* * *
Моя старая комната в нашей квартире. По обоям прыгают мишки с мячиками и дельфины, открытое окно, ветер чуточку колышет прозрачные занавески, ночник в виде мухомора отбрасывает на стены магический красноватый свет. Я его ненавижу. Сейчас ненавижу, но не знаю почему, а вот моя шестилетняя копия в объятиях мамы уже почти засыпает. Он тащится и от обоев, и от занавесок, и от света. Мама в голубой ночной рубашке, в её руках тонкая книга огромных размеров: Оле-Лукойе.
Я вижу со стороны, будто призрак, парящий над своей бывшей кроватью. Чёрт возьми, неужели я был таким маленьким? Ручки и ножки всё равно что дощечки, из которых сделан Пиноккио. Я помню светло-зелёную пижамку, что на мне, с голубыми цветочками. А справа от кровати - мои тапочки с мордами собачек. Сейчас я их не вижу, но точно знаю - они там.
Что происходит потом, Никита? - спрашивает голос Светочки.
Мама переворачивает страницу за страницей, которые испещрены простенькими рисунками неизвестного мне детского художника. И вот тот самый разворот. Во всю правую страницу изображён сухой старикашка, болтающийся в пустоте на пёстром зонтике, словно грёбаная Мэри Поппинс. Второй зонтик надет крючком ручки на правую руку и оттопырен в сторону.
Мне до чёртиков страшно. Я не хочу смотреть, что будет дальше.
Там ничего не должно быть. Я просто усну, и всё.
Изображение вздрагивает, перед глазами пробегают тонкие чёрные полоски, и мама вновь переворачивает страницу на изображение Оле-Лукойе.
Я боюсь-боюсь-боюсь-боюсь-боюсь…
Картина мира сбивается в очередной раз, и мама по кругу переворачивает страницу с гнусной картинкой.
Никита, ей должны позвонить. Ты слышишь её звонок? Какая песня стояла наеёрингтоне?
Самая простая, фирменная Нокиа. Дилинь-дилинь-дилинь.
Он должен зазвонить.
Да, он звонит. Телефон звонит. Изображение наконец принимает отчётливую форму, но мне в голову будто заполз тарантул и скребёт там ядовитыми лапками.
Мама бросает книгу на простыню изображением Оле-Лукойе вверх и уходит в другую комнату.
Мир перед моими глазами пожух, с углов подбираются чёрные пятна. В центре лишь мой шестилетний прототип. Гуттаперчевый мальчик, который просыпается в мгновенье ока, когда слышит истерический возглас мамы из соседней комнаты.
Я-он смотрит на дверь, ведущую в родительскую, а Оле-Лукойе смотрит на малыша, то есть, на меня.
Никита, что происходит дальше? Мама уходит?
Изображение сбивается и перематывается на несколько секунд назад. Снова истерический возглас. И снова. И снова. Я не хочу идти дальше. Я не хочу смотреть это чёрно-белое кино из прошлого.
Мама уходит?
Да, чёрт возьми!!! Да!!! Она уходит. Откуда я это знаю? Потому что три минуты шелестят её одежды, а потом - хлоп! - дверь закрывается, и квартиру поедает давящая тишина. Только шестилетний мальчик на кровати, который сейчас застыл, будто я нажал паузу в просмотре.
Я больше не хочу мотать ни назад, ни вперёд. Так жутко мне не было даже когда я, изнеможённый и умирающий, увидел трёх акул, приближающихся к моему Кругу.
Всего на минутку. Давай заглянем дальше, всего на минутку. Не больше.
Ну что ж… давайте.
Шестилетний Никита некоторое время прислушивается к тишине в квартире.
НЕТ!
Как будто не верит, что он остался один.
НЕТ!
Он никогда не оставался в квартире один. В лесу - другое дело, но в квартире каждая тень, каждый угол хотят тебя убить.
НЕЕЕЕЕТ!!!
Изображение всё больше и больше набирает помех.
Малыш обхватывает ладошками свои ступни и смотрит на окно. Не просто так. Что-то там привлекает его внимание.
АААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!
* * *
Я в кресле Светочки, но не сижу, а лежу. Лицо мокрое. Сажусь и недоумённо поглядываю на доктора, лицо которой не менее изумлено.
- Что произошло? - спрашиваю я и непроизвольно всхлипываю. Неужели я опять ревел?
- С пробуждением, - вдруг улыбается Светочка.
Я хмурюсь.
- Мы как-то на середине остановились. А что было дальше?
- Что-то такое, куда лучше не заглядывать, - ответила Светочка, останавливая камеру.
- Да что такое? Почему вы меня остановили?
Доктор тяжело вздыхает и садится на законный стул.
- Ты здесь вытворял такое, что если бы мы пошли дальше, тебе было бы только хуже. Я решила тебя разбудить. На твой крик могли прибежать из соседних кабинетов, ибо даже на самых больных процедурах так не кричат.
С минуту я недоумённо смотрю на неё, а потом из моего носа начинает идти кровь. Чтобы её остановить, Светочка направилась со мной в процедурную. На этом визит к психотерапевту в тот день окончился.
А на следующий меня выписали.
Глава третья Каштан
Я долго ждал, пока мама забирала выписку. Потом два часа на машине с дедом. Деда Толик долго обнимал меня, хлопал по спине, говорил, что у меня теперь будет самая счастливая жизнь, если смерть обошла меня стороной дважды.
Настроение заметно поднялось, и в машине прошлое - весь суматошный отдых, который на какой-то минуте поехал к чертям, море, больницы, гипноз - показались призрачными, как занавески моей детской комнаты, которые в роковую ночь колыхал ветер.
Я мечусь то к правому окну, то к левому, то смотрю на деда в зеркало заднего обзора. Лицо у него суровое, вытянутое и покрытое мириадами морщин. Какой же он милый.
Он и моя бабушка Маша любят рассуждать о природе, о том, как поют деревья, как каждая травинка борется за жизнь, как домашние животные чувствуют любовь хозяина, хотя кроме кур у нас никого не было, даже собаки. Иногда я задумывался, ощущают ли куры любовь дедушки и бабушки, когда те рубят им головы для обеда или ужина?
Ветхий, но прочно сколоченный дом, в котором я живу уже больше полугода, располагается на границе между степями и редким лесом. Настолько редким, что заблудиться в нём невозможно. В пятилетнем возрасте я потерялся не в нём. Восточные просторы чуть поднимались и с крыши можно увидеть армию деревьев, выстроившуюся на склоне природного ландшафта, который назвать холмом у меня не поворачивается язык.
Дом находился в черте города. Здесь, на просторах, все жилища стояли на добрые три километра друг от друга, но в область не переходили. Поэтому я пользовался всеми благами цивилизации, включая интернет. Пусть и медленный, но хоть какой-то.
На вешалке перед дверью я заметил её, и сердце ёкнуло. Салатовая кепка висела как ни в чём не бывало, будто и не купалась в море, нанизанная на голову полумёртвого мальчишки. Значит, пока я нёсся торпедой по морю, головной убор не слетел.
Баба Маша - в отличие от деда, круглолицая - напекла к моему приезду оладьи, и я наконец поел домашней пищи. Все вели себя со мной обходительно, даже чересчур. Через час мне стали надоедать их приторные голоса и сахарные улыбки.
Я спрятался в свою комнату, а потом долго сидел за компьютером. Домашние заглядывали ко мне каждые пять минут и задавали разного рода глупые вопросы. Я отвечал приветливо, стараясь не выказывать раздражение. Ведь всё-таки, я был счастлив, что вернулся домой. И первые минуты он казался мне совсем чужим, будто я переродился, вырос, и пространство вокруг изменилось. Скукожилось, наверное.
* * *
Я стою на деревянном крыльце заднего двора. Ветерок колышет полы моей гавайской рубашки, распахнутой нараспашку, руки прячу в недра джинсовых шорт. На голову я натянул салатовую кепку. Автоматически, словно веря в талисманы. Теперь я ни за что с ней не расстанусь.
Я хмуро смотрю на каштан, растущий перед домом. Мощный ствол, разлапистая крона. Дерево, выслушивающее меня каждый день прошедшего полугода и годы до этого, когда я приезжал погостить к деду. Последний надумал спилить каштан, ибо тот рос с восточной стороны дома и загораживал солнце, но всё никак руки не дойдут. Когда я услышал эту идею, немного взгрустнул, но не сильно. Ведь каштан - лишь дерево. Я смогу найти другое.
Однако я намекнул деду, что неплохо было бы построить на нём уютный штаб. И тот отложил распиливание. Штаб не строился, а дерево жило, и дед всё чаще и чаще напоминал мне затею про форт, грозясь рано или поздно исполнить-таки казнь древнего каштана.
С тех пор, как меня вытащили из моря, я не приближался к деревьям и прочим природным объектам, даже во дворе больницы, но сие не отменяло мою возможность видеть что-то потустороннее в атмосфере. Прежнего Никиту, мальчика-до-кораблекрушения, мир уже не получит.
Каштан шумит листвой в десяти метрах от меня, и молчит, хотя что-то едва уловимое внутренним шестым чувством шевелится в его кроне. Пусть это будет лишь моя выдумка. Пусть Море окажется галлюцинациями, как говорила Светочка. Как после сна, в котором ты передвигаешь вещи глазами, но потом просыпаешься и через пару секунд с горечью понимаешь: сон, всего лишь чёртов сон.
Я продвигаюсь к каштану с серьёзным видом, будто бандит, идущий на решающую разборку. По привычке обхватываю ствол и начинаю забираться. Каждый сантиметр коры мне знаком. Тут сучок, за который я всё время хватаюсь, чтобы подтянуться. Уже много лет жду, когда он высохнет и отвалится, блокировав мне дорогу наверх, но выступ держится, будто созданный для того, чтобы мне помогать. Слева ветка, о которую я постоянно упираюсь ногой. Сандалии я оставляю внизу и забираюсь наверх босым. Восхождение превращается в мой детский ритуал, который я помню шаг за шагом, как чистка зубов или завтрак, и даже находясь за много миль, я могу повторить весь алгоритм действий.
Вот и моя любимая ветка, с неё видно окно второго этажа - комната мамы. Я сажусь, болтаю ногами над умопомрачительной высотой. Здесь чувствуешь себя королём. Ты под куполом мира! Ты герой!
Чаще всего я устраивался поудобнее и разговаривал с деревом, но сейчас молчу. Я не боюсь говорить, боюсь услышать ответ. Молчит и каштан, сонно шелестя лучистыми листьями.
В голове все мысли перепутались. Замечаю, что уже минуту смотрю в одну точку и нервно сжимаю губы. Хватит строить из себя бояку, голос Моря, даже если и был, то являлся лишь посланием небес, слепым откровением. Я вздыхаю и тихо говорю:
- Привет.
Привет, - отвечает Каштан.
* * *
Честно-честно, всё как в случае с Морем. Голос звучит будто внутри головы. Не мужской и не женский, просто голос. Хотя. Если б меня спросили, я решил бы, что у Моря женский шепоток, а у Каштана - мягкий мужской баритон.
- Дожили, - вздыхаю. - Я начал говорить с водой и с деревьями. Меня нужно упечь в психушку.
Листва Каштана дрожит чаще, увеличивая шелест, и я осознаю, что дерево смеётся. Улыбка облегчения кривит мои губы. Море ведь не смеялось вовсе. Да вряд ли Море вообще знало, что такое психушка.
- Что теперь скажешь? - спрашиваю я.
А что ты хочешь услышать? - спрашивает в ответ Каштан.
- Ну я не знаю. Я столько лет тебе всякого понарассказывал, теперь твоя очередь говорить.
Ты и так всё сможешь узнать, - отвечает Каштан. - Просто пока ты слушаешь лишь словами. Тебе стоит научиться сливаться с природой, с любым её проявлением, и за долю секунды ты прочувствуешь его историю.
- Круто, - улыбаюсь я. Беседа с Каштаном успокаивает лучше диалога с любой Светочкой. - А как мне этому научиться?
А как ты смог заговорить с Морем?
Я удивляюсь.
- Откуда ты знаешь историю про Море?
Каштан вновь смеётся.
Потому что я слушаю не твои слова, а твою душу. То, чему ты так хотел научиться секундой назад.
- Блин, - я хмурюсь. - Ничего не понятно. Как у меня получилось с Морем, ты можешь объяснить?
Никак. Много ли для этого надо? Взять и заговорить.
- А оно взяло и ответило, - передразниваю я Каштан.
Тот смеётся в третий раз.
- Нет, ну правда, - обиженно ною я. - Вот я уверен, что если бы все мои одноклассники заговорили бы с Морем, то ничего не услышали бы.
Конечно, - соглашается Каштан.
- Ну так, а я почему услышал?
Потому что ты зелёный ребёнок.
* * *
- Это зелёный потому, что воздуха не хватает, - улыбаюсь я, но по спине бегут мурашки. Каштан не смеётся в ответ. Он чувствует мои настоящие чувства. - Ну чего ты молчишь? Расскажи, что это значит, я что, какой-то избранный, как Нео?
Среди людей, да, - отвечает дерево.
Я смотрю вниз, на мои маленькие сандалии, раскинувшиеся по траве. Внутри меня просыпается гордость. Если в этом мире и существуют чудеса, то вот он я, свидетель одного из таких чудес.
- И что я теперь могу? Разговаривать с деревьями? - мне сложно избавиться от иронии в голосе. Многое я понимаю и без слов. Сущность или атмосфера Каштана, которая со мной общается, гудит знаниями, и мой мозг впитывает их даже без словесной формы.
Ты можешь общаться с Природой, - отвечает Каштан.
- Я могу поговорить даже с курицами из курятника бабушки? - спрашиваю.
При желании, да. Но ничего нового не узнаешь. В Природе существуют три формы жизни: исконно природная, чужая и промежуточная. Животные являются промежуточной. Они такие, какими их видит любой человек. Философии о космосе от курицы ты не услышишь.
- А от тебя услышу? - усмехаюсь я.
Если захочешь - да.
- Ну-ка расскажи, сколько планет в солнечной системе!?
Когда-то люди считали девять, сейчас думают - восемь. Последнюю, Плутон, недавно исключили из планет.
Я ничего не знал о планетах солнечной системы, но верил Каштану.
- Хочешь, чтобы Плутон снова называли планетой? - спрашиваю я, потому что кажется, будто голос Каштана немного грустнеет.
Я не могу чего-то хотеть или не хотеть, - отвечает дерево. - Это люди придумали называть тела планетами. Для Природы - это просто холодные камни и скопления газов.
- Ладно, значит, животные - это промежуточная форма, да? - возвращаюсь я к прежней теме. - А какие ещё бывают?
Природные и чужие.
- А ты - какая форма?
Конечно природная, как и Море, с которым ты общался. Природные формы - это те, которые люди не слышат. Деревья, воздух, море, земля.
- Я даже догадываюсь, какая форма считается чужой.
И правильно догадываешься.
Каштан имел в виду людей. Странно, если люди - чужая форма, значит, они не созданы Природой?
Созданы, - отвечает Каштан. - Просто люди её не слышат и не чувствуют.
- Ты что, мои мысли читаешь? - спрашиваю я.
Я не читаю твои мысли, я просто тебя слышу. Я не воспринимаю твой голос, я воспринимаю твою сущность.
А Каштан дурак, - думаю я.
Сам дурак, - весело отвечает Каштан, и я смеюсь.