– Я сейчас не могу уйти, – сказала она, – белье кипит, мне надо его полоскать, а то после обеда прачечную займет Хабермайерша.
Я сказала бабушке, что это просто безобразие – какая-то Хабермайерша, какое-то белье для нее важнее, чем Ильза. Бабушка вздохнула, потерла нос и покачала головой, а потом сказала, что дело тут не в белье. Просто она не может в это вмешиваться. Она вообще не имеет на это права. Мама запретила ей вмешиваться в наше воспитание, а папа тоже наверняка разозлится, если она, никому ничего не говоря, примет сама какие-то меры. Она не может пойти ни в полицию, ни к хозяину трактира, не поговорив об этом с папой или с мамой.
– Тогда поговори с папой!
– Он у меня больше года не был. И я к нему не пойду! Нет!
Вид у бабушки был очень сердитый.
– Тогда поговори с мамой.
Бабушка рассердилась еще больше.
– Почему именно я должна говорить с твоей матерью? Почему? – Бабушка подняла мешалку и взмахнула ею в воздухе. – Я уже тогда, много лет назад, поклялась никогда больше с ней не разговаривать. Ни разу в жизни!
– Ну, пожалуйста, бабушка, – сказала я. Я готова была разреветься.
– Почему ты сама с ней не поговоришь? Ты ведь можешь рассказать ей все то же самое, что рассказала мне! Ты-то ведь ни в чем не виновата!
– Я не могу говорить с мамой, – тут я заплакала.
– А почему ты не можешь?
Я продолжала всхлипывать, и плечи у меня сами вздрагивали.
– Не знаю почему, но из этого ничего не выходит. И потом, она на меня сейчас очень сердится за то, что я пошла в кино. И вообще с ней должен поговорить кто-нибудь, кто может ей это все объяснить.
– Что объяснить?
– Почему Ильза уехала. И что Ильза вовсе еще не плохая, и пусть ее не отправляют в приют. Ей надо все объяснить, а я не могу этого сделать!
– Я тоже не могу, – сказала бабушка.
– Нет, ты можешь.
Бабушка положила мешалку в корыто, накрыла котел крышкой и отворила поддувало внизу печки.
– Чтобы сама догорела, – сказала она. А потом сказала: – Ну ладно, пошли!
– Куда пошли? – спросила я. – К папе?
Я спросила это с опаской – по правде сказать, мне совсем не хотелось идти к папе. Во-первых, вообще не хотелось, во-вторых, с тех пор как он был у нас дома и вел себя так по-идиотски, я больше его не видала, а в-третьих, он не любит Ильзу, вернее, не настолько любит, чтобы ей помочь. Ну, по-настоящему помочь. Я, может, и порядочная дура, но столько-то про папу и я усвоила. Он, конечно, тут же помчится в полицию и устроит там жуткий скандал, изображая любящего, возмущенного, несчастного отца. Вот и все, что он сделает. И то лишь затем, чтобы выставить маму очень плохой. Но ведь этого нельзя говорить бабушке. Папа ведь ее сын. Она и сама, правда, без конца его ругает, но, если кто другой начинает его бранить, она просто звереет и бросается его защищать.
Только оказалось, что беспокоилась я напрасно. Бабушка сказала:
– Нет, мы не к папе пойдем. Для таких вещей он вообще не годится. – Она сняла резиновый фартук, скинула деревянные сабо, обула полуботинки. – Мы пойдем к твоей матери. – Бабушка развязала платок. – Но обещать я тебе ничего не могу. Если она закатит истерику, я тут же уйду. – Бабушка сняла пальто с крючка на двери. – А скорее всего, она устроит истерику – и мне придется уйти. – Бабушка надела пальто. – Я делаю это только для того, чтобы ты не думала, что ваша бабушка не хочет вам помочь.
Мы вышли из прачечной. Бабушка заперла дверь, сунула ключ в карман.
– Я не хочу возвращаться в квартиру, – сказала она, когда мы поднимались по лестнице из подвала. Она кивнула в сторону своей двери: – Он сегодня опять какой-то смурной. Если он меня увидит, а потом я опять исчезну, он совсем запутается. А когда он запутается, с ним вообще никакого сладу нет.
Я напряженно думала, что бы мне сказать бабушке. Я заметила, что, когда она говорит про дедушку, голос у нее всегда такой печальный. Но ничего утешительного не пришло мне в голову.
Бабушка сильно нажала кнопку звонка. Звонок у нас очень громкий. Я услышала голос Оливера:
– Звонят! Можно я открою?
А потом голос Татьяны:
– Я открою! Я хочу открыть!
Потом раздались шаги. Это были шаги советницы. Она шла к дверям – шаги приближались.
– Это мать Курта, – шепнула я. Бабушка кивнула.
Советница открыла дверь.
– Добрый день, – сказала бабушка. Советница глядела на нас растерянно. Она не знает бабушки. Она так растерялась, что даже не спросила меня, почему я не в школе.
Оливер и Татьяна стояли у нее за спиной.
– Кто это? – спросил Оливер, указывая на бабушку.
– Я Эрикина бабушка, – сказала бабушка.
Оливер и Татьяна уставились на бабушку. Они никогда еще ее не видели. Не знаю даже, имели ли они представление о том, что у меня другая бабушка, чем у них.
– Кто там пришел? – крикнула мама из ванной.
– Это я, – сказала бабушка.
– Кто? – снова раздался из-за двери голос мамы. Это "кто?" прозвучало не только удивленно, но и испуганно. По-моему, мама узнала бабушкин голос.
– Пришла Эрика с госпожой Янда, – сказала советница.
В ванной послышался всплеск воды. Как видно, мама резко поднялась из ванны, и вода выплеснулась на пол.
– Я иду! – крикнула мама. Советница обратилась к бабушке:
– Может быть, вы разденетесь? – Она указала на вешалку.
Бабушка сняла пальто и повесила его на крючок. Я тоже сняла пальто и повесила его рядом.
– Проходите, пожалуйста, – сказала советница. Она все еще глядела на нас в полной растерянности.
Мы прошли за советницей в гостиную. Сели на диван. Я сидела, прижавшись к бабушке, и, если бы мне не казалось, что это выглядело бы глупо, я дала бы бабушке руку, чтобы она ее крепко держала.
Советница уселась на стул перед телевизором, напротив нас. Между нами и ею был только стеклянный журнальный столик. На нем настольная зажигалка, а рядом пачка сигарет и коробка спичек. Зажигалка у нас вообще не работает.
– Разрешите вам что-нибудь предложить? – спросила советница и стала передвигать на столе сигареты и спички. Она двигала их до тех пор, пока обе коробки не легли параллельно друг другу и краю стола.
– Спасибо, нет, – сказала бабушка. Бабушка сидела на диване, выпрямившись, словно аршин проглотила. Казалось, она совершенно спокойна, ничуть не волнуется. Но я знаю мою бабушку. Я видела, как она волновалась. Руки она сложила на коленях. Одна рука на другой. И большим пальцем нижней руки почесывала ладонь верхней. Она всегда так делает, когда очень волнуется.
Оливер и Татьяна стояли в дверях гостиной. Они глядели на нас с любопытством.
– Идите играть в свою комнату, – сказала им советница.
Оливер покачал головой, а Татьяна ответила:
– Нет! – Медленно и как бы раздумывая о чем-то, она подошла к нам, показала рукой на советницу, потом на бабушку и сказала:
– Вот моя бабушка, а вот Эрикина бабушка.
Моя бабушка кивнула.
Советница передвинула сигареты и спички – теперь они лежали параллельно другой стороне столика.
– А есть еще одна бабушка, – сказал Оливер. – Мамина бабушка. Но мы на нее сердимся, она глупая!
– Оливер! – громко сказала советница. Голова Оливера исчезла за дверью.
Я услышала, как он хихикает в передней. Потом я услышала, как открылась дверь ванной. Мама сказала Оливеру:
– Веди себя прилично, Оливер.
А потом она вошла в гостиную. Она была в купальном халате, с мокрыми волосами, а лицо совсем голое. Без тона, без ресниц, без губной помады, без теней на веках, даже глаза не подведены. Рядом со стулом советницы стояло большое кресло в цветочек. Мама взглянула на меня и на бабушку, потом на советницу и на кресло. Она стояла в нерешительности. Потом подошла к обеденному столу, взяла стул и пододвинула его к нам. Она поставила стул рядом с журнальным столиком и села. Теперь она сидела между советницей и мною.
– Да садись сюда! – сказала советница, указывая на кресло.
Мама взяла сигареты и спички.
– Почему ты не в школе? – спросила она меня.
– Почему ты не в школе? – крикнула Татьяна.
Она ползала вокруг советницы по ковру.
– Из-за Ильзы, – сказала я.
Я опять пищала, как мышонок. Мама поднесла спичку к сигарете. Сигарета дрожала у нее в руках.
– Что ты сказала? – советница наклонилась ко мне. Она малость глуховата. Мышиный писк ей не услыхать.
– Из-за сестры! – рявннула бабушка. Бабушка прокричала это так же громко, как она обычно разговаривает с дедушкой. Советница в ужасе вздрогнула.
– Что с Ильзой? Вы что-нибудь знаете? – У мамы тоже был голос, как у мыши.
Бабушка подтолкнула меня локтем. Она хотела, чтобы рассказывала я. Я поглядела на нее. Я хотела, чтобы рассказывала она.
– Да говорите же! – крикнула мама. – Что с ней? С ней что-нибудь случилось? Да говорите же скорей!
– Если открытка из Флоренции идет два дня, можно сказать, что по крайней мере позавчера с ней было все в порядке, – сказала бабушка.
Мама прислонилась к спинке стула. Она закрыла глаза и громко выдохнула воздух. Сигарета в ее руке больше не дрожала.
– Она написала вам открытку? – спросила советница.
– Нет, – сказала бабушка.
– Кому же она написала открытку? – продолжала допытываться советница.
– Она вообще не писала никакой открытки, – сказала бабушка.
– Что же вы тогда говорите? – советница покачала головой.
Мама все еще сидела с закрытыми глазами. На ее сигарете уже было довольно много пепла. Я встала, принесла с подоконника пепельницу и поставила ее на стол перед мамой.
– Главное, она жива. Главное, она вернется, – сказала мама.
Она открыла глаза и стряхнула пепел в пепельницу.
Бабушка кивнула.
– Так что же с этой открыткой из Флоренции? – осведомилась советница.
– Эрика все разузнала, – сказала бабушка.
– Как это так Эрика все разузнала? – спросила советница.
– Потому что она... – начала было бабушка, но советница перебила ее.
– Так, значит, она, – советница поглядела на меня с возмущением, – все время что-то знала и ничего не говорила!
– Ничего она не знала все время, – громко сказала бабушка. – Она все разузнала!
– А почему же...
– Пожалуйста, дай сказать бабушке, – попросила мама.
Она так и сказала "бабушке". Не "старой Янде". И даже не "фрау Янде".
Не знаю, заметила ли это бабушка и заметила ли сама мама. Но советница определенно отметила слово "бабушка". Она оскорбленно поджала губы. Весь ее вид говорил: "Теперь я не скажу больше ни слова".
– Так вот, Эрика и один... Как его зовут? – спросила меня бабушка.
–Али-баба его зовут, – сказала я.
– Так вот, Эрика и Али-баба выяснили, что Ильза во Флоренции.
– Одна? – спросила мама. Она сказала это совсем тихо.
– Разумеется, не одна. Она поехала с молодым человеком на его машине, – пояснила бабушка.
Она сказала это так, словно для девочки самое обычное дело – разъезжать на машине с молодым человеком.
– Автостопом? – спросила мама.
Мама вообще-то против автостопа, но, по-моему, сейчас ей очень хотелось услышать, что Ильза путешествует автостопом.
Бабушка смотрела на маму в упор, словно хотела ее загипнотизировать.
– Нет, не автостопом. Этот молодой человек – ее друг, ее...– Бабушка минуту помолчала, вздохнула, а потом продолжала: – Надо называть вещи своими именами. Ее возлюбленный.
Я покосилась на советницу. Та все еще сидела, поджав губы, с оскорбленной миной.
Татьяна пристроилась на ковре рядом с советницей.
– Воз-люб-лен-ный, – пробормотала Татьяна, а потом повторила: – Воз-люб-лен-ный!
Это слово было для нее новым. Видно, оно показалось ей красивым.
– Эрика, уведи отсюда ребенка. Ребенку тут слушать нечего, – зашипела советница.
– Да она ведь этого еще не понимает, – сказала бабушка.
Если Татьяна замечает, что от нее хотят избавиться, она уж точно не уйдет. Она вскарабкалась на диван, села рядом с моей бабушкой, сложила руки на коленях, точно как она, и крикнула:
– Не уйдет, не уйдет Татьяна! Нет, нет, нет!
Мама затушила сигарету и достала из пачки другую.
– Не кури одну за другой, – сказала советница.
Мама положила сигарету на столик и стала катать ее туда-сюда. Я вдруг чихнула.
– Ребенок простужен, – сказала советница. – У нее совершенно мокрые ботинки, и голова тоже мокрая.
– Что же нам теперь делать? – спросила мама.
– Ей надо переодеться во все сухое, – заявила советница.
Я опять чихнула.
– У нее мурашки, – сказала советница. Мама вздрогнула.
– У кого? – спросила она. – У кого мурашки?
Советница указала на меня.
– Она простудилась!
– Ах, у нее. – Мама не проявила большого интереса к моим мурашкам.
– Что значит "ах, у нее"! – возмутилась советница. – Не хватало еще, чтобы ко всем несчастьям она заболела гриппом.
– Эрика, иди-ка одень что-нибудь потеплее, – сказала бабушка.
Я встала и пошла к двери.
– И хорошенько вытри голову полотенцем! – крикнула советница мне вслед.
Оливер все еще переминался с ноги на ногу в передней за дверью.
– Что они там делают? – спросил он меня. Я пожала плечами.
– Ильза вернется? – спросил он. Я опять пожала плечами.
Я переоделась в моей комнате. Оливер стоял тут же, рядом.
– А твоя бабушка хорошая? – спросил он. – А твоя бабушка может быть моей бабушкой? А у твоей бабушки есть дедушка? А дедушка тоже хороший?
Я опять зачихала и между чихами повторяла:
– Да, да, да.
Когда я вернулась в гостиную, там сидели только советница и бабушка. Мама была в спальне, она одевалась. Советница как раз крикнула в дверь спальни, чтобы мама ни в коем случае не выходила на улицу с мокрой головой.
– Так можно заработать простуду головы, – утверждала она, – а от нее лезут волосы.
– Она ведь может надеть шапку, – сказала бабушка.
Я спросила бабушку, куда собирается мама.
– К хозяину пивной, – сказала бабушка. Советница заявила, что хотя все это ее почти не касается, но она бы на месте мамы пошла в полицию.
– Это мы еще успеем, – сказала бабушка.
Мама оделась удивительно быстро. Обычно ей требуется для этого в пять раз больше времени. Она надевала пальто и мою красную вязаную шапку, и запихивала что-то в свою сумочку, и все бормотала:
– Я ведь скоро вернусь. Я вернусь как можно скорей. Я буду спешить.
– Проводить тебя? – спросила советница.
– Спасибо, нет, я лучше пойду одна, – ответила мама.
– Это займет у нее полчаса, не меньше, – сказала советница, когда дверь за мамой захлопнулась.
Бабушка кивнула.
– Не меньше, – пробормотала она. Советница опять начала двигать постолу сигареты и спички. Я заметила, что она хочет что-то сказать. Она смахнула со стола крошки табака, сунула лежавшую на столе сигарету обратно в пачку, поставила на пачку спичечную коробку и спросила:
– Вы мне можете все это объяснить?
– Я могу себе это представить, – сказала бабушка, – понимаете ли, нарисовать себе картину, но вот объяснить это вам я, вероятно, не сумею.
И тут советница разразилась длинной речью. Она говорила, что у нас есть все или по крайней мере значительно больше, чем у других детей. Она перечислила, что у нас есть: хорошая семья, хорошо поставленный дом, мать, которая о нас заботится, никаких материальных затруднений, доброе отношение, может быть, слишком доброе, понимание, внимание. Она перечислила еще много чего – я не смогла все запомнить.
Потом советница сказала, что, по ее мнению,такие безобразия, которые вытворяет Ильза, происходят только оттого, что ей слишком уж хорошо живется. И всегда слишком хорошо жилось. Она стала перечислять, что мама старалась привить Ильзе: требовательность к себе, послушание, умение подчиняться, скромность, пунктуальность и внутреннюю мораль. Она так и сказала – внутреннюю мораль. Затем она перечислила еще гораздо больше всяких вещей, которые Ильзе все же не привили, но их я не запомнила, потому что ничего не могла себе представить, когда она произносила эти слова.
Бабушка, по-моему, тоже ничего не могла себе представить. Она массировала свою переносицу и в замешательстве смотрела на советницу. А Татьяна, сидевшая рядом с бабушкой, тоже ухватила себя за нос и повторяла все ее движения. А я все чихала и чихала. А Оливер все стоял у дверей и спрашивал, когда же вернется мама.
– Вы, судя по всему, не разделяете моего мнения, – сказала советница, обращаясь к бабушке. – А как вы рассматриваете этот случай?
Бабушка перестала тереть свой нос.
– Послушайте, – громко сказала она, – это ведь никакой не случай! Это ведь Ильза. Ильза, моя внучка! И я рассматриваю это так, что Ильзе жилось не слишком хорошо, а слишком плохо. Да, да, слишком плохо. И Эрике тоже. – Она указала на меня пальцем, словно хотела проткнуть меня им насквозь. – Да, ей тоже живется слишком плохо, если уж вы меня спрашиваете. Но Эрика, она-то другая. Не все это могут вынести. Вот Ильза и не вынесла.
– А чего, позвольте спросить,– с достоинством сказала советница, – чего, собственно, не хватало нашей милой Ильзе, кроме хорошей порции побоев? Хорошей трепки время от времени?
Бабушка покраснела. Я видела, что она просто взбешена. Она сделала глубокий вдох. И выложила все.
– Вы говорите так, будто у вас никогда не было детей! Будто вы вообще с луны свалились! Во-первых, Ильза получала от своей матери трепку, и даже слишком часто. Что вы подразумеваете под порцией побоев, я не знаю. Может, это были не побои, а пощечины. Но пощечин было больше чем достаточно! А во всем остальном у нее была нехватка. Ей не хватало как раз того, что вы здесь так старательно перечисляли.
Советница хотела перебить бабушку, но ей не удалось сказать ничего, кроме: "Но позвольте, позвольте..."
– Дайте мне, пожалуйста, договорить! – перебила ее бабушка. – Если ребенок ежедневно получает обед, это еще не значит, что мать о нем заботится. И если в квартире, где он живет, шесть или семь комнат, это еще не значит, что у него есть семья и настоящий дом. И если в жизнь его не вникают, это еще нельзя назвать добрым отношением! И если мать покупает машину для мытья посуды, это еще не значит, что у детей нет материальных затруднений.
– Но позвольте... – выкрикнула советница.
– Нет, не позволю! – сказала бабушка. – Ваша невестка и моя невестка, она ведь даже не замечает, кто рядом с ней живет! Что это за дети! – Бабушка немного помолчала. – О, разумеется, номер обуви, и размер одежды, и вес – все это она знает. Но больше она не знает ровно ничего!
– Этого вы не можете утверждать, – возмущалась советница. – Это неправда!