Они сошли с досок и двинулись вниз по холму, среди деревьев. Следов не останется. В этот арктический час земля глубоко промерзла, и миллионы ледяных искорок сверкали в грязи. Дон Льюистон предложил Харпер руку, она приняла ее, и они шли, как пожилая семейная пара, по мерзлой земле.
На полпути к берегу они остановились. С колокольни доносился сладкий и сильный девичий голос. Харпер решила, что это одна из сестер Нейборс. В старших классах они обе пели в хоре. Песня неслась в холодном, чистом воздухе; от невинной и сладкой мелодии у Харпер по рукам побежали мурашки. Это была песня Тейлор Свифт – о Ромео и Джульетте… и она напомнила Харпер другую, более старую песню об этих несчастных влюбленных.
– В этом лагере много хороших людей, – сказала Харпер Дону. – Может, они набрались дурных идей, но это только от страха.
Дон прищурился, глядя на колокольню.
– Голос у нее славный, точно. Всю ночь бы слушал. Но вот что бы вы сказали про лагерь, если б послушали, как все пели в церкви пару часов назад. Пока начинали – да, это было еще пение. Но уже вскоре просто жужжали – одну идиотскую ноту. Будто ты в самом большом в мире улье, да еще все вокруг изнутри. Глаза, на хрен, просто сверкают. Они не дымятся, но от них веет жаром, да таким, что с ног валит. А иногда жужжат так громко, что череп начинает дрожать и хочется кулак запихнуть в рот, чтобы не закричать.
Они пошли дальше; камни и глина поскрипывали под ногами.
– И вы не можете присоединиться? Вы не сияете с ними?
– Пару раз получилось. Но в итоге вышло как-то не так. И не в том дело, что бьет крепко – хотя когда в себя прихожу, череп, на хрен, гудит, будто я литр виски жахнул. И не в том дело, что забываешь, кто ты. Это худо… но еще хуже превращаться в Кэрол. Как будто твои мысли передает какая-то далекая радиостанция, а станция Кэрол ближе и забивает твою музыку своей. Ее музыка крепчает и становится громче, а твоя слабеет и затухает. Начинаешь думать, что отец Стори – это твой папа, он лежит в лазарете с разбитой головой; и от того, что виновника не накажут, тебе плохо, ты злишься и закипаешь. Начинаешь думать, а не стукнет ли теперь кто-нибудь тебя по башке, и нет ли в лагере тайных врагов, борющихся против тебя. И чувствуешь в душе, что если придется умирать, то умрешь в песне, вместе со всеми. Держась за руки. И уже хочешь, чтобы это случилось… чтобы явилась кремационная бригада. Потому что это будет избавление, и смерть уже не страшна, ведь ты сгоришь вместе с теми, кого любишь.
Харпер вздрогнула и прижалась к Дону, чтобы было теплее.
Они дошли до пристани, и Дон помог Харпер забраться в шлюпку. Она порадовалась, что он поддерживает ее. За последние месяцы Харпер часто переплывала протоку, но сегодня впервые нетвердо стояла на ногах и с трудом удерживала равновесие.
Несколько глубоких, ровных гребков – и они отошли от берега. Дон сидел на банке между весел, наклонялся и вытягивался в струнку, становясь похожим на ломтик вяленой говядины – жилистый и жесткий.
Видит ли их сейчас око на башне (которое видит далёко)? Дон обмолвился Бену, что, возможно, возьмет ночью лодку порыбачить. Остается надеяться, что если их увидят, то решат, что это Дон Льюистон ищет рыбное место… Если вообще увидят.
Неожиданно Дон продолжил свой рассказ с того места, где остановился несколько минут назад:
– Ужасно, когда в голове сплошная Кэрол. Плохо забыть свое имя, имя родной матери. Но это не все. С месяц назад мы все усердно пели как обычно. А потом Кэрол начала типа проповедь, про то, что не было вовсе никакой истории до того, как мы заразились драконьей чешуей. И новая история началась для каждого, именно когда мы заболели. И что важна только жизнь, которой мы живем сейчас, вместе, одним сообществом, а не та, что была прежде. А потом мы снова пели – и светились, даже я, и жужжали от души, а потом расползались кто куда, как пьяные матросы в канун Нового года. И я забыл… – Он выдохнул, нагибаясь, чтобы снова потянуть весла. – Я забыл моего приятеля, Билла Эллроя, с которым мы вместе рыбачили тридцать лет. Его просто вымыло у меня из головы. И не на несколько часов. На неделю. Лучшие годы моей жизни я проводил в лодке с Билли. Не передать, какое счастливое это было время. Мы по три недели рыбачили без устали, возвращались, выгружали добычу в Портсмуте, а потом отправлялись на лодке к островам Харбор-Айлендс, бросали якорь и пили пиво. И домой не тянуло. Я наслаждался каждой минутой с Билли. Я нравился сам себе рядом с ним. – Дон опустил весла. Лодка закачалась на волнах. – Быть рядом с Билли – все равно что иметь под собой целый океан. Мы ведь и не разговаривали толком. Незачем было. Ведь с океаном-то не говоришь, и не ждешь ответа. Ты просто… позволяешь ему нести тебя.
Дон снова начал грести.
– Да. И когда я внезапно понял, что потерял Билли, что его смыло – вот тогда я и решил, что сыт по горло этим лагерем. Никто не отнимет у меня Билли Эллроя. Никто. Ни за что. Никто не отнимет нашу дружбу. Прошлой осенью тут объявилась воровка, так Кэрол, если бы поймала ее, скормила бы по кусочкам диким псам. Так я вам вот что скажу. То, что у нас похищали каждую ночь, пока мы пели вместе, гораздо важнее, чем то, что крала воровка. И мы ведь знаем похитительницу – и не сажаем ее под замок, а избираем главой лагеря.
Дон замолчал. Из осторожности он повел лодку вокруг северной оконечности острова, к дальнему концу скалы, чтобы оставить там, где ее не заметит с берега случайный наблюдатель. Харпер увидела два каноэ, уже вытащенных на гальку. А дальше, в стороне от воды, на стапельной тележке отдыхал тридцатитрехфутовый крейсерский шлюп, укрытый тугим белым брезентом.
– А что стало с воровкой, как думаете? – спросила Харпер. – Зимой, похоже, краж не было.
– Может, просто нечего стало красть, – сказал Дон. – А может, получила что хотела.
Харпер смотрела, как Дон сгибается и выпрямляется, сгибается и выпрямляется, и думала, что сила Света не сравнится с близостью к тому, кого любишь всем сердцем. Одно обедняет; второе делает тебя лучше, счастливее. "Я нравился сам себе рядом с ним", – сказал Дон Льюистон, и Харпер задумалась: был ли в ее жизни кто-то, кто заставлял бы ее ощущать то же самое; и тут нос лодки с хрустом ткнулся в песок, и Дон сказал:
– Ну что, навестим Пожарного?
8
Прежде чем выбираться из лодки, Харпер залезла в ларь под банкой и нашла припрятанную хозяйственную сумку – там до сих пор оставались бутылка дешевого бананового рома и блок "Галуаз". Дон ждал ее на склоне, под носом длинного белого шлюпа, положив руку на корпус.
– Умеете его водить? – спросила Харпер.
Дон поднял бровь и искоса посмотрел на Харпер веселым взглядом.
– Проведу вокруг мыса Горн и до самого загадочного Шанхая, если понадобится.
– Да мне бы – просто вдоль побережья.
– А-а, – ответил Дон. – Ну, это еще проще.
Они пошли дальше рука об руку, через дюны, вверх по узкой заросшей тропинке, на холм – к сараю Пожарного. Дон поднял задвижку и распахнул дверь – за ней были смех, тепло и колеблющийся золотой свет.
Рене стояла у печки в кухонных рукавицах – вешала чайник на крюк над углями. Гилберт Клайн устроился рядом, на стуле с прямой спинкой у стены. Он вскинул глаза, когда дверь открылась – готов свалить, если компания не понравится, подумала Харпер.
Мазз сидел на краю койки Пожарного, сам Джон – на другом, и оба тряслись от хохота. Широкую уродливую физиономию Мазза заливал румянец, и на ресницах поблескивали слезы. И все – кроме Гила – не сводили глаз с Алли, которая стояла над ведром, изображая писающего мужчину. Алли надела пожарный шлем Джона и приставила к паху пластиковую зажигалку.
– И это только вторая крутейшая вещь, которую я могла бы творить с членом! – объявила Алли с нарочито ужасным британским акцентом. Она щелкнула зажигалкой, и ее фальшивый член полыхнул огнем. – Я бы мигом устроила костер, но если вам нужно вот прямо срочно поджарить сосиски, я нагнусь и вы просто…
Алли увидела Харпер в дверях и замолкла. Улыбка погасла. Она опустила зажигалку.
Однако Джон продолжал трястись от хохота. Он махнул Маззу и сказал:
– Она-то просто придуривается, а у меня такое правда было. Впрочем, задолго до драконьей чешуи, и пенициллин быстро помог.
Мазз оглушительно захохотал – так хрипло, что развеселил всех. Тень улыбки тронула даже губы Алли – но только на мгновение.
– Ух ты, – сказала Алли. – Мисс Уиллоуз, вы огромная.
– Рада слышать твой голос, Алли. Не слышала целую вечность. Я скучала по нему.
– Непонятно, с чего бы. Похоже, стоит мне открыть рот, и всем становится плохо.
Она опустила взгляд и поморщилась. Страшно было смотреть, как она старается не заплакать, как напряжены мышцы лица. Харпер подошла и взяла Алли за руки; тут-то Алли перестала сдерживаться и заревела.
– Мне так плохо, – вздохнула Алли. – Мы ведь могли стать настоящими друзьями, а я все просрала, и мне так жаль!
– О, Алли… – сказала Харпер и попыталась обнять ее. Но живот теперь превращал объятия в сложный трюк, так что Харпер только толкнула Алли своим пузом. Алли коротко то ли хмыкнула, то ли всхлипнула. – Мы и есть настоящие друзья. И, честно говоря, я много лет собиралась постричься покороче.
Теперь Алли точно рассмеялась, впрочем, придушенно и еле слышно; она уткнулась лицом в грудь Харпер.
Наконец Алли отступила на шаг и провела ладонями по щекам.
– Я знаю, что в лагере все пошло неправильно. Знаю, что все окончательно свихнулись, особенно моя тетя. Там страшно. И она страшная. А угрозы забрать ребенка, если дедушка умрет, хотя вы сделали все возможное – это просто срань и безумие.
Джон сел прямо, улыбка погасла.
– Ты о чем?
– Вы болели, – сказала Харпер через плечо, не поворачиваясь к Джону. – Не хотелось вас тревожить. Кстати, вы выглядите лучше.
– Да, – согласился Джон. – Антибиотики и драконья чешуя во многом похожи. Антибиотики – плесень, которая поджаривает бактерии, а чешуя – грибок, который поджаривает нас. Жаль, нет таблетки, которая могла бы избавить нас от Кэрол Стори. Она просто выжила из ума. Она не могла такого сказать. Забрать ребенка? Что за дерьмо?
– Кэрол сказала мне… сказала, что если Том умрет, она будет считать виновной меня и прогонит. А ребенка оставит – тогда, если меня поймает карантинный патруль или кремационная бригада, у меня не возникнет искушения рассказать хоть что-то о лагере Уиндем.
– Не совсем так. Она действительно хочет безопасности для ребенка. Она хочет защитить нас. Всех, – сказала Алли. Она обвела взглядом каждого в комнате, и ее голос стал почти умоляющим. – Я знаю, что она ужасна. Я знаю, что она теперь творит жуткие вещи. Но дело в том, что моя тетя Кэрол умрет за каждого человека в лагере. Не задумываясь. И она действительно любит каждого… по крайней мере, каждого, кого не подозревает. Я же помню, что было до того, как дедушку ударили по голове. Она была хорошая. Когда оказалось, что она может помочь пением и музыкой, может показать дорогу к Свету – тогда она была лучшим в мире человеком, с которым хотелось дружить. Я всегда могла пойти к ней и поплакать, если ссорилась с мамой. Тетя делала мне чай и бутерброды с арахисовым маслом. Я знаю, что вы все ее ненавидите, и что нужно что-то делать. Но вы должны знать: я все еще люблю ее. Она засранка, но и я тоже. Наверное, это наша фамильная черта.
Джон расслабился и прислонился спиной к стене.
– Ваша фамильная черта – благопристойность, Алли. И действительно несгибаемое личное мужество. И обаяние. А мы все порхаем вокруг вас, Стори, как мотыльки вокруг свечи.
Харпер невольно припомнила, как обычно кончаются романы мотылька со свечой: мотылек летит навстречу гибели, крылья дымятся. Но высказывать мысль вслух сейчас не стоило.
Тут заговорил Гилберт Клайн, сидевший у печки. Харпер заметила, что он обхватил рукой талию Рене.
– Как приятно все-таки оказаться хоть ненадолго за пределами мясного холодильника. Когда я в следующий раз выберусь глотнуть свежего воздуха, надеюсь, больше обратно не вернусь. Но сейчас у нас всего полчаса. Если нужно что-то решать, давайте решать сейчас.
Мазз, задрав подбородок, уставился поверх своего мясистого носа на хозяйственную сумку Харпер.
– Не знаю, как остальные, но я лучше всего решаю после выпивки. Похоже, медсестра принесла то, что доктор прописал.
Харпер достала бутылку бананового рома.
– Дон, организуете посуду?
Она разлила ром понемногу в пеструю коллекцию щербатых кофейных чашек, жестяных кружек и уродливых стопок; Дон раздал порции. Последнюю чашку Харпер протянула Алли.
– Серьезно? – спросила Алли.
– На вкус лучше камешка.
Алли одним глотком опрокинула четверть дюйма, налитые Харпер, и скорчила гримасу.
– Господи. Совсем не лучше. Моча. Как бензин, в который макнули шоколадный батончик.
– Значит, хочешь еще? – спросила Харпер.
– Хочу, – ответила Алли.
– Увы, – покачала головой Харпер. – Ты несовершеннолетняя, и тебе только один глоток.
– Я, когда ел сардины из банки, потом выпивал и масло, – сообщил Дон. – Это было отвратительно. В масле всегда рыбные хвостики, и глаза, и гребаные кишки, и рыбьи какашки, а я все равно пил. Не мог удержаться.
Гил сказал:
– Я видел кино, где мужик говорит, что ел собак и жил, как собака. Я собак не ел, но в Брентвуде некоторые ловили и ели мышей. Называли их "подвальные цыплята".
– Худшее, что было у меня во рту? – задумчиво произнес Мазз. – Не хочу вдаваться в подробности в приличной компании, но звали ее Рамона.
– Очень мило, Мазз. Тонкий вкус, – сказала Рене.
– Вообще-то вкус был отвратительный, – ответил ей Мазз.
– А вот кстати: вы будете есть плаценту? – спросила Рене у Харпер. – Вроде сейчас это модно. У нас в книжном было руководство для беременных – и в конце целая глава: рецепты блюд из плаценты. Омлеты, соус для макарон и прочее.
– Нет, не думаю, – ответила Харпер. – Есть плаценту – это уже почти каннибализм, а я рассчитывала на более достойный апокалипсис.
– Крольчихи едят свой приплод, – сказал Мазз. – Это я узнал, когда читал "Обитателей холмов". Мамаши, похоже, жуют своих новорожденных постоянно. Щелкают, как орешки.
– Хуже всего, – сказала Алли, – что вы все выпили только по одному глотку.
Дон спросил:
– Так кто капитан нашего корабля? Кто прокладывает курс?
– Обожаю ваш морской жаргон, – сказал ему Джон Руквуд.
– А он прав, – сказала Рене. – Это и есть первый вопрос, да? Мы должны провести голосование.
– Голосование? – переспросила Харпер. У нее появилось ощущение, что она единственная, кто не смог понимающе улыбнуться – и это было не очень приятно.
– Нам нужен злой гений, – пояснила Рене. – Который будет определять повестку на собраниях. Который будет проводить голосование. Принимать срочные решения, когда нет времени на голосование. Помыкать приспешниками.
– Бред какой-то. Нас всего семеро. Восемь – если считать Ника.
Дон Льюистон поднял брови и с вопросительным выражением лица повернулся к Рене Гилмонтон.
– Добавьте еще пятнадцать, – сказала Рене.
– Семнадцать, – возразил Дон. – Братья Макли тоже с нами.
– Так что же… есть… двадцать пять человек, готовых выступить сами по себе? – спросила Харпер. "Отряд Дамблдора, – сразу пришло в голову. – Братство кольца".
– Или выступить против Бена и Кэрол, – сказал Дон, – и захватить чертов лагерь.
Заметив, как побледнела Алли, Дон добавил:
– Выступить деликатно, я имею в виду. Вежливо. Ну, знаете. Уважительно.
– Что-то мы можем решать голосованием, – сказала Рене. – Но в условиях конспирации многие решения приходится принимать единолично. Это важная работа, и вряд ли благодарная… и небезопасная. Представьте, что может случиться с тем, кого мы выберем, если нас раскроют.
– Мне и представлять не нужно, – сказала Алли. – Я и так знаю. Когда моя тетя говорит, что нужно вырезать гнильцу из лагеря, она не играет словами. Она хочет зарезать суку. Она готова убивать. Она готова показать пример. – Алли улыбнулась, хотя и слабо. – Я читала, что в истории публичные казни были популярны. Уверена, если тетя Кэрол объявит о публичной казни, миссис Хилд обеспечит всех попкорном.
В печке треснул и зашипел огонь. Щелкнул уголек.
– Ты серьезно думаешь, что может дойти до такого? – спросил Гил, впрочем, не слишком удивленным тоном. – Публичные казни?
– Парень, – сказал Мазз. – После дерьма, которого мы навидались в Брентвуде, странно, что ты спрашиваешь. Я-то не слишком боюсь последствий. Я уже решил, что на все пойду, лишь бы выбраться из этого подвального мясного холодильника… так или иначе. На своих ногах или на носилках.
– И я, – отозвался Гил.
Харпер возразила:
– Но мы не можем голосовать сегодня. Раз уж есть еще пятнадцать… семнадцать человек, готовых идти с нами. Как это сделать?
Дон, Рене и Алли переглянулись, и Харпер снова почувствовала, что они опережают ее на шаг.
– Харпер, – сказала Рене. – Мы уже это сделали. Все уже проголосовали, кроме семерых, собравшихся в этой комнате – и, по-моему, братьев Макли.
– Не-а, – поправил Дон. – Они тоже уже высказались.
– Тогда остались только мы. И, скажу вам, все это было непросто. Нелегко голосованием выбирать главу секретного общества. Ведь я никому не могла сказать, кто с нами, а кто нет. Не люблю паранойи. Но нельзя было сбрасывать со счетов возможность, что кто-то из тех, кому я сообщила, что мы собираемся удрать из лагеря Уиндем, передаст информацию Кэрол. Например, никто не проголосовал за Майкла Линдквиста. Наверняка большинство обалдеет, узнав, что он с нами. Он – правая рука Бена Патчетта. И большинство голосов сосредоточены вокруг двух-трех очевидных кандидатов.
– А кто такие очевидные кандидаты?
– Любой, кто больше не входит в Свет. Любой, кто не подпевает песне Кэрол. По сути – те, кто сегодня в этой комнате. Мы не только еще не проголосовали, мы – лидирующие кандидаты. – Рене достала из потертой полосатой сумочки стопку желтых линованных листов и положила ее на стол. – Когда мы заполним собственные бюллетени, я сообщу, как проголосовали остальные.
Рене снова залезла в наплечную сумочку и достала пачку красных стикеров. Она оторвала по одному семь бумажных квадратиков и распределила между присутствующими. Дон принес старую кружку с карандашами и раздал их.
– А будет официальное звание у того, кто победит? – спросил Гил, нахмурившийся над своим квадратиком.
– Мне нравится "Великий заговорщик", – сказал Пожарный. – Есть в этом что-то. Немного поэзии, немного мрака. Если за это грозит смерть, то хотя бы получишь удовольствие от сексапильного титула.
– Пусть так и будет, – сказала Рене. – Голосуйте за Великого заговорщика.
Воцарилась беспокойная тишина – только карандаши шуршали по бумаге. Когда все закончили, Рене помедлила с пачкой в руке.
– Из тех пятнадцати, о которых я говорила… – Рене прочистила горло и продолжила: – Два голоса за Дона, два – за Алли.
– Что? – воскликнула Алли, явно не ожидавшая такого.
– Три за Пожарного, – сказала Рене, – четыре голоса за Харпер и четыре за меня.
Харпер покраснела. Драконья чешуя зачесалась – и не сказать, чтобы неприятно.
Дон сказал:
– Когда я говорил с мальчиками Макли, они выразились определенно. Оба выбрали Алли.