Нет. Урны дедушки Искры - дело совсем другое. Их приметит каждый. Они разноцветные, пузатые и тощие. На них нарисованы журавли и подсолнухи; красные, зеленые и желтые выпуклые листочки. У них бывают красивые круглые ручки, и кажется тогда, что урна подбоченилась; иногда у них совсем не бывает ручек, а только одна-единственная широкая и плоская нога. Но и на этой одной ноге они так прочно и твердо стоят у садовых дорожек. Из зелени или из снежной белизны сада, навстречу прохожему, маячат урны мастера Искры желтыми, красными, ярко-сиреневыми огнями.
Они блестят. У них глянцевые бока… Людям так и хочется остановиться и оглянуться.
И они останавливались, оглядывались и, как полагается, бросали в урны окурки, обрывки газет или мокрые бумажки от мороженого.
Но дедушке, несмотря на все это, не хотелось быть счастливым человеком. Он не оставлял свою заботу о деле на керамическом заводе, а носил ее всегда при себе.
Вот какая забота была у дедушки.
Ему хотелось делать не только урны. Ему хотелось бы делать еще и вазы для парков и садов.
Он их и делал, но прежде, давно. Фонтаны, вазы и кувшины. А последнее время все урны да урны. Урны хоть и красивые, да кому охота, чтоб в твою работу мусор всякий кидали? Подумайте сами: старые вазы из камня, с выщербленной морозами кожей и тронутыми зеленью от старости боками, - они бывают только в старых, старинных парках. А дедушке хотелось делать вазы фаянсовые - для новых парков и садов.
Он их видел так ясно - свои большие будущие вазы… Видел, когда ходил по городу, когда ездил в трамвае, когда рассматривал ночью, задумавшись, потолок своей одинокой комнаты.
Его вазы были большие, но похожие на игрушки, на пестрые, толстые блюдца, на огни - разноцветные, как огни иллюминации в праздник Первого мая.
И сады - они тоже почему-то мерещились дедушке. Всякие: старые - с могучими дубами и молодые - с деревцами тонкими, тонкорукими…
Дед шагал по улице, под взглядом его сердитых, острых глаз - от страха - на всех пустырях города сейчас же будто вырастали сады. Они поблескивали то снегом, то зеленью. Ветки молодых деревьев лепились к стеклам окошек. Между древесных стволов светились костры.
… Вот - синий огонь! Это большая синяя дедушкина ваза. Один ее край изогнут. Оттуда голубыми частыми каплями стекают на землю незабудки.
От яркой голубизны заходилось дедушкино сердце. Он задумывался… А его ваза сейчас же из синей делалась ярко-красной.
Часто бродил дедушка, как будто к чему-то прислушиваясь, совсем один, по городским улицам.
- Папашка, а вы не скажете, где Кривоколенный?.. Переулок Кривоколенный?
- Чего? - вздрагивая, отвечал дедушка. - Сам ты, братец, кривоколенный!
Ему мешали думать и огорчаться. А он этого не любил.
В тот час, когда Тарасик пел и таскал по двору жестянку Глазария, дед вышел из заводской проходной будки: окончился его рабочий день.
Ему надо было идти к себе - в пустой дом, из которого он недавно выволок чуть что не всю мебель для новой квартиры своего сына. Туда бы надо деду. Думать про обжиг. И кашлять. И курить. И ворчать. И сердиться.
Но когда он перешагнул порог проходной будки, зимнее солнышко, лизнувшее жестянку Глазария, поглядело походя в стекла городских окошек и брызнуло навстречу деду короткими и жгучими лучами. Оно легло на соседнюю крышу красным сиянием; побежало, сверкая, по ближнему переулку; вспыхнуло - и пропало: покатилось и провалилось на другую сторону земли.
Дед улыбнулся, покачал головой и сказал: "Э-эх!"
…Задрожали тонкие лучики вокруг каждого зажегшегося окошка.
"Это мы! - сказали окошки. - Идите, люди, домой. Отдыхайте. Пора. На дворе ночь!"
Дед вздохнул и, задумавшись, вместо того чтоб идти к себе, сел в трамвай и поехал к Тарасику.
Глава двенадцатая
Взлетай, фонарик!.. Помоги нам вернуться назад.
Папа возвращается с работы и открывает дверь своим ключом.
Окошко в комнате распахнуто настежь. Медленно и осторожно плывет навстречу папе задубевшая от ветра занавеска. Из каждого уголка тянет холодом.
Пусто. Тихо.
- Та-а-расик!
Папа бросается к распахнутому окну. Под окном снег. Нетронутая, пухлая снежная целина.
Папа раскрывает дверь шкафа, заглядывает под кровать.
Забыв закрыть за собою дверь, перепрыгивая через три-четыре ступеньки, он выбегает на улицу.
Куда бежать?
Папа останавливается, оглядывается.
…Сейчас Тарасик, наверное, выскочит из-за угла. Оттуда! Из самого дальнего темного уголка. Стоит только как следует, как следует приглядеться, и папа увидит его ушанку.
"У-у-у!" - завопит Тарасик. "А ну, молодец, давай-ка сюда, - прищурившись, твердым голосом скажет папа. - Подгребай. Энергичней. Живей!"
- Тара-а-асик! Ау!..
…Нет, нет… Не может этого быть. Надо только спокойно оглядеть двор. Тарасик здесь. Он близко… Сейчас, вот сию минуту папа увидит его острый подбородок, его мелкие, редкие зубки…
- Тарасик! Тарасик!..
Папа бегает по двору, раскрывает двери парадных и черных ходов.
Двор тих. Сад пуст.
- Мальчик, ну, будет, будет… Тарас! Ты слышишь? Давай перестань валять дурака! Тара-асик! Тарасик!..
Соседи печально глядят на папу и качают ему вслед головами.
- Простите, пожалуйста, - улыбаясь дрожащей улыбкой, спрашивает у людей папа, - вы не видали случайно моего мальчика. Он… ну вот такого примерно росточка?.. В большой черной шапке.
- Да что это все сегодня как сговорились - искать ребят? Старик ходил. Искал не то внучку, не то внучонка… Да ты, парень, не убивайся-то наперед. Гулял тут мальчик маленького росточка. Только он со двора пошел.
- Со двора?
- Ага. Часу эдак в четвертом… Мальчонка. В шапке.
- С совком?
- Кажись, что так.
Забыв сказать соседям спасибо, папа разворачивается по-физкультурному и бежит.
Бежит так быстро, что мелькают в воздухе его подметки.
Папа расталкивает прохожих. От его дыхания валит в воздух горячий пар. Пар клубится над папиной головой. Слившись в сплошную полосу, несутся ему навстречу огни, дома…
Добежав до перекрестка улицы, папа останавливается, оглядывается.
Куда сворачивать? Вправо? Влево?
И вдруг он видит под фонарем широкую спину постового милиционера.
- Товарищ, - захлебываясь от бега, говорит папа, - вы не заметили, тут случайно не проходил мальчик? Маленький. Вот такого росточка. С совком.
Милиционер оборачивается. В свете фонаря глядят на папу два голубых, нет - синих! - озябших глаза. Они печально и укоризненно смотрят вперед, из-под ресниц, утыканных колючками инея.
Постовой молчит. Он вздыхает, широко раскрывши от удивления рот.
Папа прислоняется к фонарю.
- Товарищ, - говорит он тихо и глухо, - тут, верно, случилось несчастье?.. Мальчик… Тарасик…
- Гражданин, пройдемте, - сурово и коротко отвечает ему на это милиционер. - Я вам, кажется, довольно ясно сказал нынче утром, чтобы это было в последний раз. Сказал?.. Да?! А милиция вам не нянька.
Папа весь обмякает. Он крепко держится рукой за фонарь.
- При чем тут нянька?! - говорит он счастливым голосом. - Чем, скажите пожалуйста, вас так допек мой малыш, что вы его хватаете на всех перекрестках?!
- Видать, папаша из молодых, да ранний! - покачивая головой, непонятно объясняет милиционер. - Пройдемте давайте…
И он осторожно, но твердо отдирает папу от фонаря.
В полном молчании бредут папа и милиционер в милицию. Они шагают дружно. Гуськом. Впереди - папа. А сзади - милиционер.
А по тротуару навстречу им идут соседи - жильцы из красивого нового папиного дома.
Идут и видят: постовой ведет в милицию их молодого соседа - монтера Искру. Без шапки (бедняга, видать, от срама потерял шапку).
Сурово и пристально смотрит на папу дежурный милиции - молодой, пухлощекий, розовый лейтенант.
- Где мой сын? - стиснув зубы и сжав кулаки, говорит папа.
- Ваша фамилия, гражданин? - вежливо спрашивает дежурный.
- Товарищ начальник! - вмешивается постовой. - Разрешите-ка доложить: это тот самый папаша, который сегодня утром потерял своего ребенка.
- Ясно! - коротко говорит лейтенант. - Товарищ Морозко, вы слышали?.. Он сказал "мой сын". Значит, вы, папаша, отцовства не отрицаете? И попрошу не кричать. Я вам не жена. Я дежурный милиции. При исполнении служебных обязанностей. Присядьте.
Папа не то садится, не то падает на скамейку. Он запускает пальцы в густые русые волосы.
- Вот эдак-то будет лучше, - примирительно говорит постовой. - Посиди-ка, парень. Подумай. Молодо-зелено. Эх, люди-люди! А ведь такой мировой пацан!.. Не ребенок - ягодка. Шустрый, чернявый… Ножонками дрыгает, тянет ручонки. Кричит: "Не оставь, папаша!.."
Брови юного лейтенанта от жалости становятся дыбом…
- Тарасик! - глухо говорит папа.
- Вот именно, что Тарасик, - покачивая головой, подхватывает милиционер. - И как это только сердце у человека не разорвется?! Такой толстый, гладкий… Такой бедовый… Я ему слово, а он мне три. "Папенька", - говорит.
Сквозь папины пальцы, на тыльную сторону ладони, медленно выкатывается прозрачная капля. (Во время бега он потерял шапку. Иней на его волосах растаял. По смуглой папиной руке осторожно катится капля, похожая на слезу.)
Глава тринадцатая
Одинока пустая квартира, по которой большими шагами шагает папа. Одинока кошка, которая лежит на диване и дремлет. Одинока луна, которая стоит посреди неба, - она заглядывает в окошко, но ее не видит Тарасик.
Крепко спят тетради и книжки на папином столе. Поблескивает в лунном свете пятно от пролитых на пол чернил. Застыла в темном углу перевернутая качалка. А в другом углу белеет маленькая застланная кровать. Под кроватью два башмака - коричневые, с обитыми носками. Они хранят отпечаток коротких пальцев хозяина. На одном из них оторван шнурок.
Ни звука, ни шороха.
В окно глядятся круглые звезды. Даже мышь и та не скребется под полом (она не успела еще перебраться на новую квартиру).
Папа устало бродит по коридору. Он избегал сегодня с милиционером все скверы района. Обзвонил все больницы города… Лейтенант (дежурный) сообщил о пропаже мальчика Искры - сына монтера Искры - даже в трамвайный парк. Составили протокол. Папа расписался под протоколом.
Ему велели идти домой и ждать Тарасика.
Папа ждет. Он бродит по темному коридору.
На лестнице раздаются шаги. Папа останавливается, прислушивается… Шаги тяжелые. Их звук подхватывает эхо. Громко хлопает дверь на верхнем этаже.
И опять тишина. И кто-то опять стучит по ступенькам, но на этот раз тонкими острыми каблучками.
Проходит пять, десять, двадцать минут. Глухо, как крепко-крепко бьющееся сердце человека, отстукивают в тишине ходики.
Папа садится верхом на стул. К звуку его дыхания примешивается равномерный бег маятника - отрывистые и жесткие шажки часов.
Папа встает со стула и выходит на кухню. Он принимается мыть посуду. Трет мочалкой тарелку, чистит песком кастрюлю.
Потом ни с того ни с сего он ставит кастрюлю на пол посредине кухни и долго-долго бессмысленно смотрит на кухонный стол. Он подходит к стене и прижимается к стене лицом.
Так он стоит и не шевелится, с зажмуренными глазами, прилепив к белому кафелю кухни растопыренные грязные, покрытые песком пальцы. В глаза из тьмы наплывают лопающиеся мячики - багровые и темно-зеленые. Они соединяются и расходятся.
Папе кажется, что он спит. Может, все, что случилось с ним и Тарасиком, сон? Сейчас он проснется и увидит перед собой раскрытый учебник, а за плечами услышит спокойное дыхание Тарасика… Он подойдет на цыпочках к его кровати, погладит его мягкие волосенки и скажет шепотом: "Что же это, а? И всегда ты мне, человечек, валяешься на дороге!.."
Папа медленно разлепляет глаза.
Посредине кухни стоит недочищенная кастрюля. На лестнице над папиной головой громко - в который раз - хлопает дверь парадной.
И опять тишина. Она воет печально и глухо у папы в ушах. Он слышит ее неровное, ее тягучее дыхание.
…"Тара-аасик!.."
Папе видится, как Тарасик бредет один по узкой темной дороге, где-то там, за чертой города… Он проваливается в сугробы. В его валенки забился снег. Он потерял совок. Потерял варежки. Нет у него больше силенок плакать и причитать. Тарасик покачивается и садится на снег.
Папа ясно видит мокрое, залитое слезами лицо своего сына. Видит его набухшие, растрескавшиеся от плача губы.
- Тарас! - говорит папа и крепко-крепко сжимает кулаки.
Бежать! Добраться до "Госэнерго"!.. Сообщить о пропаже Тарасика дежурным монтерам. Установить связь со всеми монтерами всех городских районов. Пустить в ход все автобусы "Госэнерго". Мобилизовать всех милиционеров.
"Ребята у нас ничего, энергичные, - думает папа. - Наши ребята сумеют взяться…"
Сейчас папа выйдет на улицу. Он…
Хорошо. А что, если Тарасика приведут домой? Тарасик постучит кулаками в дверь - голодный, холодный, а двери не отопрутся.
- Соня, - бормочет папа имя мамы Тарасика, - Соня, ведь ты мне его доверила! Он был шустрый. Он был бедовый. Соня, я бы на твоем месте убил такого отца!
Папа выходит на лестницу. На лестнице тонко-тонко, как счетчик, звенит тишина. Тишина - повсюду. Во всех уголках. Ночь. Она дремлет на каждой ступеньке.
Папа возвращается в коридор, садится на табуретку.
И вдруг ему начинает мерещиться, что кто-то запел на лестнице. Ему кажется, что лестница звенит и поет. Поет и звенит. Папа ясно слышит голос Тарасика.
Из-за острова на стражу-у… -
поет Тарасик.
На простор речной волны,
подхватывает дедушка Искра.
Папа встряхивает головой.
"…волны-ы-ы, волны", - гудит лестница.
Папа подкрадывается к двери и быстро распахивает ее.
По лестнице поднимаются Тарасик и дедушка.
Выплывают расписные,
Стеньки Ра-а-азина челны!
поют Тарасик и дедушка.
- Та-рас! - дрожа губами и голосом, говорит папа. Быстро сбегает с лестницы, хватает Тарасика на руки и крепко, изо всей силы, прижимает его к себе.
После этого папа ставит Тарасика на ступеньку. Он садится тут же на каменную ступеньку; заглядывает в глаза Тарасика; проводит рукой по его подбородку; встает и…
Начинается все сначала: папа прижимает Тарасика к себе; трогает его руки и щеки; хватает Тарасика на руки; жмется к Тарасику головой. Говорит:
- Тарасик!.. Тарасик!..
Скрипнув, распахиваются двери на верхнем этаже, В двери мелькает усатое заспанное лицо пожилого соседа-лекальщика.
- Товарищ Искра! - говорит он застенчиво. - Надо бы все же как-то потише. Людям в шесть утра на работу, а вы - того!..
- А что ж с него взять, Ванятка? - будто обрадовавшись, подхватывает бодрый голос жены лекальщика. - Хорошего человека не станут зазря волочить в милицию. Я там отродясь и в свидетелях не была.
- Раскудахталась! - отвечает жене лекальщика дедушка Искра. - Уж и выпить маленько нельзя рабочему человеку. А? Так выходит по-твоему?
Шум крепчает. Голоса подхватывает эхо.
- Тарасик! - будто оглохнув, говорит папа. - Родной. Голодный.
- Нет, я наелся, - успокаивает папу Тарасик. - Я рака ел.
- Кого-кого? - говорит папа. И переводит глаза на дедушку.
Дедушка медленно опускает голову.
Губы у папы дрожат. На щеках, под кожей, перекатываются мускулы.
Все, что пережил папа за этот день, вкладывает он в три нетвердых слова, которые говорит отцу:
- Па… Папа… Папаша! Вы эгоист… Эгоист! Всегда таким были. Таким и останетесь.
Громко и звонко, с перекатами и переливами захлопываются перед дедушкой двери папиной новой квартиры.
Эхо выскакивает из своего уголка, подхватывает гудение и звон, перекаты и переливы.
А дедушка все стоит и стоит на лестнице.
Отклонив набок голову, внимательно и удивленно он прислушивается к скачущим мягким шажкам бегущего эха.
Перебирая мохнатыми лапками, эхо добегает до верхней площадки и жмется толстой щекой к холодной шершавой стенке.
Там оно будет долго стоять и ждать. Оно будет ждать терпеливо, оно подхватит звук дедушкиного шага.
Печально и долго станет оно перекатывать шаркающий, усталый шаг старого человека, перед которым захлопнул двери своего дома его родной сын.
Глава четырнадцатая
День окончен. Он ушел вместе с солнцем на другую сторону земли.
Занавески, которые мама когда-то (дней двадцать тому назад) повесила на новое окошко, плетут на стене свой неутомимый узор. Они колеблются, потому что папа приоткрыл форточку.
"…Что день грядущий мне гото-о-овит?" - чуть слышно и печально спрашивает репродуктор.
Тарасик не может ответить на этот вопрос: он спит. Папа тоже не знает, что им готовит грядущий день. Но, может быть, об этом знают занавески? Ведь недаром так таинственно, так тихо взлетают они.
Или - об этом знает луна?.. Вот она выплыла из-за облака и осветила снег за окном; протянула сквозь щель между двух занавесок свой длинный дрожащий палец, погладила плохо подметенный пол; осторожно тронула кошкин бочок; взобралась на скатерть и окунулась в молочную лапшу.
"…За-а-мучен тяжелой нево-о-лей", - красиво, нежно и так печально поет репродуктор.
Ночь. Тишина.
Папе не спится. Он лежит на диване одетый, но босой.
Чиркнула спичка. В ночной тишине и тьме новой комнаты горят теперь два огонька: круглый, маленький - папина папироса и длинный, голубоватый - лунный.
Взобравшись по скатерти, луна освещает бумажный квадрат на столе. (Письмо! То самое, что получил сегодня Тарасик.)
Бессонные глаза папы скользят по краю тарелки…
Что?! Нет, нет… Не может этого быть.
А лунный палец тихонько щекочет скатерть. И вдруг! - весь квадрат письма озарен его голубым сияньем.
Неслышно ступая по полу босыми ногами, папа подкрадывается к письму… Его уголок искупался в молочной лапше!.. Папа держит конверт осторожно в дрожащих пальцах.
Свет лампы под зеленым абажуром заслонит сейчас свет луны.
"Тарасу Богдановичу Искре", - написано на конверте.
(Это значит: мама прислала письмо Тарасику.)
Но ведь край письма размок в молоке!.. Может, там было приписано мелкими буквами: "…и Богдану Тарасовичу Искре" (папе Тарасика)?
Может быть. Может быть. Посмотрим, посмотрим.
"Мой зайчик! Моя черешенка!"
Нет, это не ему, не папе. Уж это, конечно, Тарасику.
"День и ночь я вижу тебя перед собой. В каждом порту я покупаю тебе какую-нибудь игрушку.
Я вижу тебя во сне. И как ты там живешь? Сыт ли? Надевают ли тебе шерстяные носочки?"
Нет, это не ему, не папе, это тоже Тарасику. Папа перелистывает страницу - одну, другую, письмо длинное - и папа ищет слово "Богдан".