Я стал допытываться у светленького Воли:
- Когда она вернётся?
Воля пожал плечами и сказал:
- Она теперь будет хромать.
- Хромать? Как же она полезет на дерево?! - закричал я на Волю, словно он во всём был виноват.
- Почём я знаю, - заморгал глазами светленький Воля. - Может быть, не полезет никогда.
- Никогда?
Мне стало страшно от этого слова. От него веяло холодом и темнотой. Какое-то безжизненное слово. Может быть, оно касается и меня? Чтоб испытать себя, я полез на дерево. И ребята, не сговариваясь, полезли тоже. Мы лезли и мысленно тянули за собой Ляльку, но она выскальзывала из наших рук, оставалась на земле, словно, как большинство девчонок, никогда не лазала по деревьям.
Мы расселись на ветвях и смотрели на улицу. Проползла поливальная машина. Проехал автобус с иностранцами, похожими на цирковых артистов. Провели детский садик в белых панамках… Мой отец рассказывал, что с этих тополей он видел, как над городом летел дирижабль "Граф Цеппелин". Большой и серебристый. Его было долго видно, не то что сверхзвуковые самолёты. А тётка Анисья запрещает мне лазать на деревья. Даже когда салют. Но я всё равно лезу. Ляльке никто не запрещал, почему же её нет на нашем дереве? Может быть, в целом мире не стало Ляльки?
Мы забрались ещё выше, где ветки тоньше и надо держаться крепче. А когда посмотрели вниз, то увидели лётчика. Он стоял на земле и смотрел на нас задрав голову, как смотрят на самолёты и дирижабли. Может быть, он собирается залезть на дерево, чтобы занять Лялькин сук? Но лётчик постоял-постоял и пошёл. Он шагал по двору, и по его походке мы почувствовали, что он спешит на аэродром, где его ждёт новая, необлётанная машина. Он возьмёт с собой любимую дочь Ляльку, потому что в полёте хромота не помеха, и поднимет её на такую высоту, до какой не дорастало ни одно дерево.
И, провожая глазами самолёты, мы всё старались отгадать: в каком из них летит Лялька со своим отцом, защищающим наши деревья.
С годами мы стали утрачивать интерес к деревьям. Лазали всё реже. Потом вообще перестали. Вместо нас полезли другие. Малышня. С ободранными коленками, с удивлёнными круглыми глазами. Их потянул на деревья зов предков - наш зов, - и они полезли, с самого начала осваивая эту нелёгкую науку.
И когда теперь я вижу ребят на деревьях, я радуюсь.
Все места заняты, и Лялькино тоже. Значит, жизнь движется, как надо! Все системы работают нормально. Самочувствие отличное. И на деревьях зреют новые плоды.
Морской конёк
В пасмурный прохладный день по серому заливу ползли ленивые волны с белыми мыльными гребешками. У берега они растекались, издавая сухой шорох, словно где-то неподалёку ворошили граблями сено. Чайки кружились над мелководьем, широко расставив белые крахмальные крылья.
По безлюдному пляжу бегала стайка девочек-подростков. Они прыгали, махали руками, до щиколоток забегали в залив, оставляя на воде бурлящую дорожку, - вспугнутые цапли, готовые вот-вот взлететь. Вода в заливе была холодная, купанье отменялось, девочки не знали, куда себя деть, вот и носились по пляжу дикой стайкой.
Они были в разноцветных купальниках, у каждой за спиной "конский хвостик". Одна из девочек надела синий мотоциклетный шлем, который прыгал на фоне волн, как огромный поплавок. Девочек было четыре, но с ними увязался мальчишка. Девочки как бы не замечали его, но втайне радовались, что он был с ними, и если начинали прыгать, то каждая старалась прыгнуть выше остальных, чтобы привлечь его внимание.
- Виль! Виль! - кричали девочки гортанными, птичьими голосами. Этот клич был именем мальчика - его звали Виль.
Подхваченное ветром пёрышко чайки закувыркалось, покатилось перекати-полем по пляжу, и стайка кинулась вдогонку, замахала крыльями, закричала:
- Виль! Виль! Виль!
Они остановились, как бы спустились с неба, у лодочки с парусом. Лодочка была ненастоящая - фанерная, и парус был ненастоящий - из простыни, он и хлопал по ветру как простыня, повешенная для сушки. Лодочка никогда не плавала по заливу, она служила фоном для желающих сфотографироваться. Потом можно будет рассказать, что ты ходил на ней под парусом. Рядом вверх колёсами лежала тележка, на которой фотограф привозил и увозил свою ненастоящую лодочку. Фотограф был тучным. Остатки волос расположились на его голове рыжим венком, словно это были не волосы, а увядшие лавры, ненастоящие, как и лодочка.
Девочки прыгали около лодочки, перебрасывались словечками:
- Можно прокатиться? - озорно спросила высокая, в оранжевом купальнике.
- Давайте лучше сниматься, - предложила подружка в синем шлеме.
- Давайте! Давайте! Виль! Виль! Виль.
Они галдели, фантазировали, вели себя подчёркнуто шумно и дерзко, при этом ни на минуту не забывали, что с ними мальчик. Девочки бросали в его сторону быстрые взгляды, каждая как бы задавала ему тайный вопрос: как я тебе нравлюсь? При этом все знали, что нравится ему одна - Инга. И в своём неосознанном соперничестве подружки мечтали победить Ингу. Инга раздражала их, и это раздражение накапливалось, накалялось и, наконец, вылилось наружу. Черноволосая девочка в зелёном купальнике вдруг сказала:
- Как же мы будем сниматься, если у Инги одна нога короче
другой?
- Почему… короче? - с недоумением спросила Инга.
Вся стайка дружно загалдела:
- Короче, короче! Виль! Виль! Виль!
Инга посмотрела на свои ноги. Они были в песке до щиколоток - ровно на столько их замочил залив. Коленки в трещинках. На икрах почти невидимый золотистый пушок.
Заметив, что Инга рассматривает ноги, девочка в шлеме закричала:
- Ты стоишь не на ровном месте! Встань на ровное!
Тогда Инга вскинула голову, сощурила глаза и сказала:
- Сама ты хромая!
И побежала. Видимо, ей не терпелось доказать, что она не хромает. Вся стайка кинулась за ней. Завились на ветру "конские хвостики": рыжие, чёрные, светлые.
- Нет, нет! - стараясь перекричать ветер, закричала высокая в оранжевом купальнике. - Она не хромая! Но у неё косит левый глаз!
- Да, да, у неё косит левый глаз! - на бегу подхватили
остальные.
- Она на фотографии получится косой!
- Мы не будем сниматься с ней!
Инга остановилась. Стайка окружила её полукольцом. Все стали бесцеремонно заглядывать ей в глаза. Инга отворачивалась. Тогда девочки забегали с другой стороны и снова заглядывали.
Виль стоял у воды и не принимал в этом участия. Но он был рядом, и его присутствие подзадоривало девочек, раздувало в них злой огонёк. Инга же испытывала гнетущую неловкость. Она была бы рада, если бы он ушёл.
Она закрыла глаза руками - девочки стали хватать её за руки и отрывать их от глаз. Инга отскакивала и снова закрывала глаза.
- Да у неё оба глаза косят! - кричала черноволосая, стараясь ухватить Ингу за руку.
- Как - оба? - спросила Инга.
- Оба, оба! Так тоже бывает! Смотрите, у неё оба глаза косят!
- Один смотрит влево, другой - вправо! - засмеялся мотоциклетный шлем.
Виль не отозвался, словно не слышал про косые глаза.
Инга сделала несколько шагов с закрытыми глазами и, оступившись, упала. Тогда девочки стали кидать в неё песок - в волосы, на плечи, в бороздку между лопатками. Что произошло с ними? Почему они забыли, что Инга их старая подружка? Почему им доставляет радость причинять ей страдания?
Виль стоял в стороне и смотрел в сторону залива. Его как бы не касалось, что происходит с Ингой. На самом деле мальчику хотелось накинуться на этих глупых девчонок, растащить их за "конские хвостики", наговорить дерзостей, но он был скован каким-то непонятным чувством, мешавшим ему прийти на помощь подруге.
Всё ещё не открывая глаз, Инга вскочила на ноги. Длинная, в оранжевом костюме, дала ей подножку - она снова упала. Потом села и спрятала голову в колени. А в волосы и за купальник летел песок и над ухом звучали голоса подружек:
- У неё косят оба глаза!.. Один смотрит влево, другой - вправо! Она не может ходить - падает! Виль! Виль! Виль!
Тут Инга открыла глаза, обвела своих подружек колючим, ненавистным взглядом, крикнула им:
- Сами вы косые и хромые!
И бросилась бежать.
Подружки некоторое время потоптались на месте, потом оглянулись на Виля, и, не сговариваясь, вся стайка сорвалась с места и побежала за Ингой. Они бежали, махали руками и что-то кричали - вспугнутые цапли. А Ингу уносила вперёд какая-то отчаянная лёгкость. Она убегала не от подруг, а от своего бессилия, от Виля, чтобы он не видел её бессильной.
Сперва девочки бежали резво, но постепенно их запал стал остывать. Они замедлили бег. Потом остановились.
- Ну её… пусть бежит!
Инга бежала. Не оглядываясь, пока хватало сил. Потом упала на песок и долго лежала, не поднимая головы. Она слышала, как рядом шуршат плоские волны, как посвистывает низкий ветер, как кричат не поделившие добычу чайки. Когда наконец она оторвала от земли голову, то увидела Виля. Он стоял всё так же - повернувшись лицом к заливу. Словно убежала не она, а девчонки. Убежали или уплыли в ненастоящей лодочке.
Инга встала. Колючие струйки песка потекли по спине и по животу. Ветер трепал её "конский xвостик". Сквозь купальник белыми разводами проступала соль, словно не залив, а сама Инга была солёной. Виль повернулся к ней, и она испугалась, что сейчас он заговорит о подругах, которые донимали её, и сказала первое, что пришло в голову:
- Смотри, у чаек малиновые лапки.
- Буду купаться, - мрачно сказал Виль.
- Брось! Вода ледяная.
- Люблю ледяную воду, - сказал Виль и стал раздеваться.
Кеды полетели в разные стороны. За ними вспорхнула рубашка.
- У чаек и клюв малиновый… - отчаянно сказала Инга.
А Виль уже шагал по мелководью, стараясь быстрее привыкнуть к холодной воде. Когда же, намочив края трусов, он добрался до первой косы, Инга крикнула:
- Я тоже буду… купаться!
Он оглянулся. Девочка стояла на берегу, скрестив руки и
держась за плечи. Виль на мгновенье представил себе, как вода будет обжигать Ингу, как перехватит дыханье и как потом ей будет плохо шагать по пляжу в мокром, пока морские сквозняки не высушат купальник. Мальчик уже хотел было вернуться, но над ним с криком пронеслась стая чаек, и ему показалось, что птицы, перебивая друг друга, кричат:
"У неё косят оба глаза!.. Один смотрит влево, другой - вправо! Виль! Виль! Виль!"
Это девчонки обернулись чайками и продолжают донимать свою подружку.
Виль повернулся и побежал вперёд. Брызги как искры обжигали тело. Вода сдавливала грудь тяжёлым холодом. Но Вилю казалось, что сейчас он делит с Ингой её горечь и обиду.
Доплыв до второй косы, мальчик оглянулся. Инга стояла по колено в воде. Он успокоился и поплыл обратно. Но когда поравнялся с Ингой, то обнаружил, что купальник на ней мокрый. Лицо её было бледным, а нижняя губа вздрагивала.
- Купалась?
Девочка не ответила; может быть, от озноба не могла выговорить слово. Виль положил ей на плечо руку. Плечо было твёрдым и холодным, но под его рукой слегка потеплело. Так они стояли по колено в воде, и у обоих слегка постукивали зубы. А на ближней косе расселись чайки, зябко втянув головы в плечи и выставив малиновые носы.
- Идём! - сказал Виль и почувствовал, что плечо Инги стало мягче, теплее.
Инга повернула к нему голову и сказала:
- Вода… тёплая.
- Вода… тёплая, - согласился Виль, слизывая языком солёную струйку, стекающую по щеке.
Они пошли по бесконечному пустынному пляжу. На самой кромке берега лежала чёрная паутина водорослей и розовели хрупкие чешуйки ракушек. Среди этих даров залива лежал шахматный конь. Вероятно, кто-то из пляжных шахматистов долго искал его в песке. Виль нагнулся и поднял коня.
- Что ты нашёл? Янтарь?
- Нет, - ответил мальчик, - морского конька.
- Покажи.
Виль подкинул и поймал деревянную фигурку и протянул её Инге. Девочке не пришло в голову, что это шахматный конь. Она поверила.
- Хороший морской конёк!
- Возьми себе.
Она бросила в сторону мальчика острый взгляд, словно хотела убедиться, что он дарит ей конька не из жалости. Но неожиданно прочла в его глазах, что там, у ненастоящей лодочки фотографа, ему очень хотелось вступиться за неё, оттаскать девчонок за "конские хвостики", но он сдержался, потому что это было их девичье дело, в которое мальчишке не следует встревать, чтобы не унизить свою подругу.
Она осторожно взяла из его рук коня и почувствовала, как по телу прошла тёплая волна благодарности. Повеселела и спросила:
- Верно, я не хромая?
- Нет!
- И у меня не косят глаза?
- Не косят.
Инга рассмеялась.
- Зачем ты полезла купаться? - спросил Виль.
Инга рассмеялась ещё громче и вдруг сорвалась с места, побежала. Она действительно была похожа на длинноногую цаплю, которая весело танцует на своих тонких ногах, машет крыльями и гортанным голосом кричит на всё побережье:
"Виль! Виль! Виль!"
Театральный двор
Её звали Алисой, и у неё была своя небольшая страна чудес. Высокие крепостные стены, башни замков, фронтовые блиндажи, море и небо - всё было в этой стране. Правда, всё это было ненастоящее, сделанное из фанеры, холста и папье-маше. Здесь стояли орудия, которые любой из ребят мог сдвинуть с места, а якорь в рост человека могла поднять над головой даже девчонка. Алисиной страной чудес был театральный двор. Вход сюда преграждали тяжёлые - настоящие! - ворота, на которых белой краской было намалёвано: "Посторонним вход воспрещён!" Но Алиса и другие ребята проникали сюда не через ворота, а по разным потайным ходам: перелезали через забор, спрыгивали с крыши сарая, спускались по пожарной лестнице со стены соседнего дома. Двор охранял глуховатый сторож Барсуков. Он сидел в полосатой караульной будке, которая сохранилась от какого-то спектакля и была приспособлена сторожем под убежище от ветров, дождей и метелей. Барсуков без конца курил и без умолку кашлял. Его кашель был похож на выстрелы какого-то старинного кремнёвого ружья. Эти выстрелы извещали непрошеных гостей театрального двора о приближении сторожа.
Но Алиса не боялась Барсукова. У неё был свой защитник и покровитель на театральном дворе - художник Семидругов. Он появлялся с красками и кистями, в халате, усеянном разноцветными пятнами, словно художник попадал в нём под разные дожди: зелёные, синие, жёлтые.
- Алиса! - кричал он, и девочка тут же появлялась, шаркая по булыжникам стоптанными сандалиями.
Она была маленькой, хрупкой, с острыми плечиками. Глаза у неё слегка косили. А волосы после какой-то болезни были подстрижены под машинку и не успели отрасти. Голову покрывал рыжеватый ёжик. На затылке волосы отросли острым мысиком. И за неимением косички её можно было подёргать за этот мысик.
Алиса представала перед художником и говорила:
- Море завяло!
Или:
- Черепица поплыла!
Художник цокал языком: "Ай, яй, яй!" Потом потирал больную поясницу: "Ой, ёй, ёй!" - и говорил:
- Освежим!
И тут глухой сторож - когда надо, он всё слышит! - приносил и расставлял домиком лестницу-стремянку. Алиса проворно забиралась наверх и, как птица, рыжеголовая странная птица, усаживалась на верхнюю жёрдочку. Если бы не она, пришлось бы Семидругову лезть самому, с больной поясницей. Алиса брала в руки кисть, Семидругов командовал:
- Положи блик… Правее, правее… Добавь кармина на кровлю… Да не залезай на небо!.. Держи берлинскую сажу. - Он подавал ей ведёрко с краской. - Накрути побольше дыма… Да что ты там за чудище рисуешь, дурочка!
Потом становилось тихо. Только Барсуков постреливал из своего простуженного ружья - кашлял. А на верхотуре Алиса клала мазок за мазком - она создавала небо, кровлю, дым, волны. В тёмных окнах загорался свет. Увядшим деревьям возвращалась зелёная листва. И Алисе казалось, что она не подновляет декорации, а создает всё настоящее, всё заново, всё своими руками.
Дурочка… Почему взрослые называли её дурочкой? Наверное, потому, что она всё делала не так, как принято было делать. Когда ребята играли, она сидела на скамейке и о чём-то думала. Она не плакала от боли, когда ей доставалось, только сжимала пальцы и глаза её темнели. Она не смеялась, когда все держались за животики. А когда её называли дурочкой, не слышала этого слова, пропускала его мимо ушей.
- Учись, пока я жив, - говорил ей Семидругов. - Будешь художницей.
Она качала головой.
- Нет!
- Кем же ты будешь?
- Не знаю…
Она и в самом деле не знала. В ней что-то бродило, менялось, росло. В ней заваривался какой-то перенасыщенный раствор, из которого вот-вот начнут выпадать кристаллы. Но пока ещё было не ясно, какими гранями они заблестят. Алиса не умела скрывать своего смятения, и люди принимали его за дурь. Девочки с ней не дружили. Мальчишки посмеивались над ней. Взрослые пожимали плечами. Дурочка!..
Однажды, пробравшись на театральный двор, Алиса увидела незнакомого парня. Он сидел на скамейке рядом со служебным входом и курил сигарету. Парень был рослый, загоревший, большерукий. В его пальцах сигарета казалась крохотным угольком. Алиса села рядом с ним на скамейку и заглянула ему в лицо:
- Ты артист?
- Какой я артист! - удивился незнакомец. - Разве я похож на артиста?
- Не знаю, - сухо сказала Алиса и отвернулась.
Теперь уже незнакомец заинтересовался стриженой косоглазенькой девочкой.
- А ты что здесь делаешь? - спросил он.
- Сижу, - ответила Алиса.
- Скучно?
- Нет… ничего. Ты на работу пришёл наниматься?
- Какая здесь для меня работа! - усмехнулся парень и спросил: - Ты небось со всеми артистами знакома? Сергееву-Алексееву знаешь?
- Может быть, знаю, - уклончиво ответила Алиса и вдруг повернулась к незнакомцу: - Ты её любишь?
- Не-ет, - запинаясь, ответил он.
- Зачем же ты её ждёшь? По делу?
- Дела у меня никакого нет… - начал было парень, но Алиса не дала ему договорить.
- Тогда иди… Взрослые должны днём работать! - резко сказала она.
Незнакомец пожал плечами и замолчал. Эта худенькая девчонка сидела к нему спиной, и ему был виден только её рыжеватый мысик на затылке. Она чем-то поразила его. Её вопросы были настолько прямолинейными, что на них было трудно ответить. И вместе с тем незнакомый парень испытывал к девчонке нарастающий интерес. Теперь уже он заглядывал ей в лицо.
- А ты кого ждёшь? - спросил он.
- Семидругова, - просто ответила Алиса. - Будем небо освежать.
- Как это - освежать… небо?
- Облака измазались, понимаешь?
Тогда незнакомец сделал большие глаза и сказал:
- Ты дурочка, что ли?
Алиса не обиделась. Она как бы не расслышала его слов и сказала:
- Ты никогда не учился на художника?
- Не-ет.
- Может быть, у тебя талант. - Алиса осмотрела его с ног до головы, словно хотела обнаружить глазами черты таланта. - У тебя есть талант?
- Талант! Скажешь тоже! Я же шофёр.
- Ну и что же… - недовольно пробурчала Алиса.
Их разговор оборвался. Алиса как бы утратила всякий интерес к незнакомому парню. Ему же хотелось говорить с ней, объяснить, почему он ждёт Сергееву-Алексееву, хотя девочка уже больше не расспрашивала его.