- Вот читаю про пятнадцатилетнего капитана - фантастика. Дочка принесла из здешней сельской библиотеки. - Васильев взял с тумбочки книгу и, как бы оправдываясь, продолжал. - В детстве не успел прочитать. Я больше люблю про что-нибудь жизненное. До книг руки никак не доходят, все - работа, работа… Кстати, мне ни одной книги про танкистов не попадалось. Пехоте больше всех повезло, потому что она - на виду. Я вот всю Европу прошел, а видел-то ее лишь через смотровую щель. Вступим в освобожденный город, жители забрасывают нашу колонну цветами, и опять же все почести достаются пехоте, которая сидит на танках. Мне, водителю, нельзя бросить рычаги управления и хоть на минуту высунуться в верхний люк. Так вот и в книгах танкист получился незаметным.
- А я вас сразу узнал, - сказал Санька, - вы комбайнер Васильев, про которого часто пишут в газете.
- Пишут. Правда, и другие не хуже меня работают, но у меня есть простой и надежный секрет, - с ласковой хитрецой улыбнулся Васильев. - Технику надо знать назубок. Дали тебе машину - прощупай ее, прослушай, как врач прослушивает этой самой трубочкой, чтобы - ни сучка ни задоринки. Скажу без хвастовства, в любой машине разберусь: у меня это - от отца. Тот был первым трактористом здесь в Ермаковском эмтээсе, работал на "фордзонах" да "джонзирах". Кажется, году в тридцать втором получили комбайны "оливер", тоже из Америки, в разобранном виде, так, кроме него, никто не мог собрать.
Санька болезненно поморщился, поворачиваясь на бок, Васильев помог ему и, сунув в пижаму папиросы, направился к двери:
- Пойду покурю на вольном воздухе, а то разговорился, одному-то не с кем было словом перемолвиться.
Тихо стало в палате. Большущая сизо-черная муха ворвалась в окно, загудела, слепо тычась в потолок. Разговор с Васильевым развеял удручающую безысходность вчерашнего дня, Санькины мысли приобрели какую-то устойчивую ясность. Васильев не успокаивал его, он просто по-мужски серьезно и доверительно отнесся к Саньке, как к ровне, и это оказалось более всего убедительным. Шутка сказать, два раза горел в танке! И воевал еще после этого, и в колхозе работает за двоих; другой бы прикрывался тем, что пострадал на войне. Теперь Санька знал, что его беда поправима, с этого дня, с этого часа он решил воспитывать в себе волю.
Глава тринадцатая. Ленка Киселева
Кончили тосковать ожоги, началась тоска по дому. Лежит Санька, слушает, как лопочут за окном березы, и видится ему Заболотье, поспевшая раньше обычной поры рожь, дедушка Никанор возле нового тына, Андрюшка… За ужином собирается вся семья, пьют чай, делятся дневными заботами - без него, без Саньки. Так бы и махнул напрямик больничным садом, через забор - да в чистое поле…
- Кукареку-у! - Голос тоненький, девичий.
Кто это забавляется?
Оглянулся и оторопел от удивления: Ленка Киселева скалит мелкие беличьи зубы, озорно выглядывая из-за подоконника. А рядом торчит Валеркин вихор.
- Длинный, вылезай! Вижу.
Валерка тоже блаженно сияет, словно пришли они не больного навестить, а позвать на рыбалку или по ягоды.
- Как ты тут? Все лежишь или можно вставать?
- Нельзя, бинты еще не сняли.
Санька приподнялся на локте, торопливо застегнул болтавшуюся на нем пижаму, почему-то конфузясь перед Ленкой за свой больничный вид, будто арестант.
- Больно? - спросила она.
- Теперь прошло.
- Хочешь яблоков? Вкусные, это мы у Малашкиных наколотили с той яблони, у бани.
Нет такой яблони в Заболотье, которую Санька не помнил бы на вкус: стоит откусить яблоко, безошибочно скажет, откуда оно. Сладкой показалась Саньке малашкинская боровинка, редко удается отведать ее, потому что весь август Захар спит в предбаннике по неприхотливой лесниковой привычке, и ружье при нем - для острастки.
- Малашкин не пугнул вас?
- Он эти дни на Займище дежурит: лес потушили, а болото чадит.
- Покажи газету-то! - Ленка подтолкнула локтем Валерку, тот достал из кармана помятую районку. - Тут про Леню Жердочку, как он на пожаре отличился, и про тебя сказано.
Санька мельком глянул на портрет Леонида Евдокимова и на заголовок "В борьбе со стихией", положил газету на тумбочку:
- После прочитаю. Что в деревне нового?
- Камень и песок дорожники возят с Попова ручья! - спохватился Валерка и возбужденно заморгал глазами. - Дорогу туда наладили. Прямо против деревни сгружают.
- До малинников, где украинцы рубили лес, можно на машинах ездить, - добавила Ленка. - Чебаковы вчера бидончик набрали.
Завидовал Санька своим одноклассникам: вольная им воля, лес, река - все для них. Захотели - прикатили в село, вон и велосипеды приставлены к березе. Каково вместо каникул валяться на больничной койке? Лето день за днем уходит, а их уж не так много остается. Тоже оседлать бы сейчас велосипед да промчаться под угор по ермаковскому полю, чтобы - ветер в ушах.
- Как вы нашли окно?
- Дядька сказал, тут на скамейке сидит. Спину подставил солнышку, а она вся в лиловых пятнах от банок.
- Это сосед мой комбайнер Васильев из Телегина. Он мне рассказывал, как горел в танке, - горделиво сообщил Санька и, желая похвастаться знакомством с известным человеком, добавил: - Мы с ним в шашки режемся, вчера двадцать конов сыграли. Принесите мне учебник по русскому и тетрадку, буду готовиться, чем зря время убивать.
- Принесем завтра. До свидания, поскорей выздоравливай.
Покатили березовой аллеей, колесо в колесо, вровень друг с другом. Солнце весело перебирало спицы, пестро мелькало по синему Ленкиному платью, ее короткие косички-рожки встряхивались с каким-то задорным вызовом. Скрылись из виду. У Саньки запершило в горле, почувствовал себя птицей, отставшей от стаи. Глазам сделалось горячо, слезы как бы запеклись и не вышли наружу - их больше не будет, хватит! Что он, девчонка, что ли? Пусть катаются на пару, хорошо им, не знают, как томительно ему в этих белых стенах.
Разглядывая свое отражение в оконном стекле, он уныло сравнивал себя с Валеркой: у того и волосы не рыжие, и губы как губы, и ростом взял. Правда, если разобраться, в нем тоже ничего особенного нет: тихоня, сопит под нос да глазами моргает. Таким всегда везет.
Чтобы отвлечься от невеселых мыслей, Санька развернул газету. "Механизатор совхоза "Ермаковский" коммунист Леонид Перфильевич Евдокимов не растерялся в трудный момент, рискуя своей жизнью, он вывел из огня горящий бульдозер "С-100", а затем спас пострадавшего на пожаре школьника Сашу Губанова, своевременно доставив его в больницу на своем тракторе, - читал Санька. - Леонид Перфильевич производит впечатление очень скромного, даже застенчивого человека, такие люди готовы на подвиг без всяких лишних слов, ежечасно, а в решающую минуту становятся героями во весь рост".
Перевел взгляд на снимок - не узнать Евдокимова: в хорошем пиджаке, белая рубашка застегнута на все пуговицы, нет на голове замасленного беретика, и волосы кажутся густыми, черными. Очень подмолодил его фотограф. Вот тебе и "табашник" Леня Жердочка! Вряд ли у кого теперь повернется язык назвать Евдокимова по прозвищу. Еще вчера не очень-то замечали его даже у себя в Заболотье, а сегодня - у всего района на виду.
Санька смотрел в окно, размышляя о том, как бы самому избавиться от прозвища. Может быть, позднее, когда станет взрослым, оно отлипнет само собой? Вряд ли. Надо сделать для людей что-то очень значительное, доброе, вот так, как Леонид Евдокимов, как Васильев.
Листья на березах сухо шелестели, казалось, знойная полуденная тяга вот-вот сорвет их и унесет в поднебесье; там, за березами, - полевая дорога, едут по ней Ленка с Валеркой, разговаривают, пересмеиваются. Глаза у Ленки голубые, теплые, с ласковым прищуром. Все-таки обидно было Саньке, будто обманули его в чем-то. Досадливо смахнул с подоконника яблоки, малашкинскую боровинку, раздобыть которую стоило риска.
Глава четырнадцатая. Воспитание воли. Фельдшер Болдырев
- Все, выписался! - торжественно объявил Васильев, вернувшись от врача. - Спина, конечно, побаливает, но это - пустяки, дома долечу.
Он наскоро собрал свои вещицы и "Пятнадцатилетнего капитана" хотел взять, передумал:
- Ладно, дочитывай. Отнесешь в библиотеку сам. Ну, счастливо оставаться! Поправляйся.
Тиснул Санькину руку своей жесткой ладонью и вышел, обрубил хлопком двери выморочную тишину. А ведь какой-нибудь час назад Васильев не собирался домой, они сидели в саду на скамейке, играли в шашки. Случайно взял он у проходившей мимо почтальонки газету, вслух, для себя и для Саньки, прочитал постановление райисполкома о создании чрезвычайной районной комиссии по борьбе с пожарами.
- Из области представителя прислали. Много горит лесу в районе, - озабоченно потыкал пальцем в газету. - Вишь, даже печки топить запрещено и в лес ходить, если не по службе. У нас-то в Телегине все ли добро-здорово?
Но не это сообщение подхлестнуло его, а коротенькая заметка, что началась жатва.
- Ты смотри, ваш Володя Антипкин уже смахнул пятнадцать гектаров! Сегодня еще июнь! Да-а, рожь нынче рано пересохла, к тому же - пожары. Шабаш! Хватит мне здесь прохлаждаться, пойду к врачу.
В палате у Саньки появился новый сосед, незнакомый пожилой мужик, Иван Спиридонович. Он жаловался на ломоту в боку, все прижимал к нему ладонь, вздыхал и морщил темное, как печеное яблоко, лицо, прислушиваясь к своей боли.
Санька от нечего делать чертил на развернутом тетрадном листе карту. Заболотье на ней обозначено самым крупным кружком, как столица, вокруг него - редкая россыпь знакомых деревень, редкая потому, что многих деревень уже нет, остались одни названия, что толку наносить их на карту? С угла на угол по диагонали протянулась Талица, она впадает в Вексу, та еще в какую-то реку чем дальше от Заболотья, тем меньше знает Санька. Но Волгу начертил - небольшой отрезок, что возле города. Постепенно все нашло свое место на небольшом листке: Волчиха волоском прилепилась к левому берегу Талицы, новый гравийно-песчаный карьер, шоссейка и железная дорога… А если взглянуть на настоящую карту, ничего этого и в помине нет, там городам и то тесно.
Прошлой зимой их класс решил заняться краеведением, в основном, сбором материалов по истории села Ермакова; разослали письма известным землякам, комсомольцам довоенных лет, спрашивали как создавался колхоз, как воевали односельчане. Интересно, конечно, но почему-то никто не предложил составить подробную местную карту. Повеселевший от такой догадки Санька откинулся на подушку, взял было "Пятнадцатилетнего капитана" и тотчас положил обратно: надо учить грамматику, если хочешь ходить в седьмой вместе с одноклассниками.
Принялся терпеливо заучивать слитные и раздельные написания приставок в наречиях. Хоть бы правила были понятные, а то, легко сказать: проверяйте по словарю. Где его возьмешь, словарь-то? В конце учебника тоже приведены слова, для которых нет правил. Пожалуй, надо переписывать их в тетрадку, так лучше запоминается. Не было бы этого хвоста, читал бы сейчас в свое удовольствие книгу.
На самом интересном месте остановился, где Дик, потеряв отца, принял командование судном, вдали от земли, в открытом океане. Ведь он немного старше Саньки. О таком даже мечтать невозможно. Да еще на судне - опасный негодяй кок Негоро. Что он замышляет? Зачем потребовалось сбивать с курса корабль? Так бы и подсказал Дику…
Опять лезет в голову книжка, а не учебник. Может быть, плюнуть на все да в сторону всякие правила? Плохо запоминается в такую жару, рассуждал Санька, но все-таки стал переписывать наречия и повторять их вслух:
- Набок, на глазок, надвое, на лету, нараспев…
Скучный перечень, только Санька дал слово, что не прикоснется к роману, пока не повторит еще предлоги и союзы.
По коридору изредка прошлепает кто-нибудь из больных, прострочит каблуками проворная медсестра Надя. В палате - немота, каторга, горячий полуденный воздух колышет занавеску; прихваченные ранней желтизной березы поникли - все нет дождя, высохла земля, трава в саду измученная, пожелклая. Настоящая жизнь совсем рядом, за линялым зеленым забором, где каждый день гоняют в футбол сельские ребята, и сейчас слышны тугие удары по мячу, взрываются крики, когда забивают гол. Э-эх!
- Пишутся раздельно следующие производные предлоги: в течение, в продолжение, по причине, в целях…
Дверь пробренчала старинными медными шпингалетами, по-хозяйски уверенно вошел Илья Фомич, раскрасневшийся, с потными подтеками на мясистой шее.
- Ты чего тут долдонишь? С грамматикой, что ли, не в ладах? - понятливо кивнул на учебник.
- Скоро пересдавать.
- Оно, брат, зимой-то сноснее учиться, чем летом. - Вытер рукавом халата лоб, присаживаясь на табуретку. - Значит, дела твои пошли на поправку. Перевязывали утром?
- Ага.
- Денька через два снимем бинты. - Болдырев повертел в руках Санькин учебник, с пренебрежением бросил его на тумбочку. - Кто у вас преподает?
- Виктория Борисовна.
- А-а, знаю-знаю! Моей Иринке тоже все тройки ставит. Я так скажу, ум-то нужен не только в учении, а и в натуральной жизни. Верно, Иван Спиридонович?
- Известное дело, - согласно кивнул Санькин сосед.
- Возьму с себя пример, не учением - практикой взял. Грамоты не шибко много, четыре ступени.
- Всего четыре? - удивился Санька.
- Четыре.
Болдырев затрясся от смеха, в глазах появился какой-то загадочный блеск, словно он показал Саньке ловкий фокус. От фельдшера попахивало спиртным, потому он был сегодня особенно разговорчив. Грузно повернулся на табуретке к другой койке, спросил мужика:
- Ну, что вздыхаешь, Спиридонович?
- Да не вовремя занедужил, прихватила какая-то лихоманка. У пчел нынче взяток богатый, едва успеваем качать мед, а теперь не знаю, как там без меня управится матка? Мало ли с ними возни.
- Сколько ульев-то держишь?
- Двенадцать. Этта из райпотребсоюза приезжала ко мне машина: больше, чем на тыщу сдал меду. Коли потребуется, в любое время приходи, Илья Фомич.
- Спасибо.
- Только бы поправиться.
Болдырев неторопливо переминал пальцами впалый живот мужика, тот с надеждой следил за лицом фельдшера, как будто он мог сию минуту нащупать злополучный недуг и самым легким способом обезвредить его.
- Как схватило, я думал, пендицит.
- Нет, аппендицит в другом боку. Мне кажется, поднял лишнего.
- Всяко приходится. Неделю промаялся, говорю зятю; вези в село, Илья Фомич посмотрит. А тут вроде слышно было, что ты на пенсию пошел?
- С весны уж оформил, только думаю поработать еще. Тридцать лет на своем месте, попробуй копнуть - глубоки корни. Некоторые пытались, дескать, образование по нынешним временам не соответствует, пора посторониться, да осеклись. Больница натурально держится на ком? - хвастливо заявил Болдырев. - Думают, врач всему голова. Сколько их сменилось? Этот тоже не надолго зацепился здесь, уедет. А Болдырев останется!
- На молодых, конечно, какая надежность! - поддержал пчеловод.
- Я практику натурально проходил на войне, в медсанбате, поскольку к строевой был не годен - плоскостопие у меня, нога, как доска. Изъян невелик, но, видишь, выручила такая природность: живой-невредимый остался. Пришел с фронта - сразу взял прицел на больницу, потому как в колхозе тогда зарабатывали дырку от бублика. Вон сосед мой, Степанович, тянул эту лямку без побегу, хором каменных не нажил, а лежит теперь здесь, - показал большим пальцем за стенку, - натурально плох. Многие тогда кинулись в город - решетом звезд ловить. В жизни можно иметь разумение и без этого самого, - снова убежденно поколотил по учебнику. - Не от всякой учебы - прок. Приехал сын у Ивана Петрушина, спрашиваю, как жизнь. Хорошо, отвечает. А зарплата? Сто десять рублей. Нынче доярка вдвое больше получает, дак нешто стоило до тридцати годов учиться, мозги сушить? Эх, думаю, инженер ты - одно название!
Илья Фомич насмешливо сузил глаза и, покачивая головой, словно бы жалея незадачливого инженера, вышел из палаты.
Раньше Илья Фомич успокаивал Саньку своим присутствием, сейчас же он почувствовал облегчение, когда фельдшер захлопнул дверь. Представилось умное лицо молодого врача с внимательными черными глазами в тонкой оправе очков. Почему фельдшер с таким злорадством говорил о нем? Сам остался неучем, вот и завидует, других на свою мерку примеривает. Расхаживает, как боров, по больнице, считает, самый главный тут. Еще книги пошвыривает, уже с раздражением думал Санька, снова открывая учебник.
- В предлогах "в течение, в продолжение, вследствие" на конце пишется… - продолжал упрямо заучивать он.
Гулевая тучка пригасила солнце, крупным дождем окропила больничный сад, по железной крыше будто бы горох посыпался. Березы сначала встрепенулись на ветру, но быстро угомонились, и дождь выдохся, сеялся скупо, лениво, не дотягиваясь до пожухлой травы, зато листья на деревьях вспыхнули глянцем, призывно дохнуло в окно минутной свежестью.
Все азартнее нарастали крики ребят, соблазнявшие Саньку посмотреть, хотя бы через забор, на игру в футбол, а на тумбочке лежала книга про пятнадцатилетнего капитана - протяни руку и возьми.
Глава пятнадцатая. Здравствуй, Заболотье!
Настал долгожданный день. Вышел Санька за больничную ограду и прямо-таки ослеп от счастья, будто из плена вырвался, даже растерялся на какое-то мгновение: куда идти? Вспомнил про книгу, прежде всего отнес ее в библиотеку Дома культуры - это в пяти шагах от больницы. Потом завернул на работу к отцу - на самом выезде из села плотники ставили двухэтажный дом: для четырех семей сразу. Тут, можно сказать, совсем новое Ермаково, много белых домов под шифером построил отец со своей бригадой. А старое село горбится по склонам оврага, избы там налеплены густо, как ласточкины гнезда.
Двое плотников сидят высоко на срубе, кланяются друг другу, топоры сверкают на солнце и словно липнут к бревну, потому что звук запаздывает. Остальные - внизу, тоже машут топорами, только щепки брызжут.
- Папа-а! - крикнул Санька издалека.
Отец сбросил с плеча пучок реек, шагнул навстречу по хрусткой, янтарной щепе, радость плескалась в его серых глазах, как будто не виделись долго-долго. От рук его, от одежды сладко пахло смолой.
- Ну, здравствуй! А я хотел в обед за тобой идти.
- Пораньше отпустили.
Смолкли топоры. Загорелый, как арап, Толя Бабушкин, широконосый, подслеповатый Павел Акимович, Федя Петух, двое приезжих мужиков - все подошли к Саньке, разглядывавали его, точно он был теперь совсем другим. И вот что значит, беда миновала - тотчас начали подтрунивать:
- Значит, отквартировал в больнице. Что-то похудел ты с казенных харчей?
- По какое место обгорел-то? Счастье твое, что огнем выше не хватило.
Расхохотались, рады любому случаю, чтобы потешиться; больше всех Федя Петух напыжился, вот-вот лопнет, грудь у него вздутая, как зоб, потому и прозвище получил.
- Нашли над чем зубоскалить! - одернул плотников Павел Акимович. - Ты, Федя, опять закурил! Ступай к бочке, неужели не понятно, что стружка - все равно как порох?