Ильза Янда, лет четырнадцать - Кристине Нёстлингер 11 стр.


– Я сейчас не могу уйти, – сказала она, – белье кипит, мне надо его полоскать, а то после обеда прачечную займет Хабермайерша.

Я сказала бабушке, что это просто безобра­зие – какая-то Хабермайерша, какое-то белье для нее важнее, чем Ильза. Бабушка вздохнула, потерла нос и покачала головой, а потом сказала, что дело тут не в белье. Просто она не может в это вмешиваться. Она вообще не имеет на это права. Мама запретила ей вмешиваться в наше воспитание, а папа тоже наверняка разозлится, если она, никому ничего не говоря, примет сама какие-то ме­ры. Она не может пойти ни в полицию, ни к хозяину трактира, не поговорив об этом с па­пой или с мамой.

– Тогда поговори с папой!

– Он у меня больше года не был. И я к нему не пойду! Нет!

Вид у бабушки был очень сердитый.

– Тогда поговори с мамой.

Бабушка рассердилась еще больше.

– Почему именно я должна говорить с твоей матерью? Почему? – Бабушка подняла мешалку и взмахнула ею в воздухе. – Я уже тогда, много лет назад, поклялась никогда больше с ней не разговаривать. Ни разу в жизни!

– Ну, пожалуйста, бабушка, – сказала я. Я готова была разреветься.

– Почему ты сама с ней не поговоришь? Ты ведь можешь рассказать ей все то же самое, что рассказала мне! Ты-то ведь ни в чем не виновата!

– Я не могу говорить с мамой, – тут я заплакала.

– А почему ты не можешь?

Я продолжала всхлипывать, и плечи у ме­ня сами вздрагивали.

– Не знаю почему, но из этого ничего не выходит. И потом, она на меня сейчас очень сердится за то, что я пошла в кино. И вообще с ней должен поговорить кто-нибудь, кто может ей это все объяснить.

– Что объяснить?

– Почему Ильза уехала. И что Ильза во­все еще не плохая, и пусть ее не отправляют в приют. Ей надо все объяснить, а я не могу этого сделать!

– Я тоже не могу, – сказала бабушка.

– Нет, ты можешь.

Бабушка положила мешалку в корыто, накрыла котел крышкой и отворила поддувало внизу печки.

– Чтобы сама догорела, – сказала она. А потом сказала: – Ну ладно, пошли!

– Куда пошли? – спросила я. – К папе?

Я спросила это с опаской – по правде ска­зать, мне совсем не хотелось идти к папе. Во-первых, вообще не хотелось, во-вторых, с тех пор как он был у нас дома и вел себя так по-идиотски, я больше его не видала, а в-третьих, он не любит Ильзу, вернее, не на­столько любит, чтобы ей помочь. Ну, по-настоящему помочь. Я, может, и порядочная дура, но столько-то про папу и я усвоила. Он, конечно, тут же помчится в полицию и устроит там жуткий скандал, изображая любящего, возмущенного, несчастного отца. Вот и все, что он сделает. И то лишь затем, чтобы выставить маму очень плохой. Но ведь этого нельзя говорить бабушке. Папа ведь ее сын. Она и сама, правда, без конца его руга­ет, но, если кто другой начинает его бранить, она просто звереет и бросается его защи­щать.

Только оказалось, что беспокоилась я напрасно. Бабушка сказала:

– Нет, мы не к папе пойдем. Для таких вещей он вообще не годится. – Она сняла резиновый фартук, скинула деревянные сабо, обула полуботинки. – Мы пойдем к твоей матери. – Бабушка развязала пла­ток. – Но обещать я тебе ничего не могу. Если она закатит истерику, я тут же уйду. – Бабушка сняла пальто с крючка на двери. – А скорее всего, она устроит истерику – и мне придется уйти. – Бабушка надела пальто. – Я делаю это только для того, чтобы ты не думала, что ваша бабушка не хочет вам по­мочь.

Мы вышли из прачечной. Бабушка запер­ла дверь, сунула ключ в карман.

– Я не хочу возвращаться в квартиру, – сказала она, когда мы поднимались по лест­нице из подвала. Она кивнула в сторону сво­ей двери: – Он сегодня опять какой-то смур­ной. Если он меня увидит, а потом я опять исчезну, он совсем запутается. А когда он запутается, с ним вообще никакого сладу нет.

Я напряженно думала, что бы мне сказать бабушке. Я заметила, что, когда она говорит про дедушку, голос у нее всегда такой пе­чальный. Но ничего утешительного не при­шло мне в голову.

Бабушка сильно нажала кнопку звонка. Звонок у нас очень громкий. Я услышала голос Оливера:

– Звонят! Можно я открою?

А потом голос Татьяны:

– Я открою! Я хочу открыть!

Потом раздались шаги. Это были шаги советницы. Она шла к дверям – шаги при­ближались.

– Это мать Курта, – шепнула я. Бабуш­ка кивнула.

Советница открыла дверь.

– Добрый день, – сказала бабушка. Советница глядела на нас растерянно. Она не знает бабушки. Она так растерялась, что даже не спросила меня, почему я не в школе.

Оливер и Татьяна стояли у нее за спи­ной.

– Кто это? – спросил Оливер, указывая на бабушку.

– Я Эрикина бабушка, – сказала бабуш­ка.

Оливер и Татьяна уставились на бабушку. Они никогда еще ее не видели. Не знаю даже, имели ли они представление о том, что у ме­ня другая бабушка, чем у них.

– Кто там пришел? – крикнула мама из ванной.

– Это я, – сказала бабушка.

– Кто? – снова раздался из-за двери го­лос мамы. Это "кто?" прозвучало не только удивленно, но и испуганно. По-моему, мама узнала бабушкин голос.

– Пришла Эрика с госпожой Янда, – ска­зала советница.

В ванной послышался всплеск воды. Как видно, мама резко поднялась из ванны, и во­да выплеснулась на пол.

– Я иду! – крикнула мама. Советница обратилась к бабушке:

– Может быть, вы разденетесь? – Она указала на вешалку.

Бабушка сняла пальто и повесила его на крючок. Я тоже сняла пальто и повесила его рядом.

– Проходите, пожалуйста, – сказала со­ветница. Она все еще глядела на нас в полной растерянности.

Мы прошли за советницей в гостиную. Сели на диван. Я сидела, прижавшись к бабушке, и, если бы мне не казалось, что это выглядело бы глупо, я дала бы бабушке руку, чтобы она ее крепко держала.

Советница уселась на стул перед телеви­зором, напротив нас. Между нами и ею был только стеклянный журнальный столик. На нем настольная зажигалка, а рядом пачка сигарет и коробка спичек. Зажигалка у нас вообще не работает.

– Разрешите вам что-нибудь предло­жить? – спросила советница и стала пере­двигать на столе сигареты и спички. Она дви­гала их до тех пор, пока обе коробки не лег­ли параллельно друг другу и краю стола.

– Спасибо, нет, – сказала бабушка. Бабушка сидела на диване, выпрямив­шись, словно аршин проглотила. Казалось, она совершенно спокойна, ничуть не волну­ется. Но я знаю мою бабушку. Я видела, как она волновалась. Руки она сложила на коле­нях. Одна рука на другой. И большим паль­цем нижней руки почесывала ладонь верх­ней. Она всегда так делает, когда очень вол­нуется.

Оливер и Татьяна стояли в дверях гости­ной. Они глядели на нас с любопытством.

– Идите играть в свою комнату, – сказа­ла им советница.

Оливер покачал головой, а Татьяна отве­тила:

– Нет! – Медленно и как бы раздумывая о чем-то, она подошла к нам, показала ру­кой на советницу, потом на бабушку и ска­зала:

– Вот моя бабушка, а вот Эрикина бабушка.

Моя бабушка кивнула.

Советница передвинула сигареты и спички – теперь они лежали параллельно другой стороне столика.

– А есть еще одна бабушка, – сказал Оливер. – Мамина бабушка. Но мы на нее сердимся, она глупая!

– Оливер! – громко сказала советница. Голова Оливера исчезла за дверью.

Я услышала, как он хихикает в передней. Потом я услышала, как открылась дверь ванной. Мама сказала Оливеру:

– Веди себя прилично, Оливер.

А потом она вошла в гостиную. Она была в купальном халате, с мокрыми волосами, а лицо совсем голое. Без тона, без ресниц, без губной помады, без теней на веках, даже глаза не подведены. Рядом со стулом совет­ницы стояло большое кресло в цветочек. Ма­ма взглянула на меня и на бабушку, потом на советницу и на кресло. Она стояла в не­решительности. Потом подошла к обеден­ному столу, взяла стул и пододвинула его к нам. Она поставила стул рядом с журналь­ным столиком и села. Теперь она сидела между советницей и мною.

– Да садись сюда! – сказала советница, указывая на кресло.

Мама взяла сигареты и спички.

– Почему ты не в школе? – спросила она меня.

– Почему ты не в школе? – крикнула Татьяна.

Она ползала вокруг советницы по ковру.

– Из-за Ильзы, – сказала я.

Я опять пищала, как мышонок. Мама под­несла спичку к сигарете. Сигарета дрожала у нее в руках.

– Что ты сказала? – советница накло­нилась ко мне. Она малость глуховата. Мы­шиный писк ей не услыхать.

– Из-за сестры! – рявннула бабушка. Бабушка прокричала это так же громко, как она обычно разговаривает с дедушкой. Советница в ужасе вздрогнула.

– Что с Ильзой? Вы что-нибудь знаете? – У мамы тоже был голос, как у мыши.

Бабушка подтолкнула меня локтем. Она хотела, чтобы рассказывала я. Я поглядела на нее. Я хотела, чтобы рассказывала она.

– Да говорите же! – крикнула мама. – Что с ней? С ней что-нибудь случилось? Да говорите же скорей!

– Если открытка из Флоренции идет два дня, можно сказать, что по крайней мере по­завчера с ней было все в порядке, – сказала бабушка.

Мама прислонилась к спинке стула. Она закрыла глаза и громко выдохнула воздух. Сигарета в ее руке больше не дрожала.

– Она написала вам открытку? – спро­сила советница.

– Нет, – сказала бабушка.

– Кому же она написала открытку? – продолжала допытываться советница.

– Она вообще не писала никакой открыт­ки, – сказала бабушка.

– Что же вы тогда говорите? – советница покачала головой.

Мама все еще сидела с закрытыми глаза­ми. На ее сигарете уже было довольно много пепла. Я встала, принесла с подоконника пе­пельницу и поставила ее на стол перед мамой.

– Главное, она жива. Главное, она вер­нется, – сказала мама.

Она открыла глаза и стряхнула пепел в пепельницу.

Бабушка кивнула.

– Так что же с этой открыткой из Фло­ренции? – осведомилась советница.

– Эрика все разузнала, – сказала бабуш­ка.

– Как это так Эрика все разузнала? – спросила советница.

– Потому что она... – начала было ба­бушка, но советница перебила ее.

– Так, значит, она, – советница поглядела на меня с возмущением, – все время что-то знала и ничего не говорила!

– Ничего она не знала все время, – гром­ко сказала бабушка. – Она все разузнала!

– А почему же...

– Пожалуйста, дай сказать бабушке, – попросила мама.

Она так и сказала "бабушке". Не "старой Янде". И даже не "фрау Янде".

Не знаю, заметила ли это бабушка и за­метила ли сама мама. Но советница опреде­ленно отметила слово "бабушка". Она ос­корбленно поджала губы. Весь ее вид го­ворил: "Теперь я не скажу больше ни слова".

– Так вот, Эрика и один... Как его зо­вут? – спросила меня бабушка.

–Али-баба его зовут, – сказала я.

– Так вот, Эрика и Али-баба выяснили, что Ильза во Флоренции.

– Одна? – спросила мама. Она сказала это совсем тихо.

– Разумеется, не одна. Она поехала с молодым человеком на его машине, – пояснила бабушка.

Она сказала это так, словно для девочки самое обычное дело – разъезжать на машине с молодым человеком.

– Автостопом? – спросила мама.

Мама вообще-то против автостопа, но, по-моему, сейчас ей очень хотелось услышать, что Ильза путешествует автостопом.

Бабушка смотрела на маму в упор, словно хотела ее загипнотизировать.

– Нет, не автостопом. Этот молодой чело­век – ее друг, ее...– Бабушка минуту по­молчала, вздохнула, а потом продолжала: – Надо называть вещи своими именами. Ее возлюбленный.

Я покосилась на советницу. Та все еще сидела, поджав губы, с оскорбленной миной.

Татьяна пристроилась на ковре рядом с советницей.

– Воз-люб-лен-ный, – пробормотала Татьяна, а потом повторила: – Воз-люб-лен-ный!

Это слово было для нее новым. Видно, оно показалось ей красивым.

– Эрика, уведи отсюда ребенка. Ребенку тут слушать нечего, – зашипела советница.

– Да она ведь этого еще не понимает, – сказала бабушка.

Если Татьяна замечает, что от нее хотят избавиться, она уж точно не уйдет. Она вскарабкалась на диван, села рядом с моей бабушкой, сложила руки на коленях, точно как она, и крикнула:

– Не уйдет, не уйдет Татьяна! Нет, нет, нет!

Мама затушила сигарету и достала из пачки другую.

– Не кури одну за другой, – сказала со­ветница.

Мама положила сигарету на столик и ста­ла катать ее туда-сюда. Я вдруг чихнула.

– Ребенок простужен, – сказала советница. – У нее совершенно мокрые ботинки, и голова тоже мокрая.

– Что же нам теперь делать? – спросила мама.

– Ей надо переодеться во все сухое, – заявила советница.

Я опять чихнула.

– У нее мурашки, – сказала советница. Мама вздрогнула.

– У кого? – спросила она. – У кого мурашки?

Советница указала на меня.

– Она простудилась!

– Ах, у нее. – Мама не проявила боль­шого интереса к моим мурашкам.

– Что значит "ах, у нее"! – возмутилась советница. – Не хватало еще, чтобы ко всем несчастьям она заболела гриппом.

– Эрика, иди-ка одень что-нибудь потеплее, – сказала бабушка.

Я встала и пошла к двери.

– И хорошенько вытри голову полотенцем! – крикнула советница мне вслед.

Оливер все еще переминался с ноги на ногу в передней за дверью.

– Что они там делают? – спросил он ме­ня. Я пожала плечами.

– Ильза вернется? – спросил он. Я опять пожала плечами.

Я переоделась в моей комнате. Оливер стоял тут же, рядом.

– А твоя бабушка хорошая? – спросил он. – А твоя бабушка может быть моей бабушкой? А у твоей бабушки есть дедушка? А дедушка тоже хороший?

Я опять зачихала и между чихами повторяла:

– Да, да, да.

Когда я вернулась в гостиную, там сидели только советница и бабушка. Мама была в спальне, она одевалась. Советница как раз крикнула в дверь спальни, чтобы мама ни в коем случае не выходила на улицу с мокрой головой.

– Так можно заработать простуду головы, – утверждала она, – а от нее лезут волосы.

– Она ведь может надеть шапку, – сказа­ла бабушка.

Я спросила бабушку, куда собирается мама.

– К хозяину пивной, – сказала бабушка. Советница заявила, что хотя все это ее почти не касается, но она бы на месте мамы пошла в полицию.

– Это мы еще успеем, – сказала бабушка.

Мама оделась удивительно быстро. Обычно ей требуется для этого в пять раз больше времени. Она надевала пальто и мою красную вязаную шапку, и запихивала что-то в свою сумочку, и все бормотала:

– Я ведь скоро вернусь. Я вернусь как можно скорей. Я буду спешить.

– Проводить тебя? – спросила советница.

– Спасибо, нет, я лучше пойду одна, – ответила мама.

– Это займет у нее полчаса, не меньше, – сказала советница, когда дверь за мамой захлопнулась.

Бабушка кивнула.

– Не меньше, – пробормотала она. Советница опять начала двигать постолу сигареты и спички. Я заметила, что она хочет что-то сказать. Она смахнула со стола крош­ки табака, сунула лежавшую на столе сига­рету обратно в пачку, поставила на пачку спичечную коробку и спросила:

– Вы мне можете все это объяснить?

– Я могу себе это представить, – сказала бабушка, – понимаете ли, нарисовать себе картину, но вот объяснить это вам я, вероятно, не сумею.

И тут советница разразилась длинной речью. Она говорила, что у нас есть все или по крайней мере значительно больше, чем у других детей. Она перечислила, что у нас есть: хорошая семья, хорошо поставленный дом, мать, которая о нас заботится, никаких материальных затруднений, доброе отно­шение, может быть, слишком доброе, пони­мание, внимание. Она перечислила еще много чего – я не смогла все запомнить.

Потом советница сказала, что, по ее мне­нию,такие безобразия, которые вытворяет Ильза, происходят только оттого, что ей слишком уж хорошо живется. И всегда слишком хорошо жилось. Она стала перечислять, что мама старалась привить Ильзе: требовательность к себе, послушание, умение подчиняться, скромность, пунктуальность и внутреннюю мораль. Она так и сказала – внутреннюю мораль. Затем она перечислила еще гораздо больше всяких вещей, которые Ильзе все же не привили, но их я не запом­нила, потому что ничего не могла себе пред­ставить, когда она произносила эти слова.

Бабушка, по-моему, тоже ничего не могла себе представить. Она массировала свою переносицу и в замешательстве смотрела на советницу. А Татьяна, сидевшая рядом с бабушкой, тоже ухватила себя за нос и повто­ряла все ее движения. А я все чихала и чиха­ла. А Оливер все стоял у дверей и спраши­вал, когда же вернется мама.

– Вы, судя по всему, не разделяете моего мнения, – сказала советница, обращаясь к бабушке. – А как вы рассматриваете этот случай?

Бабушка перестала тереть свой нос.

– Послушайте, – громко сказала она, – это ведь никакой не случай! Это ведь Ильза. Ильза, моя внучка! И я рассматриваю это так, что Ильзе жилось не слишком хорошо, а слишком плохо. Да, да, слишком плохо. И Эрике тоже. – Она указала на меня паль­цем, словно хотела проткнуть меня им насквозь. – Да, ей тоже живется слишком плохо, если уж вы меня спрашиваете. Но Эрика, она-то другая. Не все это могут вы­нести. Вот Ильза и не вынесла.

– А чего, позвольте спросить,– с досто­инством сказала советница, – чего, собствен­но, не хватало нашей милой Ильзе, кроме хорошей порции побоев? Хорошей трепки время от времени?

Бабушка покраснела. Я видела, что она просто взбешена. Она сделала глубокий вдох. И выложила все.

– Вы говорите так, будто у вас никогда не было детей! Будто вы вообще с луны сва­лились! Во-первых, Ильза получала от своей матери трепку, и даже слишком часто. Что вы подразумеваете под порцией побоев, я не знаю. Может, это были не побои, а пощечины. Но пощечин было больше чем достаточно! А во всем остальном у нее была нехватка. Ей не хватало как раз того, что вы здесь так старательно перечисляли.

Советница хотела перебить бабушку, но ей не удалось сказать ничего, кроме: "Но поз­вольте, позвольте..."

– Дайте мне, пожалуйста, договорить! – перебила ее бабушка. – Если ребенок еже­дневно получает обед, это еще не значит, что мать о нем заботится. И если в квартире, где он живет, шесть или семь комнат, это еще не значит, что у него есть семья и на­стоящий дом. И если в жизнь его не вникают, это еще нельзя назвать добрым отношением! И если мать покупает машину для мытья посуды, это еще не значит, что у детей нет материальных затруднений.

– Но позвольте... – выкрикнула совет­ница.

– Нет, не позволю! – сказала бабушка. – Ваша невестка и моя невестка, она ведь даже не замечает, кто рядом с ней живет! Что это за дети! – Бабушка немного помолчала. – О, разумеется, номер обуви, и размер одеж­ды, и вес – все это она знает. Но больше она не знает ровно ничего!

– Этого вы не можете утверждать, – возмущалась советница. – Это неправда!

Назад Дальше