– Лучше б ларьки… Знаешь что, Птица? Я так не согласный. Я на мокруху не подписывался. Ты говорил: чисто-быстро, замочек, сумочка, укрытие, культурные люди, деньги в банке. А что выходит?
– Ладно. Надоел ты мне, Мотыль. Давай сюда сумку и катись на все четыре стороны. Считай, не сработались. Дальше буду сам…
– А вот это ты видал? – Мотыль некрасиво щерится, показывает Птице кукиш и прячет сумку за спину.
– Эй, Мотыль, ты что это… А ну… – Птица лезет куда-то за пазуху, но не успевает. В руке у напарника словно сам собою оказывается огромный гаечный ключ. Удар, и Птица мешком валится на лестничную площадку. Мотыль хватает его подмышки, подтаскивает к лестнице, ведущей в подвал, пинком сталкивает вниз, забирает сумку и быстро уходит из подъезда.
Через некоторое время проходящая мимо бабушка с пакетом кефира в авоське слышит стон, доносящийся из темноты, от подвальной двери.
– Свят, свят, свят! – бормочет бабушка.
– Врача вызовите! – стонет человек.
Бабушка бодро поднимается наверх, тщательно запирает за собой дверь, колеблется несколько секунд, потом решительно снимает трубку телефона.
Белое кресло на берегу искусственного бассейна. На белом столике сервировка: чай со льдом и разрезанный серебряным ножом непонятный фрукт на прозрачной тарелочке. В кресле сидит уже известный нам толстый господин в халате, перед ним навытяжку стоит моложавый мужчина с седеющими висками, бегающими фруктовыми глазками и крупным баклажанистым носом. Разговор идет на французском.
– Что нового о чаше?
– Увы, месье Фаррингтон, новости из России не слишком оптимистичны.
– Но мне же обещали, что не будет никаких осложнений! Неужели не хватило денег, чтобы купить всех, кого надо?!
– Не совсем так. Насколько я понял, чашу попросту украли еще раз.
– Кто?! И куда смотрел наш человек? Он жив? Его можно допросить?
– Он идет по следу. Согласно полученным сведениям, ситуация далека от трагической. Укравшие чашу люди просто мелкие уголовники. У них нет никаких каналов сбыта, и они быстро попадутся.
– А если они лягут на дно? Мои люди не могут болтаться в России годами. Я пока не Арманд Хаммер, это слишком опасно… А если они вздумают переплавить ее, выковырять камни… Как это вообще могло случиться?!
– Месье, это же Россия, дикая страна. Там может случиться все, что угодно.
– Пошли вы к черту со своим фатализмом!
Господин в халате хватает фрукт с тарелочки и в сердцах бросает в кусты. Какая-то пестрая, похожая на попугая птица снимается с ветки и с противным криком летит следом за фруктом.
Старая петербургская квартира. Арочное окно, потолок комнаты теряется в полутьме. Огромный стол, над ним на длинной ножке свисает выцветший абажур. Лампа освещает десяток крупноформатных книг – не то энциклопедии, не то – словари – и разбросанные по столу фотографии. Вокруг стола разместились несколько очень разных по возрасту и внешнему виду людей. Один из них – отец Родиона. Во главе стола в кресле – ветхий остроглазый старичок, закутанный в клетчатый плед. Остальные либо сидят на стульях, либо почти лежат на столе, поставив локти и рассматривая что-то в распахнутых фолиантах.
– Итак, товарищи, какие будут предложения? – дребезжащим, но решительным голосом спрашивает старичок. – Насколько можно судить по представленным фотографиям – вещь в любом случае подлинная, 1Х-ХП век, точнее по снимкам не определишь. Является ли она утерянным потиром Святослава, с какой-то долей вероятности можно сказать только после тщательной экспертизы. Если она, конечно, состоится…
– Что сказала милиция? – спрашивает у остальных высокий человек с резкими, хищноватыми чертами лица.
– Милиция сказала, что проведет все мероприятия, предусмотренные планом оперативной разработки, – четко рапортует отец Родиона.
Высокий человек презрительно шипит сквозь сжатые зубы.
– Никогда себе не прощу…
– Милейший Георгий… как вас там по батюшке, – урезонивает его старичок. – Не надо так убиваться. Пропажа сокровища – наша общая вина и беда. Мы все не сделали чего-то такого, что следовало сделать непременно…
– Отчего я ушел? Надо было там спать лечь, на складе… – Георгий обхватывает руками черноволосую голову.
– Успокойтесь, – в разговор вступает еще один, немолодой, полноватый человек, похожий на средних размеров карася. – Мы же даже не знаем, когда именно была украдена чаша. От наших истерик и самобичеваний никому не станет легче. Наоборот, именно сейчас мы должны держать себя в руках и не раскисать. Достаточно нам одного несчастного случая…
– Несчастного случая? – настораживается старичок.
– Да, Валентин Прокопьевич. Вам еще не доложили? Геннадий так переживал случившееся, что бродил по городу как сомнамбула, не глядел по сторонам, пошел через дорогу на красный свет и… сейчас в больнице…
– Гена в больнице?! Что с ним? Насколько все серьезно?!
– Я был у него с утра. Разговаривал. Вроде все обошлось сотрясением мозга и несколькими ссадинами и синяками. Просил, чтобы сразу же после нашей встречи кто-нибудь дошел к нему, рассказал о результатах, планах…
– Да… Это всем нам урок. Сейчас необходима высшая сосредоточенность. Если мы все разляжемся по больницам с травмами и инфарктами…
– Валентин Прокопьевич? Сердце? Принести лекарство? – серьезно спрашивает похожий на карася мужчина.
– Ах, оставьте! – старичок досадливо машет сухонькой лапкой и как бы незаметно кидает в рот что-то из маленького пузырька. – Я так понял, что сильно рассчитывать на нашу доблестную милицию мы не можем, – черноволосый Георгий яростно кивает головой. – Следовательно, необходимо разработать собственный план поисков. В конце концов, ремесло историка в чем-то сродни ремеслу детектива…
Полутемный, довольно большой зал. На возвышении стоят ряды скрепленных между собой стульев. Перед ними лежат расстеленные маты, сверху свисают канат, трапеция и еще какое-то веревочное приспособление. На нем деловито и однообразно крутится в воздухе девочка лет 14. Стоящая внизу девушка страхует и брюзгливо повторяет:
– Света! Спину прямее! Прямее спину, я говорю! Носок жестче!
Еще полтора десятка мальчиков и девочек разного возраста заняты своими делами. Кто-то жонглирует, кто-то разминается на матах, кто-то стоит на руках, двое малышей под руководством старшего мальчика отрабатывают какую-то сценку. Анка под руководством женщины постарше выполняет акробатический каскад. Женщина хлопает в ладоши и командует:
– Фляк – рендап – сальто! Фляк – рендап – сальто! Аня! Опять ноги не разогрела как следует! Фляк – рендап – сальто!
Из коридора в зал заглядывают Сережка и Шпень.
– Тут она, – говорит Сережка. – Занята вон.
– Ништя-ак! – восхищенно тянет Шпень, как завороженный глядя на кружащуюся на трапеции девочку, мальчика-жонглера и других детей. – Вон та, что ль?
– Да нет же! Не узнал Анку? Вон она, сальто крутит, видишь? Рядом ней – руководительница ихняя.
– А-а-а! – Шпень не сводит глаз с зала, машинально достает сигареты, не глядя предлагает Сережке. – Будешь?
– Не здесь же! – шипит Сережка, берет сигарету. – Здесь нельзя. Пошли пока на крыльцо, покурим.
– Ну пошли, – Шпень с сожалением отрывается от заворожившего его зрелища.
Мимо мальчишек в раздевалку проскальзывает малыш лет шести в костюме Арлекина. Увидев Сережку, он показывает пальцем и, кривляясь и картавя, поет:
– Сережка – дурак, курит табак, спички ворует, Анку целует!
– У-у, я тебе сейчас! – Сережка корчит страшную рожу, делает шаг вперед, растопырив руки. Малыш с веселым визгом убегает.
Анка и мальчишки разговаривают, сидя на скамеечке в раздевалке. Пожилая гардеробщица подозрительно косится на Шпеня, морщится.
– Первый этап проходит нормально, – докладывает Сережка. – Шпень ходит по рынку, мы с Родионом и Тахиром по очереди его караулим. Пока никто не заинтересовался…
– Может, они уже совсем уехали? – предполагает Анка.
– Ну да, как же! – возбужденно шепчет Шпень. – У них же связи с теми, с заграничными, нет. Они ждать будут, пока те на них выйдут. А тут я… хожу, гуляю…
– Шпень, а чего ты вообще-то на рынке делаешь?
– Чего, – Шпень пожимает плечами. – Живу, работаю…
– Работаешь? – удивляется Анка. – Как это?
– Так тебе все и расскажи! – ухмыляется Шпень и подмигивает Сережке.
Что-то вроде гостиничного номера. Двое мужчин сидят в креслах. Лица одного из них не видно, он прячется в тени. Второй – тот самый собеседник толстяка на веранде, с зверушечьим лицом. Он медленно пьет коньяк из небольшой рюмки. Вторая, пустая рюмка и бутылка стоят на низком журнальном столике. Желтый свет настольной лампы играет в напитке. Разговор идет на английском.
– Я не предлагаю вам выпить, потому что настал самый острый момент операции, и ваши мозги должны быть кристальны. Вы понимаете, чем рискуете?
– Да, мистер Стоун.
– Вы не выполнили простейшей задачи. Чаша была уже у вас в руках и вы ее упустили.
– Кто же мог знать, что вмешается мальчишка, беспризорник… Мотыль испугался…
– Меня не интересуют российские беспризорники! – брезгливо цедит Стоун. – Меня интересует чаша. Когда вы сможете обнаружить этого… Мотыля… и какое содействие вам требуется?
– Пожалуй, только люди. Сами понимаете, у меня нет связей в криминальных кругах…
– Раньше надо было думать! У меня, конечно, есть здесь люди. Но я не хотел бы их "светить". У вас есть конкретный план?
– Да, разумеется.
Шпень стоит у входа на рынок, смотрит, как наперсточники дурят народ. Откровенно развлекается, лузгает семечки. Неподалеку у ларька стоят Тахир и Родион, наблюдают за Шпенем и едят мороженое.
– Ты русский язык хорошо знаешь, да? – спрашивает Тахир. – Хорошо учишься?
– Я лучше по математике, – отвечает Родион. – По русскому у меня так… тройки… четверки…
– Все равно… – Тахир задумывается о чем-то, потом решается. – Я тебе стихи прочту. Свои. Если там что не по-русски, ты мне скажи.
– Ну… давай… – удивленно соглашается Родион.
Души людей позабытых,
Вплавлены в серый гранит,
Недобрый северный город
Их тепло сохранит.И станет чуть-чуть теплее
Каменная вода
И станет чуть-чуть добрее
Морда седого льва.И северная королева
В серебряной пене дня
Вглядится в прозрачный сумрак
И увидит – меня.
Читая, Тахир волнуется и смотрит на ботинки Родиона. Акцент у него сильнее, чем обычно.
Потом некоторое время оба молчат. Наконец, Тахир не выдерживает:
– Ну, что, глупо, да?
– Да нет, что ты! – торопливо возражает Родион. – Нормально… Да нет, хорошо даже. Как настоящие… То есть, я не то хотел сказать… И по-русски все… А королева – это кто?
– Так, девушка одна… – Тахир неопределенно машет рукой.
Мотыль идет по Лиговскому проспекту, смотрит на дома, что-то припоминая. Останавливается возле облупившейся, разбитой двери, отворяет ее, заходит в парадную, поднимается по грязной лестнице. Останавливается возле высокой двери, шевеля губами, читает надписи на звонках, потом звонит. Дверь открывается очень не скоро, Мотыль успел за это время прочитать все надписи на грязных стенах. На пороге – сгорбленный старичок в шерстяной кофте, в войлочных тапках, с водянистыми, но живыми голубыми глазами.
– Здрасьте, дядя Петя! – говорит Мотыль. – Пришел вот, – он протягивает старичку полиэтиленовый мешок, из которого торчит горлышко бутылки и хвост копченой рыбины.
– А, Васятка! Вспомнил, наконец, старика! – дядя Петя явно обрадовался, принял у Мотыля мешок, сделал свободной рукой приглашающий жест и шустро заковылял вглубь квартиры по длинному полутемному коридору. – А у меня как раз и картошечка сварилась, – бормочет он себе под нос.
Мотыль и дядя Петя сидят в довольно большой, но заставленной разнокалиберной мебелью комнате. На застеленном клеенкой столе перед ними откупоренная бутылка, стаканы, крупно нарезанные помидоры, огурцы, квашеная капуста в банке, разделанная копченая рыбина на газетке. Дядя Петя осторожно достает из высокой эмалированной миски горячую, сваренную в мундире картошку, раскладывает ее на столе.
– А вот послушай, Васятка, что я сегодня сочинил, – говорит дядя Петя. – "Съел от "Самсона" холодец, и сразу станешь – молодец". И вот еще: "Наши пельмени – просто объеденье. Тот, кто ест их на обед, никогда не знает бед." Нравится?
Мотыль смотрит на старика с изумлением и тревогой.
– Дядь Петь, ты чего это?… Заболел, что ли?
– Да нет! – дядя Петя с досадой машет рукой. – Не понимаешь? Это я рекламу сочиняю. И посылаю на всякие конкурсы. Знаешь, разные фирмы объявляют, чтобы свою продукцию рекламировать? Вот. Два раза дали поощрительный диплом, и один раз победил. Выиграл пресс для выдавливания чеснока. Потом покажу. На котлетах мои стихи есть и еще на порошке от тараканов. За это как раз и приз. "Будь ты трижды таракан, все равно попал в "Капкан"". "Капкан" – это так порошок называется.
– Ну, дядь Петя, ты даешь…
– А что? Мое искусство радость людям приносит. Жалко только образования у меня маловато. Два класса всего. Да и то в колонии. Ну, я сейчас наверстываю. Стихи читаю. Вон Пушкина купил, Есенина…
– Дядя Петя, ты же – вор…
– Был вор. Был, Васятка. Ты ж знаешь – завязал я. Давно уже. Не по зубам мне нынешнее время. Не понимаю я в нем ничего…
– А я к тебе за советом…
– Ежели по воровским делам, извини. Ничем помочь не смогу.
– Да я и сам не знаю. Влип я, дядя Петя. Взял вещь, с которой не знаю, что делать. А вокруг – иностранцы всякие, другие непонятные люди… Им за эту фигню человека убить – как чашку воды выпить. Мальчишку вон чуть не кончили. А он вообще – сбоку припеку. Помог бы ты мне от нее избавиться. Хоть за полцены. У тебя ж, небось, старые-то связи сохранились. Я б и тебя не обидел…
Дядя Петя тяжело вздохнул, разлил вино в стаканы.
– Бери, Васятка, картошечку и рассказывай все по порядку. Где вещь-то твоя?
– Схоронил в надежном месте…
Шпень вразвалку идет по рынку, жует яблоко, делает вид, что чем-то занят. Трогает спортивные штаны с ярко-желтой надписью "адидас", что-то спрашивает у продавца-кавказца, начинает торговаться. При этом глаза его бегают из стороны в сторону. Вдоль параллельного ряда прилавков следует Сережка. Мальчишки видят друг друга, но делают вид, что незнакомы. В отличие от притворно расслабленного Шпеня, Сережка – откровенно напряжен и сосредоточен.
Внезапно кто-то трогает Шпеня за плечо. Шпень оборачивается и видит перед собой Мотыля. Бледнеет, заученно приседает, кидается в сторону, но Мотыль цепко держит мальчишку за рукав и прикладывает палец к губам:
– Тихо, пацан, не бойся! Я тебе не сделаю ничего. Разговор есть.
– Какой у меня с тобой разговор! Вы ж меня убить хотели! – испуганно говорит Шпень, одновременно делая страшные глаза Сережке. Сережка ныряет под прилавок и оказывается почти рядом.
– Слушай, пацан, тут такое дело… – Мотыль явно подбирает слова. – Я это… вор, конечно, но на мокрое не подписывался… Короче, линять тебе надо отсюда. И пошустрее. Иначе Птица тебя достанет.
– А вы чего – разошлись, что ли?
– Вроде того. Но это неважно. Есть тебе, где схорониться-то?
– Да нет. У меня все тут, на рынке…
– А родственники какие? Подальше где-нибудь?
– Ты что, дядя? – Шпень выразительно крутит пальцем у виска. – Подумай сам: какие у беспризорника родственники?!
– А мамка где?
– Померла.
– Да… Дела… А ты тут чего, промышляешь, что ли? А живешь в той дыре?
– Ага! – Шпень почти совсем успокоился и даже улыбается Мотылю. – Тырю помаленьку, что плохо лежит.
– Так мы, получается, с тобой… У меня ведь тоже мамка рано померла. Бродяжил, как и ты. Пропал бы совсем, если бы дядя Петя в ученики не взял… А вот… Слушай, как тебя зовут-то?
– Шпень.
– Кличка, что ли?
– А то!
– Знаешь, Шпень, я вот что решил… Нельзя тебе здесь, убьют. Я тебя сейчас отведу к одному хорошему человеку. Схоронишься пока. Только ты уж там смотри…
– Да что я, дядя Мотыль, не понимаю, что ли?! – Шпень обиженно поднимает брови. – Я буду такой хороший-примерный, что вы даже удивитесь. И ничего без спросу брать не буду…
– А ты почем знаешь, как меня зовут?!
– Так запомнил же! Еще с того раза, когда вы меня…
– Ну ладно, ладно… Кто старое помянет… Пошли, что ли?
– Пошли!
Мотыль и Шпень направляются к выходу с рынка. Сережка возникает сзади, шипит прямо в ухо Шпендику:
– А мне-то что делать?!
– Иди сзади, – шепчет Шпень. – Проследишь, куда он меня повел. Потом жди рядом. Если через час не выйду и не дам знак, значит – все…
– Не дрейфь! – говорит Сережка. – Если что, мы тебя вытащим!
Серая, довольно чистенькая, но подчеркнуто казенная комната. За столом сидит спокойный, усталый человек, с созвучным комнате выражением лица. Перед ним, на жестком стуле – историк Георгий. Крутится, подпрыгивает, сверкает глазами, ломает длинные смуглые пальцы.
– Итак, после того, как все разошлись, вы вернулись, чтобы проверить, все ли в порядке?
– Да, я же сказал вам…
– Я уточняю. Время вы не заметили?
– Нет, я не смотрел на часы.
– Охранник утверждает, что видел вас приблизительно в 23.45. Это так?
– Я же сказал, что не смотрел время!
– Вы пробыли у вагона приблизительно пять минут, допили бутылку пива, которая была у вас с собой и ушли… Кстати, а зачем вы вообще приходили? Ведь вагон был заперт, охранник находился снаружи…
– Я нервничал, вы понимаете?! – Георгий почти кричит. – Я места себе не находил! Вы не историк, вам не понять! Такое бывает раз в жизни, вы понимаете? Найти такой раритет, и снова потерять его! Вах! Никогда не прощу себе! Ну представьте себе, что вот у вас, лично у вас был шанс раскрыть преступление века, и вы этот шанс упустили…
– Вы можете мне не верить, – спокойно возражает человек за столом. – Но я вовсе не мечтаю о том, чтобы на моей территории произошло преступление века. И, следовательно, совершенно не мечтаю о его раскрытии. Мне как-то и так хватает…
– Я же говорю – вы не понимаете! Я должен был остаться там и, как пес, спать на коврике возле ящиков. Тогда потир был бы цел…
– А что, там еще и коврик был? – с интересом спрашивает милиционер.
– Какой коврик? – удивляется Георгий.
– Ну, тот, на котором вы собирались спать? Как пес, по вашему же выражению?
– Вах! Ничего человек не понимает!
– Хорошо. Больше вы ничего не имеете мне сказать? Тогда распишитесь вот здесь… И здесь. До свидания. Если вспомните еще что-нибудь важное, заходите, не стесняйтесь.
– Но вы найдете его?!
– Сделаем все возможное, не беспокойтесь.
– А-а-а! – стонет Георгий, выходит, держась за голову руками.
Тот же милиционер и его коллега в этой же комнате пьют кофе с бубликами.
– Ну, чего там у тебя с этими, с историками? Есть что-нибудь?