Только один раз Володя Карпов натолкнулся на знакомого. Им оказался учитель математики Аким Андреевич. Он посмотрел на верблюда, потом на Володю Карпова. Как-то странно повёл плечами и скрылся. Понял ли учитель, что между его учеником и верблюдом существует странная связь? Мальчику хотелось обойти весь город, побывать на всех улицах, площадях и переулках, чтобы все люди почувствовали праздник, прочитав вырвавшийся на свободу лозунг: "Смерть фашистам!"
Во второй половине дня верблюд исчез. Свернул в один переулок, в другой. Потом прошёл городским парком. Словом, прибывшие немецкие сапёры не обнаружили заминированного верблюда в городе. К тому времени он уже пощипывал травку со своими верными коровёнками.
После этого дня у людей осталось такое чувство, что в городе был праздник… В "новой" школе тоже долго шли разговоры о таинственном верблюде. Каждый рассказчик обязательно добавлял что-то от себя, и постепенно в старом бараке создалась удивительная легенда о верблюде, который идёт из города в город с красным плакатом на круглом боку, и фашистские пули отскакивают от него, как горох.
В конце четверти Аким Андреевич ставил ребятам отметки по поведению. Ребята забирали дневники и расходились. Володе же Карпову было сказано:
- Останься. У меня к тебе особый разговор.
Мальчик сидел, не ожидая ничего хорошего от "особого разговора". Наконец класс опустел. И учитель сказал:
- Подойди к доске.
Володя Карпов подошёл.
- Возьми мел.
Володя взял.
- Напиши слово "заминировано".
Мальчик удивлённо оглянулся на учителя и стал медленно выводить буквы. Когда же слово было написано, учитель молча встал, взял из рук ученика мелок и зачеркнул в четвёртом слоге букву "а".
- После "р" в этом слове надо написать "о". Запомни это. - Учитель внимательно посмотрел в глаза мальчику и сказал: - Давай дневник.
Володя Карпов вышел па улицу. В воздухе кружились сухие пушинки первого снега. Откуда-то издалека веяло крепким зимним холодком. Мальчик прошёл квартал. Остановился и, не ожидая ничего хорошего, открыл дневник. Напротив графы "поведение" стояла большая жирная пятёрка.
Внучка Крылова
У маленьких городов свой, неповторимый аромат, и своя скромная слава, и свои очкастые чудаки, которые добровольно поддерживают упрямый огонёк этой славы. Они знают, что их город когда-то назывался уездным, что в нём на два дня проездом останавливался Тургенев или Короленко и что в будущем город станет крупным центром, потому что неподалёку пионеры нашли медный или серный колчедан.
Вот от такого чудака я узнал, что в городе - маленьком, затерянном в полях райцентре - живёт внучка Крылова.
- Внучка Крылова? Не может быть! Жива? - удивился я.
- Жива, - ответил чудак в потёртых штанах.
- И никто не знает об этом?
- У нас в городе знают все.
Последние слова он произнёс с тенью обиды и со сдержанным достоинством настоящего патриота.
- Я даже могу вас познакомить с ней. Очень любопытная старуха.
На другой день он уверенно распахнул передо мной скрипучую калитку палисадника с мясистыми стеблями мальвы, и мы очутились перед маленьким домом с двумя окнами на фасаде. Над окнами тяжёлыми бровями нависли рассохшиеся серебристые наличники.
- Её зовут Мария Ниловна, - сказал мой спутник, следом за мной поднимаясь на крыльцо. И тут же предупредил: - Наклоняйте голову - притолока.
Когда мы переступили порог дома и навстречу нам поднялась хозяйка, я изумлённо замер: передо мной собственной персоной возник Иван Андреевич Крылов, только здравствующий, в женском обличии. Те же кустистые брови, нависшие над ленивыми и в то же время внимательными, широко расставленными глазами с холодком, дряблые щёки, маленький подбородок, за которым следовал большой, широкий, скрывающий шею. Даже волосы были подстрижены по-мужски коротко и зачёсаны вперёд белыми клочьями. Я долго не мог оторвать глаз от внучки великого баснописца. Когда же мне это наконец удалось, я увидел на стене портрет, вернее, литографическую копию знаменитого портрета работы Брюллова. Из багетовой рамы на меня смотрел Иван Андреевич Крылов. Я перевёл взгляд на хозяйку - мне не удалось найти разницу в лицах деда и внучки.
- Да вы садитесь, - сказала хозяйка.
Я вздрогнул: её низкий, глуховатый мужской голос показался мне знакомым - именно таким в моём представлении был голос её великого деда.
- Спасибо, - пробормотал я.
Мой спутник, видимо завсегдатай этого дома, проворно расставил лёгкие венские стулья с гнутыми спинками, и мы расселись, образовав маленький кружок. Если я сгорал от любопытства, то внучка баснописца не проявляла ко мне никакого интереса. Она сложила руки на коленях и, слегка опустив голову, смотрела куда-то мимо меня холодным и загадочным крыловским взглядом. Она как бы не замечала моего присутствия и была занята своими мыслями. Так мы сидели молча. И на нас со знаменитого портрета посматривал Крылов. Его исподлобный взгляд словно пробивался к нам сквозь заботы и думы.
Наконец мой спутник сказал:
- Мария Ниловна, расскажите нашему гостю что-либо о своём великом деде.
Мария Ниловна перевела на него взгляд, но не торопилась прервать неловкое молчание. Наконец она сказала:
- Так что рассказывать?.. Может быть, про слона?
Она как бы советовалась с моим спутником, знавшим весь её репертуар, а он одобрительно кивал:
- Да, да, про слона! - И вдруг распевным голосом продекламировал бессмертную строку: - "По улицам слона водили, как видно, напоказ…"
- Слон в то время действительно был диковиной, - подтвердила внучка баснописца. - Это был первый слон, завезённый в Петербург. Слон прошагал по русской земле не одну сотню верст, наводя на окрестных крестьян ужас. А потом его водили напоказ по столице.
- И вы видели? - изумился я. - Живого?
- Зачем живого? - сдержанно сказала хозяйка. - Я видела его в Петербурге, в музее. Он весь усох, этот слон. И его слегка повредили мыши…
Я облегчённо вздохнул. Слон чуть не испортил всё дело. Ведь воспетый Крыловым слон появился в Петербурге ещё в XVIII веке. Но едва всё наладилось со слоном, как Мария Ниловна преподнесла мне новый сюрприз:
- Я была с отцом в библиотеке у дедушки Ивана Андреевича. Он же служил в библиотеке… У него был свой стол… Дубовый, с резными ножками. Он сидел…
- Вы видели его? - снова не выдержал я.
Хозяйка лениво подняла на меня свои холодные глаза:
- Полноте!.. Я видела библиотеку и столик…
Как это я не сообразил, что не могла она видеть Ивана Андреевича, который умер более ста лет тому назад.
- Дедушка умер в 1884 году. Он любил поесть. А тут подвернулись рябчики… Но вы об этом, наверное, слышали…
- Не-н-е-т! - вырвалось у меня.
Мне и в самом деле показалось, что я узнал об этом впервые, сейчас, с её слов. Она рассказывала так просто и обыденно, словно речь шла о нашем общем знакомом, который умер в прошлом году от заворота кишок. Но именно эта обыденность, окрашивающая каждое слово старухи, делала её рассказ неповторимо достоверным. Я жадно ловил каждое её слово, хотя всё, о чём рассказывала Мария Ниловна, мне было известно ещё со школьной скамьи.
Охваченный радостным чувством первооткрытия, я спросил:
- У вас не осталось книги деда… с дарственной надписью?
Мария Ниловна, кряхтя, поднялась, подошла к шкафу и вернулась с книгой, обёрнутой в газету.
- Вот… дарственная надпись, - сухо сказала она, протягивая книгу, при этом посмотрела на меня с вызовом: что ты ещё спросишь, батенька?
Я раскрыл книгу. На титульном листе крупными буквами было написано: "Дорогой Марии Ниловне, внучке великого русского баснописца Ивана Андреевича Крылова. От пионерской дружины седьмой железнодорожной школы".
Я изумлённо посмотрел на хозяйку.
- А по какой линии Иван Андреевич доводится вам дедом?
- Не знаю, - ответила хозяйка. - Я не спрашивала отца. Мне было-то тогда четыре года…
- Когда было четыре года?
Старуха не шелохнулась, словно не расслышала моего вопроса. Она сохраняла портретную неподвижность. Её крыловский взгляд устремился за пределы маленького домика с мальвовым палисадником в какие-то неведомые мне дали.
- Позволю себе вставить слово, - вдруг обратился ко мне мой спутник. - Когда Марии Ниловне вручали эту книгу, маленькая девочка, первоклашка, подошла к ней и сказала: "Здравствуй, дедушка Крылов!"
Старуха махнула в его сторону своей полной, тяжёлой рукой, и её глаза потеплели. А я воспользовался этим минутным потеплением и спросил:
- Как вы всё-таки узнали о своём замечательном родстве?
Внучка Крылова задумалась. Она думала, не обращая внимания на гостей. Она искала ответ на мой вопрос где-то в глубинах своей жизни. И это, видимо, стоило ей больших трудов.
- Мы с отцом ездили в Петербург к тётушке. Отец повёл меня в Летний сад. Вдоль аллеи стояли мраморные статуи. И я всё беспокоилась, что им, голым, холодно. Потом мы подошли к памятнику. В чугунном кресле сидел задумчивый старик. А у его ног - звери: осёл, козёл и косолапый мишка. Мне показалось, что старик спит, и я тихо, чтобы не разбудить его, спросила отца: "Кто это?" Отец ответил: "Это дедушка Крылов". Вот и вся история…
Я сразу представил аллеи Летнего сада, где прошло моё детство. Тёмные стволы старых вязов и клёнов с залатанными дуплами, подстриженный "под бобрик" газон. Пруд, Лебяжью канавку, где мы ловили колюшек. И памятник Крылову, который мы никогда не величали памятником, а называли просто "дедушкой Крыловым": "Побежали к дедушке Крылову!" Мы играли вокруг него. А иногда забирались к нему на колени, и тогда сторожиха ругалась и прогоняла нас. Этот памятник и сегодняшние ленинградские детишки называют "дедушкой Крыловым". И все считают себя его внуками.
Детское заблуждение, которое сопутствовало Марии Ниловне долгие годы, окрашивало её жизнь тёплым романтическим цветом. И то, что природа создала её похожей на великого баснописца, усиливало, упрочивало её заблуждение. Она ни на что не претендовала, и вся её слава ограничивалась маленьким городком и пионерской дружиной седьмой железнодорожной школы.
Обо всём этом я думал, сидя на венском стуле в комнате, где так приятно пахло свежевымытыми полами, а за окнами покачивались стебли мальвы с лиловыми цветами-граммофончиками. И Иван Андреевич Крылов, сидящий за спиной своей самозванной внучки, был полностью на стороне её счастливого заблуждения, признавал её веткой своего дерева.
На обратном пути, оставляя следы в густой уличной пыли, я спросил своего очкастого чудака в потёртых штанах:
- Вы уверены, что она внучка Крылова?
Он посмотрел на меня поверх очков - в его взгляде засветилась ласковая ирония:
- Тут приезжал один учёный из Москвы. Всё допытывался: "А вы можете доказать своё родство с Иваном Андреевичем?" Тогда старушка обдала его непроницаемым крыловским взглядом и сказала: "Зачем доказывать? И так все знают…"
Вот и вся история.
Дети на деревьях
Вы слышали сказку о том, что дети растут на деревьях? Среди ветвей и листьев они набираются сил. Ветер качает деревья, а им только весело, детям. Им весело и смешно, и они ещё помогают ветру, добавляют качки. Придёт пора, и деревья осиротеют, дети перестанут быть детьми, спрыгнут на землю, упадут, как спелое яблоко. И уже нет возврата. Но человек до конца дней будет вспоминать свою веточку на дереве.
Да какая же это сказка?! Идёмте, идёмте, я покажу вам деревья, на которых растут дети. Покажу дерево, на котором вырос сам. И веточку свою найду… если только её не обломили.
Три кряжистых, старых тополя были моими первыми деревьями. С тех пор как я их увидел, мной овладела мечта залезть на макушку. Я был уверен, что с высоты я увижу нечто такое, что никогда не разглядишь на земле. Не думайте, что так просто забраться на дерево, тем более что внизу наши тополя были толщиной в два обхвата и ветки здесь не росли. В первый раз, когда я, подобно альпинисту, полез по наклонному стволу, нащупывая носком ботинка каждый бугорок, за который можно зацепиться, я оступился и съехал вниз. Порвал рубашку и здорово содрал коленки. Но на другой день я полез снова. Не из самолюбия, а ради самоутверждения.
Каждый мальчишка нашего двора рано или поздно оказывался на дереве. Нужно было только преодолеть первые метры, а там начинались ветки, целая лестница из веток, которая вела на головокружительную высоту. С деревьев было видно всё, что творится на улице. Отсюда мы смотрели на демонстрацию, на огни салюта, на новые марки самолётов - разве всё это по- настоящему увидишь с земли!
Деревья были не только нашими наблюдательными пунктами, но и местом наших игр. Не раз тополя превращались в корабельные мачты, листья - в зелёные паруса, а мы сами - в матросов.
Но не подумайте, что деревья были так доступны нам. Отнюдь. Моя повелительница и наставница, тётка Анисья, крепко держа меня за руку, говорила:
- Залезешь на дерево - запру тебя дома. На замок,
- Хорошо, - отвечал я, изображая покорность.
- Что хорошо? Я тебя спрашиваю!
- Всё… хорошо, - отвечал я, непонимающе моргая глазами.
Я был хитрецом. То изображал покорность, то прикидывался этаким дурачком. Я переминался с ноги на ногу, а моё нетерпение натягивалось, как тетива лука.
- Дай слово что не будешь лазать.
- Хорошо! - Я уже одной ногой стоял на лестнице.
- Что хорошо-то?!
И тут я не выдерживал. Моя хитрость рушилась как карточный домик. Я шёл в атаку.
- А Лялькин отец тоже лазает по деревьям. Вместе с нами.
Я взорвал гранату. В прихожей воцарилась тишина. Кажется, я победил! Не тут-то было.
- Мало ли ненормальных людей на свете, - сказала тётка Анисья.
Ничем её не проймёшь!
- Он не ненормальный! - кипятился я. - Он, может быть, понормальней многих.
- Замолчи, - приказала тётка Анисья, палач моего детства, - я вообще перестану пускать тебя во двор, если там взрослые мужики по деревьям лазают!
- Он лётчик! - отчаянно выкрикнул я. - Он испытывает машины. Сверхзвук. Он… он… он…
Тётка Анисья не выдерживала, она выталкивала меня за дверь.
Я не соврал про Лялькиного отца. Лазал он на деревья. Учил Ляльку и сам полез. Он ради неё куда угодно залез бы. Помню, как он добрался до верхних веток и запел птицей. И мне показалось, что в этот момент он из взрослого лётчика превратился в мальчишку. И мы все разом позавидовали Ляльке, что у неё такой отец. Мы стали её уважать. Уступили ей на дереве хороший сук: сиди на здоровье.
Наши деревья. Они вросли не только в чахлую городскую землю двора. Они пустили корни в наши жизни. Как мы знали их! Особенно хороши они были весной, когда тёмные узловатые ветки начинали оживать. Набухали почки. Пахло горько-сладкой липкой смолкой, и на свет появлялись листочки, тонкие и острые, как школьные пёрышки. Вся земля под деревьями покрывалась скорлупками, словно листики вылуплялись из яйца, как птенцы. Тогда тополя были ещё прозрачными, как бы окутанными лёгкой светло-зелёной дымкой. К середине лета листья становились большими, тёмными, непробиваемыми для лучей солнца. Но перед этим был ещё летний снег - пух. Целые метели поднимались в нашем дворе, когда дул ветер. Пух валами катался по асфальту, залетал в окна, попадал в суп.
Вот в такую пору Макарёнок решил срубить наши деревья. Он даже достал бумагу с печатью, разрешавшую спилить тополя. Сто лет стояли они, никому не мешали, а Макарёнку помешали.
Но когда он с дворником Щербаковым пришёл во двор, вооружённый пилой и топором, откуда-то с высоты послышался свист. Макарёнок поднял голову и увидел на деревьях детей. Как большие странные птицы, разместились мы на ветках. Хлопни в ладоши - и улетим шумной стаей. Макарёнок крикнул:
- Эй, слезайте!
Мы смотрели на него птичьими глазами и молчали.
- Эй, вы! Слезайте, вам говорят! - кричал управдом. - Пилить будем.
Никто не шевельнулся.
- Прекратите хулиганство! Щербаков, начинай пилить!
- Прямо с живыми детьми? - спросил дворник, делая ударение на первый слог в слове "детьми".
- Валяй, валяй, они попрыгают.
- А как нет? - Дворник уставился на Макарёнка. - Я на душу преступления не возьму.
Макарёнок почесал затылок и велел Щербакову идти за родителями.
Он совершил ошибку, этот самоуверенный управдом. Он не подумал, что наши родители когда-то тоже сидели на деревьях, любили старые тополя. В самые суровые годы блокады, когда каждое полено было жизнью, у наших родителей не поднялась рука спилить деревья. Терпели. А у Макарёнка просто получается: поставил печать - и пили.
- Пусть стоят, - сказал Лялькин отец, - мы с этими деревьями выросли.
- Грязь разводить хотите? - в упор спросил Макарёнок.
- Это что вы называете грязью? Почки? Первые листья? Прохладу в жаркий день? Запах прелой листвы? Веточки в инее?
Макарёнок смотрел на Лялькиного отца выкатив глаза, словно тот говорил не по-русски.
В это время в разговор вмешался наш старый управдом, Сидорин. Белый, слабенький старичок.
- Хорошо, когда дети сидят на деревьях, - сказал он. - Может быть, они воображают себя птицами. А человек хоть ненадолго должен почувствовать себя птицей… Я помню, как дети сидели на деревьях, когда прорвали блокаду и был салют. И разноцветные ракеты летали рядом с ними. Как красиво было!
- Мы другие деревья посадим, - не отступал Макарёнок.
- Другие долго расти будут. Жизни вашей не хватит. Я эти деревья помню ещё молодыми…
Словом, ничего у этого Макарёнка не вышло с нашими тополями.
А вскоре наша Лялька попала под машину. Такое произошло несчастье. Светленький Воля видел, как она лежала на асфальте и как белые халаты вились над ней, словно хотели защитить её от чего-то. Она была жива. Лётчик, когда узнал, кинулся в больницу. Он оказался дома. А мать была где-то в поездке.
Лётчик вернулся из больницы под вечер. Мы видели, как он шёл по двору. Плечи у него были опущены, лицо серое, глаза погасли. Словно он поднял свою крылатую машину высоко в небо и что-то там разладилось, не сработало, загорелось. И он катапультировался, в последнюю минуту оторвал машину от сердца.
Мы смотрели на него и боялись подойти. Боялись спросить, как Лялька. Мы шли за ним, в надежде, что он сам скажет. Но лётчик так ничего и не сказал. Только оглянулся, внимательно посмотрел на нас. И от этого взгляда нам стало не по себе.
На другой день светленький Воля сказал:
- Ляльке из двадцать шестой сделали операцию.
- В больнице? - спросил кто-то.
- Ага, - ответил Воля. Он всё всегда знал.
Ребята как-то быстро отвлеклись от этой новости. Просто не знали, что делать, как себя вести в подобных случаях. Занимались своими делами. Потом вдруг выяснилось, что Лялькин сук пустой. Хороший, удобный сук. На нём можно просидеть хоть целый час. Но никому не пришло в голову занять его.