. Рядом лежал прозрачный шар зеленоватого стекла (размером с тот мячик). Кровать была отгорожена ширмой из бамбуковых реек и блестящей материи с нарисованными тиграми – наверно, японской! Винька не стал задерживаться, поскольку из-за ширмы раздавалось похрапыванье. Видимо, Рудольф Яковлевич Циммеркнабе почивал после артистических трудов.
А Ферапонта нигде не было: ни на дворе, ни на кухне, где тетушки, Никита и Людмила опять играли в лото. Винька играть не стал. Он умаялся за день и хотел спать.
Когда Винька спустился к блиндажу, он увидел сквозь рогожный полог желтые проблески – горела свечка. Кто там? Винька опасливо просунул голову.
На топчане, качая башмачками, сидел Ферапонт.
– Я тут… в гости к тебе без спросу. Можно?
Винька пожал плечами: чего, мол, спрашивать, если уже влез. И сказал нахмуренно:
– Курил, что ли?
– Нет, здесь не курил. Просто надышал…
Винька сел напротив. О чем говорить, он не знал. Нельзя сказать, что он чувствовал себя с Ферапонтом свободно.
И Винька спрятал неловкость за небрежностью тона:
– Вот только угощать нечем…
– Да ладно, я сытый! Ты… знаешь что? – Ферапонт заболтал ножками сильнее (они не доставали до пола; в башмачках отражались свечки). – Ты… разреши мне у тебя переночевать, а?
– Ну… ночуй… – Винька пожал плечами. Радости, конечно, было мало. Но как откажешь человеку, который одарил тебя двумя контрамарками.
И все же Винька спросил:
– А что, в доме мало места?
– Кровать-то хоть большая, но одна на двоих. А Рудольф опять выдул чуть не пол-литру, паразит, и стонет, как беременная корова. И дышит… Я не терплю, когда водкой в меня дышат…
– Ложись, – опять согласился Винька. – Только не кури здесь, ладно? Ты водочный дух не любишь, а я табачный…
Слово "дух" сказалось само собой. И тут же напомнило про другого духа. Того, что жил во Тьме и недавно выбрался наружу.
А что, если фокусник Циммеркнабе в самом деле – этот самый дух? Или его слуга. И Ферапонт тоже…
Лучше бы, конечно, оставить карлика здесь, а самому пойти спать в комнату. Найти бы только причину… А, вот!
– Ты как на голых-то досках будешь? Ложись на мое место, а я – в доме..
– Да не беспокойся! Я привык хоть на чем спать!
Ферапонт, оказывается, опирался спиной на маленький тюк. Он размотал его – это были два одеяла и жесткая подушечка, которая называется "думка" – с тети Дусиной кровати.
– Твердо будет, – неуверенно сказал Винька.
– Хорошо будет! Мы люди привычные…
Ферапонт ловко застелил топчан, сложил на его краю одежду, остался в красных трусиках и забрался под одеяло.
Теперь деваться было некуда. Ферапонт сразу поймет, что Винькин уход – не хозяйская вежливость, а постыдное бегство.
Да и не стоило дрожать. Не похоже было на злого духа это существо с незагорелым щуплым тельцем мальчика из октябрятского отряда.
Еще спокойнее стало после разговора о свечке.
Ферапонт повозился (наверно, одеяло было колючее) и нерешительно спросил:
– Ты свечку на ночь не гасишь?
– Как когда. Если долго читаю, то не гашу. Лень подыматься и задувать. Да ты не бойся, видишь, она в воде. Безопасно…
– Я и не боюсь, что опасно. Я… наоборот. Ты не задувай, ладно? Я, по правде говоря, темноту не очень-то люблю. Нервы такие…
– Как хочешь, – самым небрежным тоном откликнулся Винька. А в душе возликовал: не могут же духи Тьмы и их слуги бояться темноты!
Полежали, помолчали. Свечка потрескивала. Она была длинная, новая. Хватит до рассвета.
Ферапонт опять повозился.
– А чего она… Кудрявая эта… решила, что мое имя не настоящее?
– Ну… решила и решила. Согласись, оно же редкое, не Вася, не Ваня… Ты обиделся, что ли?
– Нет… Просто подумал: ее тоже непонятно зовут. "Кудрявая", а ни одной кудряшки.
– Это я ее так прозвал. По закону "наоборот"…
– А сам ты… тоже не "Ваня". Винцент – имя иностранное.
– Испанское. У отца друг был в Испании, они там вместе воевали…
– Мой тоже воевал. А потом пропал без вести. А мать убили при бомбежке. Она меня собой закрыла, когда налет был на эшелон… Когда из Смоленска эвакуировали… Меня подобрали контуженного, я три месяца ничего не помнил и говорить не мог. А боец, который меня в санитарный поезд принес, был по фамилии Ферапонтов. Ну и дали на память о нем такое имя. А фамилию – Смоленцев. Документов-то при мне никаких не было.
– Но потом-то ты вспомнил?
– Потом… По правде-то мое имя было Федор, а фамилия Цыпкин… Ну, а документы переделывать – такая волокита. Директорша детдома и говорит: "Ты будь Ферапонт по документам, а так – просто Федя, имена-то маленько похожие"… А фамилия "Смоленцев" мне и самому больше нравилась. Потому что и без того ростом с цыпленка, да еще "Цыпкин"… Только Федей меня в детстве никто не звал, так уж привязалось: "Ферапонт" да "Ферапонт"… Сперва я думал поменять имя обратно, когда буду паспорт получать, а потом не стал, привык… С ним, с паспортом-то, и без того хватило мороки…
– Не верили, что взрослый? – понимающе сказал Винька.
– Не то что не верили, а… Ну, всякое там… Сначала-то про меня думали, что маленький такой просто с голодухи. И от контузии… А потом наконец врачи сказали: какая-то железа не работает в организме и это на всю жизнь… Сперва я даже радовался. Всех пацанов, кому четырнадцать лет стукнуло, – из детдома в ремесленное училище. А мне куда идти? Ну и жил за маленького, даже когда паспорт дали. Семилетку окончил, а все как дитё… Жалели… Но без конца-то так нельзя. И тут как раз подвернулся Рудольф…
– Как подвернулся? – спросил Винька, потому что Ферапонт вдруг примолк.
– Наш детдом в Ялуторовске был. Рудольф там выступал с концертной бригадой. Их позвали в детдом, чтобы они там концерт дали, шефский. Рудольф меня там и углядел. Говорит: "Пойдем работать со мной, в люди выведу". Мне из детдома не очень хотелось в люди-то. Но директорша обрадовалась: надо ведь было меня куда-то пристраивать, а тут такой случай… Ну и сам я потом вроде бы загорелся… Рудольф обещал: "Белый свет повидаешь, артистом станешь". Заманчиво сделалось… Он, паразит, еще знаешь чем купил меня?
– Чем?
– Нашептал по секрету… Врачи, мол, тебе помочь не могут, а я тебя, если повезет, вылечу. Я, говорит, знаю белую и черную магию, у меня всякие книги про это есть. Нынешние люди в колдовство не верят, время не то, да и запрещено это нынче, но иногда, мол, оно все-таки помогает. Я поверил. У меня это последняя надежда была…
– А он что… правда колдун?
– Да не колдун он, а… – И Ферапонт в рифму сказал нехорошее слово (когда человек часто портит воздух). Хотя книги-то у него и правда есть. Старинные. Он иногда их читает и похваляется, будто знает великие чудеса. Только я не видел ни разу, чтобы из его колдовства что-то получилось…
– А фокусы?
– Фокусы – они же обыкновенные. Ловкость рук да всякие приспособления. Хоть кто может научится… То есть не "хоть кто", здесь тоже талант нужен, как всякому артисту, но колдовство тут не при чем…
– А у Рудольфа талант?
– Вообще-то он мог бы стать известным, если бы пил поменьше. И если бы его в большие города пускали…
– А его разве не пускают?
– С такой-то фамилией! Это же все равно, что Гебельс или Геринг!
– Можно же, наверно, сменить…
– Ему советовали, а он упрямый. Говорит: "С какой фамилией родился, с такой и помру". Да и хоть на "Иванова" сменяй, все равно по паспорту немец. В МГБ ведь не дураки сидят… Ему еще не самое плохое выпало. Многих немцев, которые в Советском Союзе жили, знаешь куда в начале войны загнали?
Винька вздохнул. Он кое-что знал, кое о чем догадывался.
– Сперва его тоже на Север, в трудармию, а потом как-то посчастливилось: отпустили по здоровью, даже выступать разрешили…
– А ты… тебе с ним не надоело? Можно ведь, наверно, в другое место устроиться, филармоний и цирков много.
– Можно… Меня звали год назад в одну труппу, в большую. Да как-то не получилось. Честно говоря, жалко его стало. Он же без меня сопьется на фиг за неделю… А теперь жалею, что не ушел.
– Разве теперь нельзя уйти?
– Можно… Раньше он мои документы у себя держал, а недавно я отобрал. Храню при себе. Свободный человек… Наверно, уйду. Я и так вон сколько терпел, четыре года. Он ведь такой псих иногда бывает. Один раз, давно еще, ремнем излупил, сволочь. Целую неделю сидеть было больно. Сам, небось, знаешь, как это…
– Ничего я не знаю! – уязвленно откликнулся Винька. – Никто меня никогда не лупил!
– Ну, так узнаешь еще. Без того ни один человек в детстве не проживет.
– Ничего я не узнаю! Чего ты чепуху городишь!
– Да ты не злись…
– А ты не ворожи зря! Тоже мне цыганка-гадалка!
Оба насупленно замолчали. На станции обиженно вскрикивали паровозы.
Винька примирительно сказал:
– Но, наверно, не всегда же Рудольф такой вредный?
– Не всегда. Бывает наоборот… А как выпьет, так вообще… слюни пускать начинает? "Маленький, где ты?" А то еще лапать начинает потными ладонями. А я ему кто, невеста, что ли?.. Я один раз ему суп в морду выплеснул. А он думаешь что? Реветь начал как баба: "Ты у меня один на свете, а как со мной обходишься…"
И опять замолчали.
Как Винька мог утешить Ферапонта?
– Знаешь что? Медицинская наука сейчас ведь очень сильно развивается. Например, пеницилин придумали, чтобы от заражения спасать. Раньше заражение крови было смертельно, а теперь запросто вылечивают. Может, и для твоей железы придумают препарат, чтобы она заработала…
– Может, и придумают когда-нибудь… Только мне он не поможет. Эту мою болезнь надо в детстве лечить, а я-то буду уже застарелый…
– Может, скоро придумают.
– Ты хороший человек, Винька, – вздохнул Ферапонт. – Ну, давай спать… Свечку-то не гаси, ладно?
Проснулись они поздно. По доскам топали, и слышен был громкий голос иллюзиониста Циммеркнабе:
– Маленький! Эй, Маленький, где ты? Ну, хватит прятаться, дядя Рудик тебя ждет! Пора на работу!
– Началось, – пробурчал Ферапонт и стал натягивать брюки.
Тайны невидимок
1
Собираясь на спектакль, Кудрявая принарядилась. Пришла к Виньке в белом платьице с красными горошинами и с красной ленточкой на белых своих, отросших до плеч волосах.
– Де Лавальер, – похвалил Винька. Она засмущалась:
– Да ну тебя…
Винька похлестал штанами о забор – выбил из вельветовых бороздок скопившуюся пыль. Попросил у Людмилы чистую ковбойку – с зашитым плечом, но поглаженную и со всеми пуговицами. Под сандалии надел синие носочки – и решил, что он "вполне". А чего еще наряжаться-то? Во-первых, все равно не во что, а во-вторых, не в театр же идет…
То есть как раз в театр! В летний… Но это лишь одно название!
Летний театр на рынке представлял собой длинный дощатый сарай со сколоченной внутри сценой. Винька бывал здесь и раньше. Один раз вместе с классом, когда заезжий кукольный театр показывал концерт "Раз Петрушка, два Петрушка!" А еще с мамой, когда выступала дрессировщица Буранова с обезьянами, собачками и попугаем.
Стоял театр-сарай на краю рынка. За ним был широкий пустырь с неработающей водокачкой-избушкой, а дальше – забор, за которым улица Профсоюзная. В заборе были проделаны две калитки, от них к театру вели тропинки. Но можно было подойти и с другого конца – если шагать через рынок.
– Кудрявая, пошли через рынок!
– Там же толкотня…
– Зато интересно!
Виньке рынок всегда казался особой страной. Не похожей ни на что другое. Он был громаден. Занимал прямоугольную площадь в три уличных квартала длиной и в два шириной. Посреди площади возвышались павильоны, похожие на ангары для дирижаблей (Винька видел такие в кино) – молочный, мясной и овощной. Но не все продавцы помещались в павильонах, поэтому снаружи тянулись открытые торговые ряды – длинные, как дощатые тротуары, столы.
В ту пору не продавали в Винькином городе южных и заморских фруктов. Но груды белых кочанов, желтой репы, алых помидоров, вишневой свеклы, золотистого лука и всякого оттенка огурцов (от желтовато-салатных до изумрудных) раскрашивали рынок в цвета богатого приморского базара.
Всюду тянулись улочки и переулки фанерных киосков, фургонов, магазинчиков. Некоторые эти постройки были довольно причудливого вида – теремки и китайские фанзы. Они остались от прошлогодней осенней ярмарки. Этот полуигрушечный торговый городок пересекали длинные деревянные магазины (вроде театра-сарая): "Ткани", "Книги", "Электротовары", "Хозтовары"…
Среди построек бурлила и голосила толпа. Сновали добродушные, но независимые псы. Мотали головами и хвостами запряженные в телеги кобылы (с телег торговали картошкой и тыквами).
Пахло сеном, конским навозом, укропом и новыми рогожами. Патефоны торговцев пластинками разносили над возами и овощными грудами голоса Клавдии Шульженко и Марка Бернеса. И не только патефоны. Винька видел однажды старинный граммофон с большущей трубой.
По соседству с магазинами возвышались на жердях живописные полотна: с морскими пейзажами и рыцарскими замками. Всякий, у кого были деньги и желание, мог сфотографироваться на этом романтическом фоне. Громадные аппараты на треногах блестели желтым лаком и медными кольцами…
Раздвигая толпу костылями и позвякивая медалями, двигались взад-вперед сердитые инвалиды. Тут и там попадались тетушки-торговки с леденцовыми петушками на палочках, с жареными семечками подсолнуха, с пестрыми мячиками на резинках, с раскрашенными вертушками, с шариками-пищалками "уйди-уйди" и с разноцветными ковриками, на которых были пышные лебеди и балерины.
Иногда толпу рассекал беглец – какой-нибудь парнишка в клешах и кепочке-восьмиклинке или здоровенный дядька в галифе и драной тельняшке. Это был или карманник, или спекулянт, которого (одного из многих, для примера) решил изловить милиционер. За беглецом летела переливчатая трель свистка. Но Винька не помнил, чтобы кого-то хоть раз поймали…
На рынке не только торговали. Тут случалось много всего. Бывало, что на краю площади раскидывался приехавший откуда-то зверинец – на голом квадрате земли выстраивались клетки с грустным плешивым львом, тощими волками и лисами и с затянутым густой сеткой корытом. Надпись над корытом извещала, что это "Нильский крокодил". За сеткой угадывалось неясное шевеление.
Иногда крикливо пела частушки и шумно топала колхозная самодеятельность – на дощатой эстраде под громадным, нарисованным углем на холсте портретом товарища Сталина. (В верхнем углу портрета была дырка, ее деликатно не замечали).
Бывало, что среди киосков и павильонов появлялся круглый балаган. Он гудел и сотрясался. Внутри его, ужасая зрителей, носились по вертикальной стене отчаянные мотоциклисты.
А еще были столбы с качелями, карусель, цыганки-гадалки, торговцы неприличными фотокарточками, бесшумная шпана с финками, сидящие у заборов слепые гармонисты и нищие, безразличные ко всему бродячие кошки и желтые груды новых корзин, которыми торговали у входа…
И было особое ощущение, что за этой разноцветной бурливой жизнью таится другая – непохожая на обычную, полная странных событий и невидимых персонажей. Днем она прячется среди торгового многолюдья и гвалта, а когда рынок пустеет, здесь начинает полностью царствовать иной мир. Он – как бы повторение дневных страстей, настроений, хитросплетений и разнообразных случаев. Но повторение в чистом виде, без людей. Оно – в воздухе, в запахах, в пыли, в теплых досках, в рулонах снятых на ночь и свернутых фотодекораций.
А людей нет. Вместо них – существа-тени. Что они делают, чего хотят, непонятно. Может быть, они и не желают людям зла, но и добра им тоже не несут. И власти своей над рынком не уступят никому, По крайней мере, над ночным. Поэтому сюда лучше не соваться после захода солнца…
Винька смутно догадывался обо всем этом еще давно. А совсем недавно он увидел про ночной рынок сон.
Он спал в блиндаже и в то же время будто встретился с Глебкой на дощатом дворе "таверны". Глебка был почти неразличим в темноте. Его и Виньку окружала душная ночь без единого фонарика и без звезд.
Они должны были пройти через весь город, до обрыва у пристани, под которым ходят паровозы и вагоны. Это было почему-то очень важно для Глебки. И Виньке было важно, чтобы Глебка дошел туда обязательно. А без него, без Виньки, он мог и не дойти.
И они пошли. Сперва – вниз, к журчащей Туринке, потом тропинкой вдоль береговых кустов, мимо "хуторка", где спала и ничего не знала Кудрявая. По лестнице поднялись на Вокзальную, вышли на Первомайскую. Фонари не горели, в окнах ни огонька. Но в этой тьме все чувствовалось удивительно ясно: какие теплые и твердые пальцы у Глебки (он и Винька держались за руки), какой теплый асфальт на Первомайской и какие колючие на нем крошки – Винька шел босиком. И запах – от бензина исчезнувших куда-то автомобилей и от нагретой за день лебеды…
Винька был рад, что Глебка опять рядом, но и тревога от него не уходила. Они молчали. Пока не оказались у входа на рынок.
– Давай обойдем, – не скрывая страха, прошептал Винька. – Ну его…
– Его нельзя обойти, – ответил Глебка. Негромко, но так, что Винька понял: и правда нельзя.
Ворота были заперты, но Винька и Глебка нашли в заборе щель.
Ночь как бы раздвинулась. Она не стала менее темной, но темнота уже не липла к лицу, не обволакивала. Она превратилась в громадное пространство.
Это пространство было полно электричества, как перед грозой. Несколько раз у Винькиного лица проскакивали длинные ломаные искры.
В электрической темноте ощущалась жизнь. Среди черных киосков, балаганов, заборов и торговых рядов шло непонятное движение сгустков мрака.
– Они кто? – слабея, шепнул Винька.
– Не бойся…
– Может, они… – Винька побоялся выговорить "духи Тьмы".
– Нет… – чуть досадливо отозвался Глебка. – Это… совсем другое. Не обращай внимания, и оно тебя не тронет. А тот, кого ты боишься, бывает лишь на самом черном пустыре, у водокачки. Но мы туда не пойдем.
– Правда не пойдем?
– Пока не захочешь.
– Я… никогда не захочу.
Из темноты выступили еще более темные три главных павильона. Перед ними на небольшой высоте зажглась и тихо пролетела шаровая молния. Она высветила пространство на несколько секунд. Оказалось, что кругом пусто. Одни лишь запертые строения. Но спокойнее не стало. Молния пропала, и ночная жизнь снова начала тайное движение теней и невидимок. Ими словно двигали пружины, свитые из тугого мрака.
И Виньке стало совсем невмоготу от страха.
Тогда Глебка сказал:
– Посмотри на звездочку.
Винька ощутил, что Глебка приблизил к его лицу ладонь. Через ладонь – как искра сквозь стекло – светила синеватая лучистая звезда. То ли тот самый Юпитер, то ли еще какая…
Непонятное дело! Небо непроглядное, а звезда – вот она!
– У тебя такая ладонь, да?