– Господи, – пробормотала Рене, которая вышла на задний двор посмотреть. – Почему они не прогорают и не гаснут? Что они используют в качестве топлива?
– Его. – Алли кивнула на брата. – Он и растопка, и дрова. Бензин и спичка.
– Нет, не так, – возразила Харпер. – Так не может быть. Я сама еще не поняла механизм, хотя Джон и пытался объяснять…
Тут Ник остановился. Он быстро помахал руками и спрятал ладони под мышками – голубовато-желтые полоски пламени сменились странными струйками розового дыма. Ник нагнулся, чтобы подуть на ладони, но тут что-то случилось, и он нырнул головой в траву.
Алли первой добежала до него и обхватила руками. Голова Ника качнулась так, будто в шее не осталось костей. Алли рассердилась.
– Он не был готов, – сказала она. – Он слишком много пережил. Нужно было подождать до следующей ночи. Вы должны были подождать.
– Но Джон…
– Джон Руквуд может о себе позаботиться, – сказала Алли. – А Ник не может.
И она промаршировала мимо Харпер в гараж.
Наверное, это нужно было Алли: возможность постоять за брата, взять на себя роль защитника Ника от Харпер – хотя бы на время.
– Я правда не понимаю, – сказала Харпер Рене. – Алли сказала, что Ник и растопка, и керосин – это очень поэтично, но тут нет ни крупицы смысла.
– Так затем и нужна поэзия – для того, что верно, но не имеет смысла. Для грубого зверя, ползущего в Вифлеем, и для небесной спирали, – сказала Рене и подняла глаза к ночному небу, где огненные птички поднимались спиралью ввысь и рассыпались среди звезд.
5
В ящичке под верстаком Харпер нашла леску и крючок; с их помощью она наложила два шва на верхнюю губу Алли. Во время операции Алли сидела неподвижно, уставившись в потолок, только сердитые глаза набухали слезами. Она не произнесла ни звука. Харпер так и не поняла – бойкот это или стойкость.
Закончив с Алли, Харпер занялась Ником. Он крепко спал и только хмурился, пока Харпер накладывала четыре шва на его ободранный лоб. Она использовала ту же иглу, только стерилизовала ее, зажав между большим и указательным пальцами, чтобы игла накалилась добела.
А потом Харпер вышла наружу и, сев на крыльцо, смотрела в ясное ночное небо. Иногда казалось, что звездочка, сорвавшись с темного свода, улетает с головокружительной скоростью в дальний угол неба. В сумеречные предрассветные часы созвездия расползались, перестраивались и пропадали горящими линиями.
И наконец в бледной дымке рассвета крохотный воробей выпорхнул из-за деревьев за кладбищем и растаял струйкой дыма. И следом за ним появился Пожарный – из леса прямо в объятия Харпер.
На него было страшно смотреть. Ободранная кожа на левой щеке висела рваной полоской черной резины. Сбоку на шее краснело пятно – вроде болезненного солнечного ожога. Вонял он так, как будто катался по угасшему кострищу.
В левой руке покачивалось стальное ведро, полное углей.
– Я спас ее, – с трудом произнес Пожарный. – Нужно найти ей безопасное местечко и свежих дров. – Он бросил на Харпер безумный взгляд. – Она голодная.
Он не очень-то охотно позволил Харпер забрать ведро у него из руки. Оловянная ручка была горячей – наверное, обжигающей, – но ладонь Харпер мягко засветилась, и боли она не чувствовала.
Харпер поставила ведро на крыльцо и повела Пожарного внутрь.
Он отключился почти сразу после того, как она зашила ему распоротую щеку. Харпер оставила его на диване – там он и уснул, накрывшись собственной курткой, как одеялом.
Харпер снова вышла на воздух, ощущая жуткую усталость и жуткую беременность. Поясница ныла беспрерывно, и еще сильно болело в районе женских органов.
Ведро с сияющими углями стояло на верхней ступеньке, рядом с магнитолой. Мик Джаггер под басовое соло обещал, что вернется домой. Угли ярко разгорались, притухали и разгорались снова, в такт песне.
Харпер непреодолимо захотелось пнуть ведро и опрокинуть в траву.
Вместо этого она отнесла ведро к большой стальной бочке, стоявшей в траве за гаражом, рядом с мусорными баками. Харпер вывалила угли на гору старого мусора: расколотые доски, ржавеющие пивные банки, промасленные тряпки. Пламя замерцало и рванулось вверх, мусор разгорелся с мягким голодным "пых". Харпер подобрала несколько веток и гнилое полено, кишащее жучками, и сунула в огонь.
– Это что? – спросила Рене. – Будем готовить?
– Скорее, это огонь памяти.
– Вечный огонь?
И Харпер ответила:
– Надеюсь, что нет.
6
На диване спали по очереди, ели "спам", пили молоко из банок. В гараже было жарко и тесно, воздух пропах тушенкой, бетоном и соляркой. Скоро что-то нужно будет делать с Гилом. Он вот-вот начнет портиться.
После захода солнца Харпер выскользнула через заднюю дверь – подышать свежим воздухом. Под звездами было лучше. Ночь медленно текла, казалось, будто ныряешь в теплый плавательный бассейн, наполненный не водой, а жидкой тьмой. И словно за углом притаилась буйная весна.
В мусорной бочке щелкнул сучок. Харпер повернулась и увидела Алли – та изумленно смотрела на угли большими испуганными глазами. Алли крепко обхватила себя, сжав ладонями локти.
– Ты в порядке? – спросила Харпер.
Алли повернулась и посмотрела отсутствующим взглядом.
– Нет, – сказала она и пошла в здание.
Харпер подошла и сама взглянула на пламя, но увидела только угли.
Она присела на верхнюю ступеньку. Посчитала, сколько дней осталось до срока, потом посчитала еще раз – для надежности. Получалось восемнадцать, если родит в срок. Иногда с первым ребенком женщины перехаживают.
Она слушала "Последствия", положив руки на раздувшийся глобус беременного живота. Но Роллингов пришлось выключить, когда дело дошло до "Под большим пальцем". Всю жизнь она страстно мечтала о мире, живущем по законам диснеевских мюзиклов начала 60-х, где песни и танцы непременно сопровождают значительные события вроде первого поцелуя или генеральной уборки на кухне. И если уж не "Мэри Поппинс", то пусть хотя бы "Вечер трудного дня". Но выяснилось, что жизнь больше похожа на песни "Роллинг стоунз": ты не получаешь удовлетворения, ловишь удар за ударом, если ты женщина – ты сучка, которую кто-то прижал большим пальцем, а если просишь маминых маленьких помощников у дорогого доктора, лучше возьми серебро, бери или брось, и не плачь, ища сочувствия, не тешь дьявола.
Харпер покрутила каналы. Госпел-хор хлопал в ладоши, славя Иисуса. Мальчик продолжал весенний тренировочный репортаж: "Ред Сокс" играли против сборной "Все звезды Шекспира". Ромео пошел отбивать. Он получил страйк, сломал биту о колено, проглотил яд и умер на хоум-плейте. Джульетта выбежала со скамейки запасных, немного порыдала и вонзила себе в сердце биту Ромео. Питчер, Том Гордон, ждал, уперев кулак в бедро, пока Розенкранц и Гильденстерн утаскивали трупы с поля.
Дальше по шкале FM женщина сообщила, что Старший Полевой Маршал Иан Иудо-Киллер подписал смертный приговор Пожарному, который убил двух нью-гемпширских Воинов Христа в битве при лагере Уиндем три дня назад. Еще сообщалось, что двенадцать тысяч безбожных японцев покончили с собой на Окинаве – крупнейший зарегистрированный случай суицида. Получена из космоса фотография стада коров в Айове, выстроившихся крестом. Настали последние дни, скоро спадет последняя печать и вострубит последняя труба.
Что-то очень легко погладило ее по костяшкам пальцев. Харпер опустила глаза и увидела пушистого кота, темного с золотыми полосками, задравшего морду; его привлек запах "спама" под ее ногтями. Присмотревшись, Харпер вспомнила, что где-то уже видела этого кота, и потянулась погладить его по голове. Он сжался под ее рукой, потом нырнул в сырую траву и исчез.
Харпер еще задумчиво смотрела вслед коту, когда на крыльцо вышел Джон Руквуд, одетый по форме – в каске и куртке.
– И куда это вы собрались? – спросила Харпер.
Он оглядел себя, словно проверяя, что на нем надето.
– Ну я же не могу пойти на похороны в этом. И вы не можете – в этом. – Он кивнул на изгвазданную толстовку бостонских "Ред Сокс" и заляпанные спортивные штаны. Штаны когда-то были синими, но теперь стали черными и покрылись кровавыми отпечатками пальцев. – Так что я, пожалуй, пойду по магазинам.
– Мы хороним Гила?
– Думаю, мы хороним весь лагерь, – ответил Пожарный. – В каком-то смысле. Это нужно Рене.
– Это нужно всем нам.
Он коротко кивнул и пошел прочь.
– Вас ищут, – сказала Харпер. – По радио сказали.
– Лучше им поостеречься, – ответил Пожарный не оборачиваясь. – Могут ведь и найти.
7
Он вернулся через два часа после рассвета, толкая ржавую магазинную тележку по густой траве. Поднял ее на крыльцо и закатил в гараж.
Тележка была полна пиджаков и галстуков, платьев и блузок, ботинок и туфель на шпильках, шарфов и шляп. Под кучей одежды нашлась еда – столько, что хватит еще на неделю: консервированные фрукты, коробка овсянки быстрого приготовления и упаковка из шести банок газировки – воду "Нозз-А-Ла" Харпер не видела с детства. Среди продуктов нашлась аудиокассета. Харпер не успела ее рассмотреть – Пожарный убрал пленку в карман куртки.
– Панихида сегодня вечером. Форма одежды соответствующая, – объявил он.
– Надену цилиндр. – Алли кокетливо напялила на голову черную печную трубу. – Мне нравится металл.
Ник нашел пару театральных перчаток. Они доходили ему до плеч.
Впервые за много недель Харпер увидела на лице Ника улыбку.
8
Траурная процессия шествовала по траве кладбища под звездным небом. Возглавлял ее Пожарный, подняв ладонь, горящую голубым пламенем. В середине шел Ник, из пальцев которого струился зеленый огонь. Харпер шагала позади, подняв ладонь – золотой канделябр.
Пожарный устроил из магазинной тележки похоронные дроги. Он накрыл ее двумя досками, закрепив их резиновыми жгутами. Покойника положили на брезент, который служил ему саваном. Рене толкала тележку, а Алли шла следом с магнитолой в руках; негромко играла музыка.
Алли смотрелась очень мило в своем цилиндре и черном плаще, шуршащем по лодыжкам. Ник отказался от оперных перчаток, но надел желто-канареечный фрак и медальон матери. Для Харпер Пожарный где-то раздобыл громадную толстовку "Пэтриотс" – размера примерно XXXXL. Для необъятно беременной женщины это был лучший вариант траурного одеяния из возможных. Рене шла по кладбищу в темно-синем бархатном платье. Длинный разрез позволял увидеть ямочки под коленками. Харпер надеялась, что Гилберт успел по достоинству оценить гладкие, стройные ножки.
Бог знает, где Пожарный достал свой наряд: килт, открывающий худые волосатые ноги, черный берет и короткий черный пиджак. Харпер не хотелось думать, что он насмехается над таким событием. Видимо, так он представляет себе искреннее уважение.
Пожарный толкнул горящей ладонью дверь склепа О’Брайана. Пламя осветило изнутри крохотный мраморный куб, нависшие тени качались, словно под музыку. Джон нашел альбом "Дайр стрейтс"; "Ромео и Джульетта" сливались с песней сверчка.
Джон затушил руку и втащил за собой тележку. Рене вошла следом, и на счет "раз-два-три" они переложили тело в саване на каменную гробницу. Ник поджег кончиком пальца свечи. Алли с магнитолой зашла за всеми. Только Харпер медлила снаружи, глядя на руку, горящую совсем без жара. Ей было приятно. Глядя на пламя нынешней ночью, она словно видела собственную душу.
Песня гулко отдавалась эхом в каменной шкатулке, и Харпер начала тихонько подпевать. К ней присоединился Пожарный, взяв Рене за руку. Ник, взяв другую, потянулся к сестре, Алли потянулась к Харпер; они образовали человеческую цепочку. Рене опустила голову и закрыла глаза – то ли чтобы поплакать, то ли чтобы помолиться. Только когда она подняла голову, стало видно, что ее радужки пронизал свет. Витки драконьей чешуи вокруг обнаженных рук налились темно-лиловым цветом, спускаясь к запястьям. Свечение перекинулось на руку Пожарного, потом перешло к Нику. Харпер почувствовала, как отвечает ее чешуя, наливаясь светом и теплом.
Все сияли в темноте: бледные силуэты с кольцами света там, где были глаза; словно это они, а не Гилберт Клайн – мертвые, восставшие из могил привидения. Скорбь представлялась Харпер потоком ледяной воды, по которому она сама проплывала, кружась, как сухой лист.
Сливаясь с музыкой, Харпер чувствовала, как ускользает ее собственное "я". Ее личность не удержалась, и ее поглотил поток, пронзающий их всех. Она уже была не Харпер. Она превратилась в Рене, вспоминающую шершавую щеку Гила на своей шее и запах опилок от его волос. Она вспоминала тот первый раз, когда Гил поцеловал ее в углу подвала, когда крепко прижал ладонь к ее пояснице, вспоминала так ярко, словно ощущала все сама. Паутина на голых перегоревших лампочках на потолке. Запах пыли и старых кирпичей, его губы, прижатые к ее губам. Она плыла по воспоминаниям Рене, ее несло дальше, перекинуло через порог в…
…воспоминание о том, как держит и качает ее Кэрол в ночь, когда умерла мама. Кэрол качала ее и благоразумно не говорила ничего, не произносила слов фальшивого утешения. Кэрол тоже плакала; их слезы смешивались, и Харпер даже сейчас ощущала их вкус – стоя в склепе, она знала, что чувствовала Алли в ту ночь, когда сгорела Сара Стори. Ее чувства кружащимся листом неслись дальше, через другой порог, в…
…воспоминание о полете. Гейл Нейборс схватила ее за лодыжки, Джиллиан – за запястья, они раскачивали ее, как гамак, и швыряли в головокружительную тишину, и она падала беззвучно на койку, а из легких рвался смех, которого она не могла слышать. В жуткой тишине мира глухоты Ника, казалось, кричали цвета. Он обожал летать снова и снова, он обожал их веселье; и как он теперь скучает по ним и жалеет, что нельзя все вернуть. Но сознание Харпер неслось дальше – и рухнуло с самого высокого водопада, в горе такое глубокое, что и дна не разглядеть, и провалилось в…
…голову Джона и его мысли о Саре. Харпер ощутила, что держит Сару на коленях, и зарылась носом в ее волосы, вдыхая дразнящий аромат сахарного печенья. Она решала кроссворд, задумчиво грызя шариковую ручку; и какая же смелость, какая уверенность нужны, чтобы вписывать слова сразу ручкой! Квадратик солнечного света падал на изгиб худого загорелого плеча. Харпер никогда так ясно не ощущала свет и тишину – если не под грибами. С диким весельем она подумала о своем отце – блестящем, образованном, далеком, сердитом пьянице. "Я буду жить счастливо, – подумала Харпер с британским акцентом, – и значит, я уделаю тебя. Значит, я выиграю". Сара прижалась спиной к костлявой груди Харпер. "Семь букв – непреходящее счастье", – спрашивает она, и Харпер, заправив ей прядь волос за изящное розовое ушко, шепчет: "Сегодня". Жить в таком блаженстве и потерять его – это как незаживающий ожог. Думать о ней – все равно что заново прикладывать раскаленное клеймо.
И наконец, – ее собственный гладкий пруд боли, тоски по всему, что любила когда-то: пить кофе под стучащий по окнам холодный дождь, пылесосить в одном белье и подпевать Брюсу Спрингстину, рассеянно разглядывать корешки книг в книжном магазинчике с высоченными полками, грызть холодное яблоко перед домом и сгребать листья. А школьные коридоры, полные бормочущих-хохочущих-дерущихся учеников, а кока-кола в стеклянной бутылке… Сколько всего лучшего в жизни даже не замечаешь, пока оно с тобой.
Затихающий поток вертел и вертел ее листик, унося от воспоминаний, от боли – к надежному песчаному берегу. Магнитола щелкнула. Песня кончилась.
9
Она сидела на песке, прижавшись плечами к изрезанной каменной стене склепа. Пожарный сидел рядом. Так получилось, что они держались за руки. Он вынес радиоприемник наружу и настроил FM-диапазон. Хор тянул в унисон звенящий скорбный напев. Ночь сияла звездами.
Харпер была словно немного пьяная. Она расслабилась и решила, что можно положить голову Джону на плечо.
– А что Рене? – спросила она.
– Еще внутри. Говорит со своим мужчиной. Вспоминает, что больше всего любила в нем. И чем они занялись бы, если бы было больше времени.
– А дети?
– Пошли обратно в гараж. Я нашел пакет зефира. Кажется, они собрались его печь на огне.
– А думаете… это безопасно? Печь зефир на огне?
– Да нет, если учесть, что им довелось пережить, думаю, не стоит особо опасаться горячего зефира. Самое страшное, что может случиться, – обожгут нёбо.
– Я о том, что они могут увидеть в огне.
– А. – Пожарный вытянул губы трубочкой. – Не думаю, что она покажет себя. И, может, Саре будет приятно поглядеть на них. Мы не единственные, кто горюет об ушедшем. Мы не единственные, кого гложет печаль.
Харпер погладила большим пальцем его ладонь, легонько пожала.
– Я давненько так не балдел от Света… я ведь не входил в Свет полгода. – Пожарный выдохнул, как человек после обильной трапезы. – Мне не нужна была защита гармонии, с тех пор как я научился общаться со спорами напрямую. Я даже забыл, как это приятно. Даже если делишься болью, это добрая боль.
В самом ли деле они делились воспоминаниями и мыслями? Харпер не могла сказать точно. Дети в лагере Уиндем всегда считали споры чем-то вроде Сети, группового разума, носимого на коже, органического Интернета, к которому может подключиться любой зараженный. И они не сомневались, что Сеть может передавать мысли и чувства. Но ведь у человека, накачавшегося Светом, разыгрывается фантазия. Телепатия – это, конечно, звучит красиво, но Харпер считала, что простого воображения достаточно.
С неба упала звезда. Харпер загадала, чтобы Джон не шевелился, чтобы оставался на месте, а ее голова так и лежала у него на плече. Если время остановится, то пусть остановится сейчас, когда Джон прижался к ней и весна дышит им в лицо.
Он выпрямился так резко, что она чуть не упала. Потянулся к радиоприемнику и сделал погромче.
Безумная женщина прославляла Великого Панджандрума Иана Иудо-Киллера.
– А, опять эта бешеная сука, – сказала Харпер. На трезвую голову она не стала бы бросаться словами вроде "сука", но спьяну позволяла себе больше, а сейчас была словно навеселе. – Знаете, каждый раз, как она упоминает этого Иана Иудо-Киллера, она называет новый титул. То он Великий маршал, а то вдруг полевой генерал. Вот-вот она объявит, что его нарекли Всемогущим засранцем…
– Тс-с… – сказал Пожарный, подняв руку.
Харпер прислушалась. Женщина в приемнике сказала, что Его Честь обещал отправить двенадцать пожарных машин с полными расчетами в Мэн на борьбу с лесными пожарами; экипажи получили приказ об отправке в полдень в пятницу, слава Иисусу и Святому воинству…
– Вот с ними и поедем, – сказал Пожарный.
– С Иисусом и Святым воинством? – спросила Харпер. – Мне казалось, мы этого и пытались избежать.
– С пожарными. – Большие глаза Джона выделялись на худом лице. – Поедем прямо по мосту, в Мэн, с ними. Нас пропустят вместе со всеми. – Он повернул голову и посмотрел на Харпер. – У нас остается два дня. Мы прибудем на остров Марты Куинн ровно через неделю.