– Как же одна? А вы? Я где-то слышала, что одинокая женщина – не обязательно одинокий человек. В данном случае формула верна. Хотя я не признаю формул и аксиом, применяемых к жизни.
Отец говорил что-то похожее.
– Мне хочется, чтобы ты доказал не своему близнецу, – продолжала Мария Кондратьевна, – а себе – самому себе! – что можешь победить. Нельзя всю жизнь петь вторым голосом.
– А если у меня не получится… первым?
– Что поделаешь! Но ты постарайся. И заодно уж…
– Я понимаю.
– Постарайся, пожалуйста… друг мой, – добавила Мария Кондратьевна, как бы подражая отцу.
Она снова ничего не сказала о "начальнике школы", от которого я должен был ее защитить.
– Итак, у тебя нет вопросов, связанных с физикой?
– Своих детей… у вас не было?
– Не было.
Она и это произнесла бодрым голосом, потому что на другой не имела права. Я представлял себе, что, вернувшись из школы домой, Мария Кондратьевна сразу ложится в постель. И отдыхает, набирается сил, чтобы на следующее утро вновь опровергать свой возраст походкой, голосом, перекличкой без помощи классного журнала.
– Кое-что я подскажу тебе, – предложила она. – Я знаю, какого типа задачки там могут быть. – Она подмигнула как сообщница. – Надо выработать автоматизм. И убеждай себя в том, что занять первое место необходимо! В спорте это помогает.
– Я слышал.
– Хотя напряжение воли и мышц не то же самое, что напряжение ума. По Лермонтову, истину можно установить, "как посмотришь с холодным вниманьем вокруг…". С холодным вниманьем! Запомни: это и к физике прило-жимо. Хотя не следует "поверять алгеброй гармонию", а гармонию алгеброй. Конечно, любое дело, как пишут, должно быть творчеством, но все же спорт – это спорт, алгебра – это алгебра, а гармония – это искусство. Я много говорю?
– Нет, Мария Кондратьевна.
– Приду домой – помолчу.
Я воображал, как "начальнику школы" доложат:
– А Мария-то Кондратьевна воспитала ученика, который прославил наш коллектив!
"Начальник" вытаращитг глаза.
"После этого наша классная руководительница некоторое время сможет не преодолевать себя", – мечтал я. Цель была! Оставалось достичь ее.
Я вырабатывал автоматизм… Владик же выполнял свою роль "ограничителя скорости".
– Что это на тебя нашло… все-таки?
– Надо будет поступать в университет. Ты сам сказал.
– Не-ет!.. Хитри-ишь! Тут что-то другое. – Внезапно моего близнеца осенило: – Хочешь использовать ее любовь к точным наукам?
– Кого ты имеешь в виду?
– Мы с тобой имеем в виду одно и то же. Или, скажу прямее, одну и ту же.
– А разве ты ее… тоже имеешь в виду? – неискренне удивился я.
Так как напряжения мышц физическая олимпиада не требовала, я в субботу удрал с урока физкультуры. Вернулся домой и опять погрузился в "типы", вопросительные знаки и цифры.
– Со мной ты можешь быть откровенен? – не то спросил, не то попросил отец.
– Я готовлюсь к олимпиаде… начинающих физиков.
– Тебя выдвинули? Кто?
– Мария Кондратьевна.
– Именно тебя?
– Но Владик об этом не знает.
Отец от волнения или от гордости закурил.
– Мария Кондратьевна надеется на меня.
– На тебя-то можно надеяться!
Мама старалась не хвалить нас с Владиком поодиночке. Упомянув одного, она тут же называла другого: наше равноправие должно было укрепляться и таким образом. Отец же не подчинялся этой системе.
– Мы – за равенство людей, – сказал он в тот день. – Но не может быть равенства талантов, способностей. Разве можно дарование и отсутствие оного причесать под одну гребенку? – Он вытащил вторую сигарету. – Этого я не допущу… Значит, Мария Кондратьевна считает, что ты в масштабах вашей школы… как бы это сказать, Курчатов? У меня есть совет. Предложение!
– По поводу олимпиады?
– Обратись к Савве Георгиевичу. Он подскажет тебе самые простые решения. То есть требующие таланта! Не только в искусстве, но и в науке простота предпочтительней сложности. И к ней гораздо труднее пробиться. На это способны только избранники!
– Савва Георгиевич, например? Он избранник?
– Не подлежит никакому сомнению.
– Вообще бы я не пошел.
– Почему?
– Неудобно. Но ради Марии Кондратьевны…
– Почаще употребляй слово "ради". А после него почаще ставь не свое имя, а какое-нибудь другое. Сострадать себе все умеют, а вот… Если я, конечно, не заблуждаюсь. – Он употреблял эту фразу, когда был уверен, что не заблуждается. – Значит, из вас двоих выбрали тебя?
– Почему из двоих? У нас в десятых классах около ста человек!
В воскресенье, дождавшись, когда мама и отец уехали к друзьям за город, а Владик вытащил из ящика письменного стола свои коробки и принялся что-то подсчитывать, я пошел на четвертый этаж.
Мама ничего не знала о предстоящей олимпиаде. Иначе знал бы и Владик: у братьев, по ее мнению, не могло быть друг от друга секретов.
Савва Георгиевич встретил меня в майке и зеленых спортивных брюках. Я изумленно застрял в дверях.
– Проходи, пожалуйста, – сказал Чернобаев. – Никогда не занимался гимнастикой. А сейчас заставляют, представь себе.
Кто именно заставляет, он не сказал. На его географическом лбу в тот момент рек и меридианов было немного: видимо, во время гимнастики он "отключался".
– Не обращайте на меня внимания, – промямлил я.
– Еще несколько упражнений… Мне сказали, что следует выполнять весь комплекс – от начала и до конца.
Он стал завершать свой комплекс со старательностью неумелого новичка.
Я уловил что-то очень знакомое. Пригляделся… Это были упражнения, которым научила нас с Владиком мама.
Они следовали одно за другим в том же порядке, к которому за многие годы привыкли мы с братом.
Гимнастикой Савва Георгиевич занимался на кухне. Пока он со страдальческим видом отбывал эту повинность, я огляделся. И мне почудилось, что я спустился на три этажа вниз: кухня напоминала нашу в такой же степени, как одно произведение художника, имеющего свой почерк, напоминает его другое произведение.
Стол и подоконники были застелены такими же, как наши, светло-зелеными клеенками. Значит, и кое-какие вещи мама приобретала в расчете на две квартиры… Зеленая керамическая посуда на полках тоже напоминала нашу. Мама говорила, что зеленый цвет расковывает "цепи", в которые закована нервная система городских жителей. Природа добивалась той же благородной цели с помощью полей и лесов. Про Ирину мама как-то сказала: "У нее зеленые глаза. Хорошо!"
Квартира у члена-корреспондента была огромная. Я до той поры не видел таких квартир. Она была и очень ухоженная… В столовой и в комнате, которую Савва Георгиевич назвал гостиной, висели зеленые шторы.
– Вы любите зеленый цвет? – спросил я.
– А где ты увидел? – Савва Георгиевич удивленно пошарил глазами по сторонам.
Стало быть, это не он стремился к успокоению своей нервной системы.
На полках, перед книгами, выстроившимися в тесные ряды, стояли маленькие вазочки с зеленью. Так было и в нашей квартире.
Я знал, что мама помогает Савве Георгиевичу по хозяйству. "Прекрасно, что ты это делаешь, – говорил отец. – Благородно!"
"Вообще, если бы я был женщиной… Я бы влюбился в него", – с детства слышали мы с Владиком. Быть может, мама прислушалась к совету отца? В кабинете Саввы Георгиевича я увидел много графиков, диаграмм и портретов его жены: можно было проследить, как она росла, менялась, старела. Здесь же, на тахте, член-корреспондент, вероятно, и спал. Напротив его изголовья я увидел в небольшой овальной рамке… мамину фотографию. Она была ближе всего к Савве Георгиевичу, когда он оставался один. Когда отдыхал или спал.
– Считалась квартирой семьи, – сказал Савва Георгивич, со вздохом запуская пятерню в свою мятежную ше-велюру, – а стала квартирой вдовца… Чем могу быть полезен?
Мне вдруг расхотелось, чтобы он был чем-то полезен.
– Ничего не надо, – ответил я. – Просто мама просиа узнать, не нужно ли вам помочь… Они с отцом уехали город. Вдвоем!
– Она заходила сегодня утром. Я умолял ее подышать свежим воздухом.
"Какое ему дело до воздуха, которым дышит моя мама?" – подумал я.
– Это Валентина… Петровна, – сообщил Савва Георгиевич, словно я мог не узнать.
После имени он запнулся… Потому что отчество произнес для меня. Фотография перед его изголовьем, должно быть, появилась недавно. Иначе бы отец, который хоть и не часто, но поднимался на четвертый этаж, увидел ее, прочем, увидев, он мог подумать, что член-корреспондент испытывает к маме благодарность. И порадовался бы и нашу семью. Я знал характер отца.
* * *
"Человек одной страсти? – думал я о Савве Георгиевиче, покидая последний домашний совет. – Нет, не одной… Не одной!"
Отказавшись от консультации члена-корреспондента, решил развеять все свои физико-математические сомнеия с помощью Марии Кондратьевны.
Однажды я провожал ее из школы. Прощаясь, она повторила то, что я уже слышал от нее:
– Много говорю? Сейчас приду домой – помолчу. Если когда-нибудь захочется навестить меня… первый этаж, квартира три.
– Мы тоже на первом.
Но я ни разу не навестил ее. Мы чаще вспоминаем о человеке, когда он нужен нам, чем когда мы необходимы ему. Особенно если нет громких сигналов бедствия.
Но и на мои сигналы квартира номер три в тот день не ответила. Я долго надеялся, даже кнопка звонка нагрелась. "Может, не слышит?" – думал я. Приложив ухо к замку, я узнал голос радиодиктора, который сообщил, что к вечеру ожидается похолодание. Но шагов не было.
Я поплелся домой. Похолодание уже началось. "Мы будем ощущать все большее охлаждение к нам со стороны природы: человечество это заслужило!" – любил повторять Савва Георгиевич. Его предсказание, кажется, начало сбываться.
"А мама с отцом уехали за город, – вспомнил я. – По просьбе Саввы Георгиевича… Мама заботится о нем, он – о ней. И почему, интересно, перед его изголовьем не висит портрет какого-нибудь знаменитого физика – академика, лауреата? Значит, он хочет, начиная свой день, прежде всего видеть не соратников по общему делу и не умершую в лифте жену, а мою маму? Как я хоту видеть Ирину?.."
Я увидел ее сразу же, стоило мне войти в свой подъезд. Но еще раньше услышал:
– Все погибло! Ты убил Марию Кондратьевну!
–Я?
– Не сомневайся: именно ты!
–Я?!
– А кто же?
Глаза ее до того сузились, что зеленый свет вовсе исчез: путь к взаимопониманию был закрыт.
– Объясни… – все же попросил я.
– Это ты объясни!
Сквозь завесу неожиданности и волнения я сумел разглядеть, что у Ирины в волосах костяной гребень, что на ней платье, которого я раньше не видел, к нему приколота гвоздика, а в руке целый веер гвоздик. "Если бы я убил Марию Кондратьевну в буквальном смысле этого слова, она бы выбросила цветы", – успокаивал я себя.
– Что это ты сегодня… такая?
– Собралась приветствовать героя олимпиады.
– Она же завтра… в понедельник.
– Что-о?!
Ключ долго не находил своего места в замке. Наконец мы вошли в квартиру. Никого не было дома. Ирина могла не беспокоиться, что ее услышат, – и обрушилась на меня с еще большим негодованием:
– Перед такими соревнованиями надо устраивать обследование: у тебя злокачественный склероз!
– Почему ты так… говоришь?
– Потому что тебе дважды передавали, что олимпиада переносится на сегодня.
– На воскресенье?! Кто передавал?
– Один раз Мария Кондратьевна, а потом я.
– Каким образом… передавали?
– Через твоего родственника.
– Через Владика?!
– Ты же сбежал с физкультуры. Это был последний урок… Мария Кондратьевна специально пришла в спортивный зал, позвала твоего родственничка и сообщила ему.
– О чем?
– О том, что начинающие физики будут состязаться не в понедельник, а в воскресенье: это оказалось удобнее для членов жюри и для телевидения.
– Владик мне ничего не сказал.
– Что ты плетешь? Невообразимо! Я же напомнила ему.
– Он не сказал…
– Не передал? Зависть превращает ничтожество в подлеца! Как ты можешь жить с ним под одной крышей? Я же предупредила: "Олимпиада будет сегодня. Разыщи Саню хоть под землей!" Так и сказала. По телефону…
– Когда?
– Часов в десять утра.
– Я был у Саввы Георгиевича. Зеленый свет пробился наружу:
– Ты был у него?
– Был.
На несколько секунд она забыла про олимпиаду. Затем снова вспомнила:
– И родственничек знал, что ты у него? Наверху?
– Знал. Но, может быть, он забыл?
– Ты опять защищаешь подлость?! Она тебе нравится? Ты с ней согласен? Потому что своя… так сказать, братская, да?
Она бросила цветы на пол, словно плеснула красной краской или кровью в разные концы коридора.
– Нашей школе засчитали поражение. За твою неявку. Я сказала Марии Кондратьевне: "Пойдемте отсюда!", а она ответила: "Посижу до конца". Я думаю, не могла подняться Представляешь, какой подарок ты преподнес "начальнику школы". Скажет: "Естественно! В этом возрасте все путают, все забывают".
– Как же быть? – спросил я.
– Неявку не прощают даже заслуженным мастерам спорта и международным гроссмейстерам.
– Но пусть простят Марию Кондратьевну. Я объясню..
– Кому?!
Ожил дверной замок. Вернулись мои родители. Первой вошла мама, надышавшаяся по просьбе Саввы Георгиевича свежим воздухом. На плечах у нее был отцовский пиджак, поскольку на улице похолодало.
Мама, увидев нас в коридоре, вздрогнула. Заметила пятна гвоздик на полу и бдительно осведомилась:
– Вы вдвоем? А где Владик?
Она продолжала бороться за равноправие.
…Близнец пришел поздно. Ирина не дождалась его.
– Я голоден, – сказал Владик, обводя недоумевающим взором четыре стула, стоявших вокруг кухонного стола.
Если предстоял ужин, стол не выдвигался на середину кухни, а прижимался к стене, и мы умещались возле него на табуретках. Но во время домашних советов из комнат притаскивались стулья, и все члены семьи усаживались с четырех сторон. "Чтобы смотреть друг другу в таза!" – говорила мама.
– Садись, – предложила она Владику. И сразу стало ясно, что обвиняемым будет он. Близнец сел.
– Недавно ушла Ирина. Она рассказала нам, что сегодня в Доме культуры инженера и техника разыгралась ужасная история.
Хоть мама и усадила Владика на стул, хоть она и произнесла слово "ужасная", но голос ее тем не менее был довольно спокоен. Да и руки не метались, как загнанные. "Влияние свежего воздуха!" – решил я.
Но потом понял, что ситуация еще не до конца ясна маме, что она хочет в ней разобраться.
– Тебя предупреждали, что олимпиада, о которой я, кстати, ничего не знала, переносится с понедельника на воскресенье?
Следовательские нотки звучали в мамином голосе, но весьма приглушенно. Это были как бы вариации на тему об олимпиаде начинающих физиков, но еще не само произведение.
Владик задергал носом. Поправил очки в иезуитски тонкой оправе.
– А что такое? – спросил он, выигрывая время для раздумий.
– Повторяю, – сказала мама, – тебя предупреждали о том, что олимпиада переносится?
Следовательская интонация становилась все определеннее.
– Его предупреждали, – с тяжелым спокойствием произнес отец. – Это безусловно.
– Я хочу равноправия! – Мама протянула руки, ожидая, что искомое равноправие положат ей на ладони. – Почему ты, Василий, когда речь идет о Сане, исходишь из того, что он ничего дурного сознательно сделать не может, а в данном случае берешь старт с другой стороны?
Если маме где-нибудь и удалось добиться равноправия, так это на семейных советах: здесь не учитывался ни возраст, ни пол. Мы, школьники, могли спорить с отцом и даже с самой мамой, а они могли наступать друг на друга. Хотя отец ни разу этим правом не воспользовался. Ни разу… до того вечера.
– Ты даже не произнес свое любимое "если я, конечно, не заблуждаюсь", – продолжала мама.
– Это слишком серьезный проступок. – с тяжелой уверенностью возразил ей отец.
– А если проступка нет?
– Я думал, Саня знает, что олимпиаду перенесли, – схватился за соломинку почти утопавший Владик.
– Зачем же тебя просили сообщить ему это? – поинтересовалась мама, сражаясь за абсолютное равноправие.
– Я думал так… на всякий случай. Чтобы он не забыл.
– И почему ты не передал?
– Ты знала об олимпиаде? – вопросом ответил Владик.
– Нет, я, к сожалению, была не в курсе.
– И я… Зачем же было обнаруживать, что я знаю? Раз он ото всех скрывал!
– Не ото всех, – возразил отец. – Я, например, даже посоветовал проконсультироваться с Саввой Георгиевичем.
– И Саня пошел к нему? – с нервной небрежностью спросила мама. – Ты поднялся?
– Поднялся… – ответил я.
Воцарилось молчание. Владик ничего не понимал. Кроме того, что о нем на время забыли.
– Почему ты ответил мне столь многозначительно? – тихо спросила мама.
Вновь наступила тишина. Мама, приняв какое-то решение, далекое от олимпиады начинающих физиков, встала и, сильно прижав уши ладонями к голове, покинула кухню.
Отец вышел за ней в коридор.
– Сейчас как раз тот момент… – послышался мамин голос. – Я обязана.
– Вероятно. Если я, конечно, не заблуждаюсь. Они вернулись на кухню.
– Саня и Владик… – начала мама, все еще сжимая голову ладонями. – Отец уже давно знает. А вам я должна сообщить о событии, которое никак не повлияет на вашу жизнь, никак не отразится на ней! – Мама протянула руки вперед, потом спрятала за спину. Она не знала, куда их девать. – Все останется по-прежнему. Фактически мы будем жить одним домом…
Я подумал, что мама иногда говорит чересчур длинно. И что вообще на свете произносится слишком много слов, которые надо вынести за скобки для того, чтобы внутри скобок осталась истина в ее чистом виде.
– Мама и Савва Георгиевич ни в чем перед нами не виноваты, – твердо сказал отец. И повернулся ко мне: – Поверь… друг мой.
– Я верю.