Владик выходил из себя, даже если существа женского пола чем-нибудь выделялись.
Зеленые глаза Ирины спрашивали нас обоих: "Что, скисли, родственнички?" Впрочем, "родственничком" она стала называть только Владика, да и то в разговоре со мной. Держалась она так независимо, что классная руководительница, физичка Мария Кондратьевна, сказала:
– За успеваемость я теперь отвечать не могу.
Она сказала это доверительно и только мужской половине, чтобы предупредить ее об опасности. У Марии Кондратьевны был такой метод: говорить все, что она думает. По ее убеждению, учительская откровенность не могла превзойти сообразительности учеников и открыть им что-либо новое. В данном случае ей не хотелось, чтобы каждый из нас постепенно превращался в беднягу Хозе. Но остановить этот процесс классная руководительница оказалась не в силах.
– Не ученики, а вздыхатели, – констатировала она. Исключение, как мне казалось, составлял только Владик. Чужой успех нервировал моего близнеца. Если бы можно было приобрести черные, смоляные завитки на щеках, он бы принялся копить деньги.
Я неожиданно вспомнил о том, что в детском саду меня называли "добрым молодцом". Распрямился, сходил в парикмахерскую. Ирина первая заговорила со мной:
– Хочешь послушать лекцию о микрочастицах?
– Хочу… А где?
– В университете. Там есть школа начинающих физиков. Можно поступить. Ты согласен?
– Вместе с тобой? Согласен!
– Физика – моя жизнь.
– Скажи об этом Марии Кондратьевне, – посоветовал я. – Порадуй ее!
Нашей классной руководительнице было за шестьдесят, и она говорила, что умрет на уроке. Даже больная, Мария Кондратьевна дотаскивалась до школы: как бы не подумали, что она нетрудоспособна и ей пора отправляться на пенсию!
Мы тоже хотели, чтобы наша классная руководительница преподавала физику до последнего своего дыхания. Но директор школы относился к старым учителям настороженно.
– Хворают, хворают… – ворчал он на педагогических заседаниях, о чем нам тут же становилось известно.
– Когда-нибудь болезни ему отомстят, – сказала Ирина.
Из эстетической гордости класса Ирина постепенно превращалась и в гордость физико-математическую: ее способности к точным наукам поражали учителей.
Но успеваемость мужской половины нашего коллектива начала увядать: любовь вдохновляет на подвиги, требующие отваги и безрассудства, но просветлению рассудка и его напряжению она не способствует.
– Завоюй уж ее окончательно! – посоветовала мне Мария Кондратьевна. – Спасешь класс: все будут знать, что она другому отдана, и перестанут отвлекаться. К тому же ты… – Она подмигнула. – Оставишь позади своего близнеца! Я за вами давно наблюдаю. Подмял он тебя, подмял. Не способностями, конечно, а характером. Я бы, например, давно выдвинула тебя на физическую олимпиаду. Но ведь ты потребуешь, чтобы сначала выдвинули его. Уступать очередь надо лишь старикам. Но я и то не люблю, когда уступают…
Вскоре я узнал, что главным кумиром Ирины является Савва Георгиевич.
– Я бы хотела учиться у него. Это Гигант!
– И бывший Мамонт, – добавил я.
– Откуда ты знаешь об этом прозвище?
– Он живет в нашем подъезде.
– И ты видишь его? Чернобаева?!
– Каждый день.
– Это правда?!
– Честное слово.
– Познакомь меня.
Поскольку Савве Георгиевичу шел пятьдесят шестой год, я согласился.
Я знал, что у члена-корреспондента четыре комнаты. Убирать их приходила какая-то женщина, а мама ею руководила. Возвращаясь из магазина или с рынка, она оставляла одну сумку дома, а с другой поднималась на четвертый этаж.
– Служение таланту никого не может унизить, – объяснял нам с Владиком отец. – Отрывать его от науки на хозяйственные дела – преступление.
Мама знала английский язык и иногда делала для Саввы Георгиевича переводы.
– Он тоже владеет языками, – объяснял отец. – Но ему некогда.
– Мама, хочешь, мы поможем тебе? – спросил я. – Ходить в магазин, убирать его комнаты…
– Это не мужское занятие.
– Нет, не с Владиком, а… с Ириной…
– Савва Георгиевич не позволит. Он крайне стеснителен. Мы – близкие ему люди, поэтому он допускает…
"Хочет, чтобы никто не мешал ей служить таланту", – подумал я.
– Мы с Ириной решили поступать в университет. На мехмат. И он бы мог объяснить…
– А это уж совсем неудобно! – возразила мне мама. – Он может подумать, что заботы нашей семьи о нем… не вполне бескорыстны. Разве я или отец не можем помочь вам? Пожалуйста, любая консультация на дому!
Но Ирина не просила знакомить ее с мамой и папой. Ее кумиром был Чернобаев.
К счастью, приближался наш с Владиком день рождения.
– Пригласи Савву Георгиевича, – попросил я маму.
– "Поздравляем днем рождения…" – сказала она. И взглянула на меня с самой последней надеждой. Я отвел глаза в сторону.
– Хорошо, пригласим его. От вашего с Владиком имени!
А я пригласил Ирину. Сперва она сомневалась:
– Лучше бы вы со своим родственничком родились как-нибудь… порознь. – Ты согласен?
– Это уже трудно исправить.
– К сожалению.
– У нас будет Савва Георгиевич.
– Чернобаев? Почти нереально!
– Ты придешь?
– А родственничка твоего тоже надо поздравлять?
– Поздравь маму с отцом – и все.
– Я приду… Будет Чернобаев? Ради одного этого вам стоило родиться! Кстати… – Она приглушила голос, – Почти все старшеклассницы объединились против меня.
– Я не заметил…
– Ты знаешь, что в данном случае содействовало сплочению коллектива?
– Что?
– Они влюблены в тебя, Саня.
Мне было очень приятно, что она так думает.
– Ты ошибаешься, – пролепетал я.
– Все влюблены!
"И ты?" – хотел я спросить. Но она сама подчеркнула:
– Без исключения!
– Не говори Владику.
Это было единственное, о чем я попросил ее.
– А все-таки его зависть поставила тебя на колени! Слушай-ка… Поменяйся с ним умом, внешностью. И я брошусь ему на шею!
Она пошла по школьному коридору походкой человека, который знает, что на него все смотрят, но не обращает на это никакого внимания. Потом замедлила шаг и вернулась:
– Скажи, Савва Георгиевич любит собак?
– Я у него не спрашивал. Но, по-моему, их любят все.
Ирина пришла с собакой. Я предупредил, что у пуделя длинноватое имя и что лучше ею называть сокращенно: ЛДЧ.
Вначале мама и отец путались, называли его: ЛЧД, ДЛЧ. Но понемногу они приноровились: прежде чем позвать собаку, притормаживали, мысленно произносили: "Лучший друг человека", – и тогда буквы выстраивались в нужном порядке.
– ЛДЧ, какая у тебя умная морда! – не претендуя на оригинальность, восклицали они.
Ирина была с пуделем строга, как с мальчишками нашего класса.
– Не мельтеши! Ляг в углу. И молчи: сегодня не твой день рождения!
– Привык быть в центре внимания, – пояснил я родителям.
Это сближало его с хозяйкой.
– Не думала, что ты такая красавица! – сказала мама. И с тревогой оглядела своих новорожденных.
Я воспринял се заявление, как воспринимают всем известную истину, до кого-то дошедшую с опозданием. Владик слегка подергал носом.
Отец никаких красавиц, кроме мамы, на свете не признавал.
Все было готово, но мы ждали Савву Георгиевича.
– Не хочется "разрушать" стол, – объяснила мама. – Потерпим немного…
Он задержался в университете. Но вот-вот появится.
При слове "университет" Ирина сузила глаза, и даже Лучший друг человека напрягся.
Из коридора в комнату потянулся долгий, беспрерывный звонок; Савва Георгиевич, нажав на кнопку, как обычно, о чем-то задумался. Мама, опередив всех, открыла дверь.
Савва Георгиевич никогда не включатся с ходу з чужой разговор, а настороженно внимал ему, как если бы в комнате звучал непонятный язык. Он долго постигал суть самой примитивной беседы, потому что мысли его были далеко. "Человек одной страсти! – говорила мама. – Он не просто живет физикой, – он с нею не расстается!"
– Мы, как и вы, родились весной, – снайперски точно подметил я.
– Уж лучше бы не вспоминал, – через стол, одними губами шепнула мама.
И стала наполнять тарелку Саввы Георгиевича.
Я встал и провозгласил тост за маму и отца, которые "подарили нам жизнь". Взрослые выпили шампанского, а мы, уже девятиклассники, воду с дошкольным названием "Буратино".
Владик задергал не носом, а всем телом: я впервые опередил его. Этого не случилось бы. если б между нами не сидела Ирина. Мой близнец хотел сказать что-нибудь более умное, чем сказал я. Он этого так сильно хотел, что ничего придуматься не могло.
Савва Георгиевич погрузил пятерню в густую мятежную шевелюру и, продолжая думать о чем-то своем, рассеянно провозгласил тост за наше с Владиком будущее. Помолчав, он высказал мысль, которая волновала его, ибо я уже был с нею знаком:
– Если б можно было предвидеть, какое у него, у этого грядущего, будет лицо… Никто и никогда не сумеет заложить программу в самую своенравную машину, именуемую личной человеческой жизнью.
Владик все медлил.
Мне очень хотелось, чтобы тост его поскорее родился. Ирина почувствовала это и шепнула мне:
– Ты – раб его зависти.
– Почему?
Вместо ответа она поднялась.
Вилки и ложки за столом онемели: так же, как немели наши перья, тетрадные страницы, если Ирина выходила к доске.
– Мы в доме научных работников, – сказала она. Дом наш действительно так назывался. – Пусть это будет доброй приметой, и мы тоже посвятим себя именно ей… Науке!
Ее вдохновляло присутствие члена-корреспондента. На географическом лбу Саввы Георгиевича увеличилось количество рек и меридианов: он спросил, в чем именно Ирина видит свое призвание.
– В молекулярной физике, – ответила она так спокойно, что все в это поверили.
Владик ничего не видел и не слышал: он придумывал тост.
Савва Георгиевич сказал, что без таких людей, как мама и отец, члены-корреспонденты ничего ровным счетом не стоят. Он не первый раз высказывал эту идею.
И всегда мне казалось, что он имел в виду одну только маму, а отца приплюсовывал для приличия.
– Можно позвонить по телефону? – коснувшись губами моего уха, спросила Ирина.
– Телефон на кухне. Я провожу тебя.
– Вы куда? – бдительно осведомилась мама.
– Позвонить, – сказал я.
На кухне я забыл, зачем мы пришли.
– Ирина…
– Что? – спросила она.
Я, содрогаясь от нерешительности, положил руку ей на плечо. И в ту же минуту ощутил боль в ноге. Она была неожиданной и колкой.
Я вскрикнул, обернулся… Лучший друг человека приготовился схватить меня за ногу еще раз.
Ирина отреагировала с мгновенностью опытного шофера, увидевшего опасность: она присела и шлепнула пуделя.
– Не вмешивайся в чужие дела! – Сидя на корточках, она подняла на меня свои изумрудные глаза: – Охраняет от посягательств.
В дверях раздался голос моего близнеца:
– Уединились?
– Не совсем, – ответила Ирина. – С нами – Лучший друг человека.
В старости нелегко отрекаться от своего возраста и постоянно быть "в форме". Эта чужая форма, как чужая одежда, неудобна, где-то стискивает и жмет. А Марию Кондратьевну, я чувствовал, она могла задушигь. Нашей классной руководительнице хотелось под тяжестью лет пригнуться, а она выпрямлялась. Ей хотелось постоять, передохнуть на плошадке между этажами, а она преодолевала школьную лестницу одним махом. Преодолевала себя… Чтобы директор не думал, что ей пора расстаться и с этой лестницей, И с этими коридорами, и со всеми нами. Однажды на уроке ей стало плохо:
– Я посижу.
Мы повскакали с мест: "Надо вызвать врача! "Неотложку!.."
– Посидите и вы, – сказала она.
Ей приходилось болеть тайно, конспиративно. "Но ведь так, конспиративно… можно и умереть, – подумал я. – Чтобы директор не догадался!" Своим ворчанием на педсоветах он вынуждал ее расходовать в неразумно короткие сроки те силы, которые можно было растянуть на годы при медленном, осторожном использовании.
– О возрасте не надо помнить, но и не следует забывать, – со вздохом констатировал у нас дома Савва Георгиевич, стараясь доискаться до причин того, почему его жена умерла в лифте, стоя, с сумками в обеих руках.
К переменке Мария Кондратьевна пришла в себя. Она с опасной стремительностью поднялась и рискованно твердым шагом направилась в учительскую.
– На пенсию ей пора, – сказал Владик. Он мог бы со временем заменить директора нашей школы.
– Ты поможешь мне? – спросила Мария Кондратьевна, когда мы с Ириной и Владиком были в десятом классе.
– Вам? Конечно… А в чем?
– Предстоит городская олимпиада начинающих физиков. Я хочу, чтобы ты представлял нашу школу.
– Всю школу… я один?
– Наука и искусство иногда выигрывают, если их представляет кто-то один. Но талантливый!
– А вы считаете?..
– Считаю, Санечка, – перебила она. – Я давно уже это считаю. Но обратимся к глобальным примерам: с большой высоты все вокруг как-то виднее. Хочешь понять малое, примерь на великое! Ты не слышал об этой истине?
– Пока нет.
– Так услышишь! Королев мог представлять всю космонавтику, Менделеев – химию, Шаляпин – русскую оперную школу… А ты будешь представлять нашу школу номер семнадцать.
– Я думаю, Ирина лучше се представит.
– Опять не веришь в себя? Подмял тебя близнец. Ох как подмял!
Она просила, чтобы я помог ей. Но одновременно сама хотела помочь мне… выбраться из-под насевшего на меня близнеца.
– Если ты победишь на этой олимпиаде или займешь там какое-нибудь место… желательно, разумеется, не последнее, можно будет сказать: ученик спас учителя! Или "поддержал". Так будет мягче.
– Когда это?
– В понедельник, но не ближайший, а следующий за ним… В Доме культуры инженера и техника. У тебя есть еще две недели. На самоусовершенствование!
Первую неделю я потратил не на самоусовершенствование, а на "самокопание". Так Ирина называла мои заботы о том, чтобы Владик не отстал от меня и чтобы я его в чем-нибудь не превзошел.
– В любом автомобиле ограничитель скорости действует лишь определенное время. А ты напялил хомут навсегда? – спросила Ирина.
Она также нарекла Владика "шлагбаумом". И предупредила, что шлагбаум не так уж безвреден: из-за него можно не только задержаться в пути. Но и вообще опоздать к намеченной цели.
– Что если мы с Владиком пойдем на олимпиаду вдвоем? – все же спросил я.
– Он окажется там последним, а ты, чтобы не опередить его, захочешь быть еще "последней" последнего. И этим поможешь Марии Кондратьевне?
– А если я вообще не решу задачки?
– Решишь! Хотя родственничек, как моль, насквозь проел твою волю.
– Здесь уж он будет не виноват. Пойди лучше ты.
– Меня не просили. Если Мария Кондратьевна обратилась… ты обязан защитить ее от начальника нашей школы.
– От директора?
– Нет, он начальник: командует, учит. В сыновья ей годится, а учит! Что такое для Марии Кондратъевны пенсия? Конец жизни! Он этого не понимает. Так ты хотя бы пойми.
– Но ведь задачки, наверно, трудные будут. Я могу не решить.
– Один умный человек говорил, я слышала: "Судите о людях не по результатам, а по действиям, ибо результаты не всегда от нас зависят!" Но действовать надо так, будто зависят. Ты согласен?
– Владик обидится.
– Слушай, "молодец"… Так тебя звали в детском саду? Стань наконец молодцом. Очень прошу: измени ударение!
– Постараюсь.
– Я пойду с тобой, чтобы вдохновлять своим присутствием. Я могу вдохновлять?
Ирина удлинила свои глаза, сузив их и как бы прицеливаясь. Но она давно уж попала в цель. Если, конечно, я мог быть целью.
В тот же день я начал готовиться к олимпиаде.
Владик с подозрением приглядывался ко мне:
– Чего это ты там зубришь?
Так как молодцом я стать еще не успел, у меня не хватило духу сознаться, что я выдвинут Марией Кондратьевной на столь ответственное соревнование.
Во время контрольных работ Владик обращался ко мне за помощью. Но получалось так, что я же в ответ должен был испытывать к нему благодарность.
– Что ты думаешь по этому поводу? – шептал он, не поворачиваясь ко мне и не отрываясь от своей тетрадки.
Я понимал, о чем идет речь. И, не успев еще справиться со своей задачей, решал за него. Владик переписывал и покровительственным шепотом поощрял меня:
– Соображаешь!
Потом, как и в момент рождения, я уступал ему очередь и отправлялся к учительскому столу не ранее, чем две минуты спустя после своего близнеца.
Владику было выгодно, чтобы колодец, в который он как бы невзначай опускал недра, пополнялся свежей водой. Видя, что я решаю задачки, которые нам в классе не задавали, он будто похлопал меня по плечу.
– Давай, давай… Скоро в университет поступать!
И удовлетворенно поправил очки в иезуитски тонкой металлической оправе. Если бы от имени братьев Томилкиных мог учиться один из нас, он бы с удовольствием уступил мне эту возможность. А на себя бы взвалил обязанность получать дипломы и аттестаты.
Когда до олимпиады оставалась неделя, Мария Кондратьевна попросила меня задержаться в классе после уроков.
– У тебя есть ко мне какие-нибудь вопросы?
– Есть… Почему вы, устраивая перекличку, не заглядываете в классный журнал? Это меня всегда поражало.
– Больше у тебя нет вопросов, касающихся физики? Отвечу на этот… Я тренирую память. Кое-кто считает, что она стала ветхой.
Мария Кондратьсвна не назвала "начальника школы".
– Вы перечисляете все наши имена и фамилии в алфавитном порядке. На память. Услышал бы…
– Зачем ему слышать? – перебила она. – Я для себя повторяю. Ты к олимпиаде готовишься?
– Может, все же послать кого-то другого?
– Сядь, – попросила она.
Мы оба сели за парту, которой обычно "управлял" Владик.
– Известно, что учитель не должен иметь любимчиков. Ты слышал об этом?
– Слышал.
– И каково твое мнение?
– Я… не знаю.
– Любимчиков иметь нельзя, нелюбимых учеников можно, – сказала она.
Тон у нее всегда был нарочито уверенный, как шаг больного человека, старающегося доказать, что он абсолютно здоров.
Она погладила меня по волосам, по спине, и я понял, что заставляю ее нарушать общепринятые педагогические законы.
– Мой муж погиб на войне почти в твоем возрасте. Я не ошибаюсь, тебе уж семнадцать?
– И шесть месяцев. Я пошел в школу с опозданием.
– А ему был двадцать один год. Это случилось под Туапсе. Там, где люди отдыхают и веселятся. Я была старше его на три года. Мама не хотела поэтому, чтобы мы поженились. "Сейчас нет разницы, – говорила она, – но когда тебе будет пятьдесят три, а ему пятьдесят…" Проверить, права ли она была, как видишь, не удалось.
– Вы с тех пор… одна?