8
Бен шел первым. Они аккуратно шагали по приткнутым стык в стык сосновым доскам, перекинутым над снегом. Во всем мире, казалось, не осталось света, кроме круглого пятна от фонарика в руке Бена. Джейми Клоуз замыкала шествие. На левом плече она несла винтовку, а в правой руке держала коротко обрезанную ручку от метлы, один конец которой был обмотан изолентой. Помахивая этой дубинкой, Джейми насвистывала.
Они вышли из-под пихт и двинулись к Дому Черной звезды – Кэрол зимовала в этом коттедже с отцом. Аккуратный двухэтажный домик с пряничной черепицей и черными ставнями получил свое название из-за громадной амбарной звезды между двумя окнами на северном фасаде. Харпер подумала, что это очень удачное украшение, как раз для инквизиторского подвала или пыточной. Двое дозорных сидели на единственной каменной ступеньке – они тут же вскочили, стоило Бену показаться из-за деревьев. Бен молча прошел мимо них и постучал в дверь. Кэрол пригласила их войти.
Кэрол сидела в старинном миссионерском кресле – глянцевая кожа давно потрескалась. Кресло наверняка принадлежало отцу Кэрол; в таком хорошо читать Мильтона, курить трубку и думать о чем-то мудром, добром, дамблдорском. Рядом стоял того же стиля двухместный диванчик с бледно-кремовыми кожаными подушками, но на нем никто не сидел. Зато двое дозорных примостились на полу у ног Кэрол. Одна – Минди Скиллинг, глядящая на Кэрол влажными от восхищения глазами. Второй – женоподобный мальчик с коротко стриженными светлыми волосами, девчачьими губками и большим ножом боуи на поясе. Почти все в лагере звали его Боуи – только Харпер не знала точно, из-за ножа или из-за того, что он походил на Зигги Стардаста. Он посмотрел на входящих из-под розовых нависающих век.
Харпер никак не ожидала увидеть здесь и Гилберта Клайна, однако он сидел на низком каменном парапете у камина. По уголькам юркали красные червячки, тепла очаг давал немного. Мороз расчертил оконные стекла алмазными ромбиками. Харпер словно вошла в пещеру позади застывшего водопада.
Джейми Клоуз плотно захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной. Бен опустился на диванчик с тяжким вздохом, как будто долго таскал вязанки дров. Он похлопал по месту рядом с собой, но Харпер сделала вид, что не заметила. Не хотелось садиться с ним, не хотелось выглядеть просительницей у ног Кэрол. Харпер осталась у стены, спиной к окну; зима дышала в затылок.
Кэрол подняла на Харпер пустые, лихорадочно блестящие и налитые кровью глаза. С обритой головой и голодным, истощенным лицом она была похожа на пожилую раковую пациентку, измученную химиотерапией.
– Рада видеть вас, сестра Уиллоуз. Спасибо, что зашли. Понимаю, вы заняты. Мистер Клайн сейчас рассказывал, как он оказался в убежище у пруда Саут-Милл, меньше чем в сотне ярдов от полицейского участка. Хотите чаю? Хотите позавтракать?
– Нет. Спасибо.
Минди Скиллинг поднялась без всяких понуканий и потопала в затемненную кухоньку.
– Похоже, мистер Клайн действительно не мог быть связан с нападением на моего отца, – продолжала Кэрол. – И еще мне хотелось побольше узнать о человеке, ради которого отец рисковал жизнью. Вы не против, сестра Уиллоуз? Он как раз начал рассказывать историю побега.
– Нет, не против, – сказала Харпер. Минди уже вернулась и передала ей фарфоровую чашечку горячего чая и блюдце с тончайшим кусочком ароматного кофейного торта с орехами. Желудок Харпер заворчал. Кофейный торт? Это почти как горячая ванна с пеной.
– Продолжайте, пожалуйста, мистер Клайн. Где, вы говорили, вы встретились с мистером Маззучелли?
– В Брентвуде, в окружной тюрьме. – Клайн с удивлением посмотрел на Харпер – "А вы-то тут зачем?" – и снова повернулся к Кэрол: – У них там камеры рассчитаны человек на сорок. А нас там набралось с сотню.
Там было десять камер, в каждую запихали по десять человек. В холле поставили телевизор и крутили "Набалдашник и метлу" и "Дракона Пита", чтобы нам было что смотреть. У них были только детские фильмы – держали для родительских дней. Дальше по коридору один парень свихнулся. То и дело начинал орать: "I'll be your candle on the water", пока соседи не принимались его пинать, чтобы прекратил. А потом я начал думать, что они крутят два фильма, чтобы пытать нас.
Харпер было неприятно слушать о запертом человеке, сходящем с ума от ужаса и при этом поющем именно эту песню. Гилберт Клайн описывал в каком-то смысле саму Харпер, застрявшую в трубе.
– Никому из нас не полагалось находиться там больше нескольких дней. Оказаться в Брентвуде можно по двум причинам. Большинство ожидали суда. Лично меня привезли из тюрьмы Конкорда – давать показания по одному делу, не моему. Мазз прибыл из тюрьмы штата в Берлине – подавать апелляцию на приговор.
– За что он оказался в тюрьме? – спросила Кэрол.
– Да, он похож на рецидивиста, – кивнул Гил, – но сел за лжесвидетельство. Не знаю, мэм, он ли ударил вашего отца. Но Мазз не из тех, кто наживает неприятности своими руками. Все проблемы у него – от языка. Не умеет остановиться. И не может рассказать историю, не приправив ее доброй порцией хренотени.
– Тем более нам лучше услышать о побеге из Брентвуда от вас, а не от него, – сказала Кэрол.
– И избавьте нас, пожалуйста, от сортирных выражений, мистер, – сказал Бен. – Здесь дамы.
Харпер чуть не подавилась последним куском кофейного торта. Она ни за что не смогла бы объяснить, почему "сортирные выражения" вызывают у нее больше отвращения, чем "хренотень".
Харпер прочистила горло и угрюмо уставилась на пустое блюдечко. Она-то собиралась есть кусок торта неторопливо, но он оказался таким маленьким, и Харпер, едва ощутив вкус сахара и мускатного ореха, не могла остановиться. И торт ужасно, трагически, невероятно быстро исчез. Харпер поставила блюдце на стол подальше, чтобы не поддаться искушению облизать его.
Гил продолжал:
– Я должен был оставаться в Брентвуде только до дачи показаний. Но суд закрылся. Я думал, нас упакуют и отправят обратно, но ничего подобного. Появлялись новые заключенные. Один парень в моей камере как-то подошел к решетке и сказал, что хочет подать жалобу и встретиться со своим адвокатом. Охранник подошел и ткнул ему дубинкой прямо в зубы. Выбил сразу три одним ударом. "Твоя жалоба принята. Обращайся, если еще что-то тебя беспокоит", – сказал этот коп и оглядел нас – есть ли, мол, другие недовольные.
– Такого не может быть, – сказал Бен. – За двадцать лет работы в полиции я наслушался заявлений о жестокости полицейских, и только три из тысячи имели под собой основания. Остальное выдумывали наркоманы, пьяницы и воры, желающие поквитаться с теми, кто упек их.
– Да, так все и было, – сказал Гилберт спокойным тоном. – Сейчас все изменилось. Закон уже не закон. Без контроля сверху главное – в чьих руках дубинка. Дубинка или полотенце, набитое камнями.
Бен ощетинился. Грудь раздулась, угрожая оторвать пуговицу. Кэрол подняла ладонь, и Бен закрыл рот, ничего не сказав.
– Пусть продолжает. Я хочу все выслушать. Я хочу знать, кого мы пустили в лагерь. Что они видели, что делали и что пережили. Продолжайте, мистер Клайн.
Гил опустил глаза, как человек, вспоминающий строчки стиха, который учил годы назад, например на уроках английского. Наконец он поднял взгляд, спокойно посмотрел в упор на Кэрол и начал рассказывать.
9
– Не все копы в Брентвуде были ужасными. Такого я не говорил. Был один охранник – он все время следил, чтобы нам хватало еды, воды, туалетной бумаги и прочего. Но чем дольше мы там торчали, тем реже видели приличных людей. Было сколько угодно злых копов, которые не желали о нас заботиться. А когда начали появляться больные с чешуей, копы только злились еще больше – от страха.
Всем было ясно, чем дело кончится, при набитых битком камерах. Однажды утром в камере в конце корпуса появился парень с драконьей чешуей. Остальные заключенные перепугались. Я понимаю, почему они сделали то, что сделали. Хочется верить, что я их не поддержал бы, но точно и сказать не возьмусь. Соседи загнали парня в угол, не дотрагиваясь – толкали подушками и чем попало. А потом забили до смерти.
– Господи, – прошептал Бен.
– И умирал он долго. Его били головой об стену, об пол и о парашу минут двадцать, и все время тот псих со смехом пел "Свечу над водой". В конце концов зараженный начал тлеть и обуглился. Он не загорелся, но дыма было много. Люди потели, как в индейской парилке. Глаза слезились в дыму, и люди кашляли от пепла.
И когда бедного парня забили до смерти, охранники в резиновых перчатках вытащили труп из камеры и избавились от него. Но мы знали, что зараза будет распространяться. Тюрьма стала бетонной чашкой Петри. Уже скоро чешуя появилась у пары парней совершенно в другой камере. Потом еще у трех – и опять в другой камере. Понятия не имею, почему она так перескакивала.
Харпер могла бы объяснить, но сейчас это не имело значения. Пожарный говорил: мир разделен на здоровых и больных, но скоро останутся больные и мертвые. Для всех присутствующих способы распространения драконьей чешуи теперь представляли чисто академический интерес.
– Полиция штата не знала, что делать. Не было места, где держать отдельно людей с драконьей чешуей, и никто не хотел отпускать заключенных к гражданским. Полицейские надели защитные костюмы и резиновые перчатки, согнали всех с драконьей чешуей в одну камеру и стали думать, что делать.
Потом однажды утром один парень завопил: "Горячо! Я умираю! По мне ползают огненные муравьи!" Потом повалил дым из горла, потом он вспыхнул весь. Говорят, перед смертью выдыхаешь огонь, как дракон. Это потому что ткани в легких воспламеняются, и ты горишь изнутри наружу. Он бегал по кругу и орал, и изо рта рвался дым – как в старых мультиках, если герой случайно выпил острый соус. Все, кто был в камере с ним, прижимались к бетонным стенам, чтобы самим не загореться.
Ну, прибежали копы, впереди – главный буйвол по фамилии Миллер. Они несколько секунд пялились в ту камеру на горящего человека и начали стрелять. – Гил подождал – не станет ли Бен возражать. Бен сидел очень тихо, положив руки на колени, и смотрел на Гилберта в колеблющемся свете. – Они влепили, не знаю, пуль триста. Убили всех. Убили парня, который горел, и убили всех вокруг него.
И когда стрельба стихла, этот главный буйвол, Миллер, подтягивает штаны, как будто наелся блинов и бекона, и говорит нам, что он только что спас нам жизнь. Не дал начаться цепной реакции. И если бы не перестреляли всю камеру, тюремный блок превратился бы в ад. Остальные полицейские стояли вокруг ошеломленные, уставившись на ружья в руках, как будто не могли понять, что произошло.
Некоторым из нас раздали резиновые перчатки и заставили выносить тела. Я вызвался добровольно – просто чтобы глотнуть свежего воздуха. Я просидел в Брентвуде три или четыре месяца, и запах горелых волос и порохового дыма так и не выветрился из блока. А, что с той камерой? Ее снова набили. Никаких судов не было. Никаких процессов. Но копы продолжали арестовывать людей за мародерство и прочее, и их куда-то нужно было девать.
Нас кормили отварной солониной и лаймовым желе два месяца. Потом начались перебои. Однажды на обед дали консервированные персики. Потом трое копов взломали торговый автомат и раздали нам шоколадки. Как-то восемь дней ели только рис. Потом объявили, что отменяются завтраки. Я уже стал подумывать, что так и помру в Брентвуде, – рано или поздно отменят обед. А однажды копы вообще не пришли в наш корпус.
Гил говорил скрипуче – словно кто-то правил нож на кожаном ремне. Харпер, не спрашивая разрешения, прошла в кухоньку, нашла чашку и налила воды из-под крана. Отнесла чашку Гилберту – он посмотрел в ответ удивленно и благодарно. Воду он выпил в три глотка.
Покончив с водой, Гил облизнул губы и продолжил:
– Вот я и говорю. Были копы вполне нормальные. Взять хоть Девона. Такой худенький. Большинство за спиной называли его педиком – может, и правда, но дело не в этом. Он никого не застрелил, а однажды принес нам две сумки пива. Сказал, у него день рождения, и он хочет отпраздновать. Он разлил нам по пластиковым стаканчикам теплое пиво и раздал кексы, и мы все пели "С днем рожденья". Такого замечательного дня рождения я и не припомню. Черствые кексики из супермаркета мы запивали пивом комнатной температуры. – Гил посмотрел на Бена и добавил: – Вот, в этой истории есть и хорошие копы.
Бен фыркнул.
Кэрол сказала:
– Всегда найдутся достойные люди в самых ужасных местах… и проявится тайный эгоизм в лучших.
Кажется, Кэрол бросила тайком взгляд на Харпер. Если так, хитрый взгляд пропал даром – в конце концов, не у Харпер спрятан в шкафу кофейный торт, пока остальные обитатели лагеря обходятся консервированной свеклой. Харпер подозревала, что в лагере иногда появляются какие-то припасы – со случайными вновь прибывшими. И вполне возможно, что лучшие куски оседают здесь, как знак любезности от Бена и дозорных: чтобы помочь матери Кэрол поддерживать силы в годину испытаний.
– Да, и Девон не только этим нам запомнился. В конце он устроил еще кое-что – не просто раздал стаканчики с теплым пойлом. Через минуту расскажу.
Раствор между цементными блоками в стене крошился. Ну, не так, чтобы можно было расковырять и сбежать – и десяти тысяч лет не хватило бы, – но если потереть, на пальцах оставался белый осадок. Мазз выяснил, что если смешать его со слюной, получается белая паста. Ее он использовал, чтобы замазывать драконью чешую, когда она у него появилась; и я ею мазался. Два черных парня в нашей камере, когда у них появилась чешуя, расцарапали сами себя и заявили, что подрались. Коп бросил им бинты, ими парни и прикрыли полоски. К концу недели у всех в нашей камере была драконья чешуя, и все как-то ее прятали. Понимаете, все боялись, что Миллер с подручными перестреляет еще одну камеру.
То же самое происходило повсюду. Не знаю, все ли в корпусе заболели к январю, но, думаю, к Новому году больных было больше, чем здоровых. Кто-то скрывал чешую удачно, кто-то нет. Копы в конце концов прознали. Это стало ясно, когда они начали приносить еду в резиновых перчатках по локоть и в шлемах – если вдруг кто решит в них плюнуть. У них были такие перепуганные рожи за пластиковыми забралами.
И вот однажды утром пришел Миллер еще с двенадцатью копами – все в защитных костюмах и со щитами. Миллер объявил, что у него для нас хорошие новости. Сказал, нас всех ждет транспорт. Каждый, кто болен драконьей чешуей, имеет право отправиться в лагерь в Конкорде, где получит лучшее медицинское обслуживание и трехразовое полноценное питание. Миллер прочитал по бумажке, что сегодня у них ветчина и ананасы. Рисовый плов с тушеной морковкой. Пива нет, но есть холодное натуральное молоко. Камеры открыли, и Миллер велел всем с драконьей чешуей выходить. Первым вышел черный коротышка – у него чешуя кружевами шла через всю щеку. Будто папоротник на лице вытатуировали У большинства не было чешуи на лице, а у него была – и, думаю, он не видел смысла прикидываться и прятать ее. За ним вышел другой, потом еще один, еще несколько, включая тех, кого я считал здоровыми. Вскоре половина корпуса высыпала в коридор между камерами. Я и сам хотел пойти. На холодном молоке сломался. Знаете, как вкусно выпить кружку холодного цельного молока, когда давно его не пробовал? Я как представил, аж горло заныло. Я даже сделал шажок вперед, а Мазз схватил меня за руку и чуть покачал головой. И я остался.
Большинство из нашей камеры все же пошли. Один, который с нами сидел, Хунот Гомес, смущенно посмотрел на меня и пробормотал: "Я буду думать о тебе, когда утром буду завтракать". – Гилберт поднес стакан к губам, но вспомнил, что воды не осталось. Харпер предложила принести еще, но Гил покачал головой.
– И что произошло? – спросила Кэрол.
– Думаю, понятно, что ветчины и плова они не получили? Да? Их отвели наверх, наружу, и всех перестреляли. Винтовки гремели так, что стены дрожали, и гремели они полминуты. Никаких пистолетов. Мы слышали целые очереди. Казалось, это не прекратится никогда. Не было ни криков, ни визгов… только выстрелы, словно кто-то подает бревна в лесодробилку.
Когда стрельба прекратилась, стало очень тихо. Такой тишины не бывало в корпусе даже в полночь, когда полагается спать.
Вскоре пришел Миллер с остальными. От них воняло смертью. Пороховыми газами и кровью. Они несли свои винтовки М-16, и Миллер сунул ствол винтовки между прутьев, а я подумал: "Вот и наша очередь". Ушел, остался – конец один. Меня замутило, но я не упал на колени и не стал умолять.
– Правильно, – сказала Харпер. – Молодец.
– Миллер сказал: "Мне нужно десять человек для уборки. Управитесь хорошо – получите содовой".
А Мазз спросил: "А может, стаканчик холодного молока?" Подколол, типа. Только Миллер не среагировал. Сказал: "Конечно, если найдется".
А Мазз спросил: "Что там случилось?" Как будто сам не знал. А Миллер говорит: "Попытка к бегству. Хотели грузовик захватить".