Снова слабенько посигналил в степи перед балкой загороженный чем-то огонек; приглушенно заработал мотор, и прямоугольная тень машины, поскрипывая гусеницами, поползла по вершине бугра влево, остановилась; неясные фигуры замаячили впереди бесшумно, цепочкой понесли что-то к машине, стали грузить в нее.
Облокотись на гусеницу, Уханов смотрел в степь и одновременно дыханием согревал ладони.
- Похоже, фрицевские помощники смерти. Своих собирают, - уже без сомнения проговорил он и спросил: - Ну и что будем делать, лейтенант?
Кузнецов, хмурясь, прислушивался: ни мотора, ни голосов не стало слышно. До машины и немцев было метров триста.
- Нет, не стрелять, - не очень убежденно повторил Кузнецов и добавил: - Санитары или похоронщики - не танки. Пусть собирают. - Он помолчал, раздумывая. - Черт с ними! Не будем начинать бой раньше времени. Пошли к орудию.
- Напрасно! Не подозревают фрицы, что мы с тобой тут. Две очереди - и конец! Позиция у нас прекрасная. Как, а? Лупанем? - сказал Уханов и сощурился. - Чтоб не ползали…
- А я сказал, не будем открывать огонь по похоронщикам, ясно? Ухлопаешь двух - и что, бой выиграешь, что ли? Нам и без того патронов не хватит. Думаешь, все кончилось? Посмотри туда. Вон туда, в станицу. И еще за спину!
- Ну, не агитируй, лейтенант…
Выдернув рукавицы из-за пазухи, Уханов даже не глянул туда, куда указал Кузнецов, - ни в сторону полусожженной южнобережной части станицы впереди и справа, ни в сторону северного берега, тоже занятого немцами, - надел рукавицы, примирительно сказал:
- Ладно, принято. Трофеи видел, нет? - Он похлопал по широкому ремню с двумя парабеллумами, опоясавшему ватник, подхватил круглый чемоданчик с земли. - В разбитом транспортере взял. Раскрыл - копченой колбасой пахнет. Совсем не помешает. А это тебе, лейтенант… за храбрость. Держи подарок от командира орудия.
Уханов расстегнул ремень, сдергивая с него массивную глянцевитую кобуру с парабеллумом, но Кузнецов остановил его.
- Отдашь кому-нибудь в расчете. У меня есть. Трофеи, знаешь, тыловым писарям дарят. Ну, пошли.
Уханов усмехнулся.
- Ей-богу, до сегодня считал: мимоза ты, интеллигентик. Даже иногда краснеешь, похоже. А ты, брат, коленкор рвешь! Откуда такие дровишки? Десять кончил? И все?
- Повторяешься, Уханов. Надоело. Биографию рассказать?
- А ты ответь: десять кончил? Или из института? В училище в разных батареях были, издали тебя видел.
- Десять кончил. Но и ты, кажется…
- Не-ет, лейтенант, семь классов, остальные - коридор. Похоже, года на три я старше.
- То есть?
- Ушел из школы. Начитался Ната Пинкертона и Шерлока Холмса - и повезло, работал в уголовном розыске в Ленинграде. Родной дядя помог, он там тоже работал. В общем, веселая была жизнь. Вот этот зуб мне в одной малине при налете выбили.
- Вижу, веселая жизнь.
- Не удивляйся. Редкая профессия. Имел дело с блатниками, ворами и прочей швалью. Для тебя это темный лес. Ходил по острию ножа, но нравилось. Ты эту жизнь не знаешь.
- Не знаю. Что у тебя стряслось в училище? Почему не присвоили звания?
Уханов засмеялся.
- Хочешь - верь, хочешь - не верь, перед выпуском ушел в самоволку, а возвращался - и наткнулся на командира дивизиона. Нос к носу. Знакомо окно в первом гальюне возле проходной? Только влез в форточку, а майор передо мной, как лист перед травой, орлом на толчке сидит…
- Угораздило тебя уйти в самоволку перед выпуском!
- Это уж детский вопрос, лейтенант. Было дело - кончено. Но уразумел, в чем комедия? Всунулся я в окно и, вместо того чтобы сразу деру дать, смеху сдержать не смог при виде майора в таком откровенном положении. Вылупил он на меня глаза, а я стою перед ним дурак дураком, и смех разрывает, ничего не могу с собой поделать. Стою на подоконнике - и ржу идиотом. Потом, конечно, крик и гром, поднял из горизонтального состояния Дроздовского, образцового во всех смыслах помкомвзвода, - и шагом марш на гауптвахту. Веришь, нет?
- Нет.
- Ну это - дело хозяйское, - сказал Уханов, и передний стальной зуб его померцал открытой улыбкой.
На северном берегу, где постепенно угасало, бледнело зарево, прогремело подряд несколько выстрелов, следом зашлась немецкая автоматная очередь - и все смолкло. В ответ с южного берега ни звука.
- Откуда еще стрельба? - насторожился Кузнецов и, помолчав, спросил: - Скажи, что ты думаешь о Дроздовском? Действительно, был образцовым помкомвзвода…
- Выправка у него, лейтенант, как у бога. Исполнительный и умный мальчик. А почему спросил? Что у тебя с ним?
Сильный ветер причесывал, трепал около ног сухие, жесткие стебли травы, дул в спину из степи от холмов, где работала похоронная команда. Кузнецов, замерзая, хмуро поднял воротник.
- Знаешь, как погиб Сергуненков? Глупо! Идиотски! Думать об этом не могу! Забыть не могу!
- А именно?
- Дроздовский прибежал к орудию, когда уже самоходка разбила накатник, и приказал ему гранатой уничтожить самоходку. Понимаешь, гранатой! А метров сто пятьдесят по открытой местности ползти надо было. Ну, и пулеметом, как мишень, скосило…
- Яс-сно! Гранатами воевать вздумал, мальчик! Хотел бы я знать, что могла сделать эта пукалка. Гусеницу чуть ущипнуть! Стой, лейтенант, прихватим снаряды…
Они задержались на бывшей огневой Чубарикова, и здесь опять густо и внятно дохнуло на них горелым металлом и повеяло тоской, гибелью, смертным одиночеством от однообразно-унылого дребезжания на ветру искореженного орудийного щита под вздыбленной лапой гусеницы, от неподвижной громады танка, от одинокой лопаты, воткнутой в бугор там, где в нише похоронен был подносчик снарядов, которого они так и не опознали по лицу. Снежная крупа намела здесь белые островки, но еще не прикрыла черную наготу земли, разверстую зияющими провалами. Из-за поднятого воротника Кузнецов смотрел на скольжение поземки по раздавленной станине, увидел неправдоподобно четкие свежие следы, оставленные валенками Уханова вокруг этой ниши, в тех местах, где нанесло уже снег, и поразился равнодушной, беспощадной белизне.
Уханов с кряканьем вскинул на спину ящик со снарядами. Молча пошли к орудию.
Глава девятнадцатая
Возле орудия послышался испуганный оклик из ровика:
- Стой, кто ходит? Стрелять буду!..
- Жарь, только сразу, - насмешливо отозвался Уханов и сбросил с плеч снарядный ящик между станинами орудия. - А кричать надо, Чибисов, следующим образом: "Стой, кто идет?" И покрепче рявкать, чтоб коленки замандражировали. А ну-ка, голосни еще разик!
- Не могу я… Не могу, товарищ сержант… стреляют, они стреляют, - оправдываясь, забормотал из ровика Чибисов жалким, всхлипывающим голосом. - Прикуривал давеча, зажег, а над головой - свись - и в бруствер. Ка-ак они пульнули из автомата!..
- Откуда? Где стреляют? - строго спросил Кузнецов, не видя Чибисова и подходя к ровику.
Одиноко темнело на огневой, словно бы давно брошенное расчетом, орудие, прикрытое чьей-то хлопающей на ветру плащ- палаткой, груда стреляных гильз меж раздвинутых станин, снежок в земляных морщинах брустверов - все показалось одичалым, лиловатым от близкого зарева на том берегу. А этот как озябший от холода голос Чибисова выборматывал из темноты:
- Пригнулись бы вы, пригнулись… заметил он орудие, бьет…
Чибисов не вылезал из ровика, был не виден в нем, сливался с его краями, и Кузнецов проговорил с раздраженной командной интонацией:
- Что вы, как крот, зарылись в землю, Чибисов? В стереотрубу вас не увидишь! Выйдите сюда. Где Нечаев?
Но было отчего-то стыдно и неловко после своей грубоватой команды смотреть, как завозился в ровике Чибисов, как выполз он боком на огневую и ныряюще пригнулся, сев на станину, с предосторожностью озираясь на противоположный берег; кургузая шинель топорщилась колоколом, выглядывало из подшлемника треугольное, приготовленное к опасности, небритое личико; карабин держал будто палку. "Странно, каким образом перенес он этот бой? - подумал Кузнецов, припомнив Чибисова во время бомбежки, когда упал он, а мыши с писком прыгали на его спину из нор под бровкой ровика, стесанной осколком. - Что он тогда говорил? А, да… "Дети, ведь дети у меня"".
- Наблюдаю я, товарищ лейтенант. А Нечаев в землянке… там они… Санинструктор туда пришла, Зоя… Рубин еще, ездовой. Чего-то они говорят. А тут с того берега стреляют. Кресалом чиркнул, а пуля - свись в бруствер. Нагнулись бы, не ровен час…
- Откуда стреляют? Из какого именно места? - спросил Кузнецов.
- С того берега, товарищ лейтенант. Близенько они в домах сидят, орудие наше видят…
Это несмелое, заискивающее объяснение Чибисова, его маленькое, в неопрятной щетине личико, оборачиваемое то к нему, то к Уханову, это его какое-то глупое или мудрое беспокойство, его предупреждение - казались чуждыми, из другой жизни, и не было прежней жалости к Чибисову.
- Снайперов заметили на том берегу, а перед носом ничего не видите, - раздраженно сказал Кузнецов. - Наблюдатель называется!
- А? - весь подался на станине, всполошился Чибисов. - О чем говорите, товарищ лейтенант?
- Наблюдайте повнимательнее за холмами - там немецкая санитарная машина. Убитых собирают. Не все время в тыл смотрите, но и вперед. Из-под носа немцы орудие утащат. Поняли?
- Насчет снайперов сейчас проверим, что тебе мерещится, Чибисов, - сказал Уханов и, подождав, неторопливо и добродушно приказал: - Пригнись за бруствер, лейтенант. Чибисов, ныряй в ровик. В момент, ну! На огонек, говоришь, с того берега стреляют? Проверим.
С шутливым видом он вынул из кармана зажигалку и, подкидывая ее на ладони, сделал знак Чибисову; тот, порывисто задышав, сорвался со станин, засуетившись, как зверек перед норой, втиснулся в ровик, затих в нем. Кузнецов стоял, едва сообразив, зачем все это нужно было Уханову.
- Пригнись, лейтенант, на всякий случай. - Уханов нажал на плечо Кузнецова, пригибая его к брустверу, после пригнулся сам, поднял руку, тотчас чиркнул зажигалкой над головой. И в тот же миг на том берегу треснул винтовочный выстрел, фосфорически-жестко сверкнул огонек. Свиста пули не было слышно, но в двух шагах справа посыпались крошки земли с бруствера.
- Оказывается, не мерещилось Чибисову, - сказал Кузнецов.
- Очень близко сидят, стервы, - ответил Уханов. - Где-то в первых домах… Ближе некуда.
- Пожалуй, Уханов, к рассвету надо бы засечь их, и два снаряда - туда, - произнес Кузнецов, выпрямляясь. - Заметили движение у орудия. Стрелять не дадут.
- Говорил вам я, говорил! - отозвался из ровика утверждающий несчастье голос Чибисова. - Как в мешке мы. Впереди они, с тылу они рядом… Отрезали нас, лейтенант!..
- Наблюдать, Чибисов! - приказал Кузнецов. - Только не дно ровика, поняли? Если что - сигнал, выстрел из карабина, и немедленно в землянку! Повторите.
- Если что, из карабина стрелять, товарищ лейтенант…
- И не спать! Пошли в землянку, Уханов.
Они стали спускаться по выдолбленным в откосе земляным ступеням - речной лед внизу гладко багровел, залитый заревом.
Вход в землянку был завешен плащ-палаткой, из-за нее пахнуло живым дыханием, донеслись неразборчивые голоса, и среди них сразу узнал Кузнецов голос Зои. И с мгновенным ознобом он вспомнил, как она с зажмуренными глазами прижалась к нему своим ищущим защиты телом - у нее были тогда грязные коленки - в те, мнилось, предсмертные секунды, когда их засекла самоходка и когда он полусознательно, почти инстинктивно прикрывал ее своим телом и готов был умереть так, защищая ее от осколков. Но и теперь он плохо сознавал, что в тот миг произошло с ним и особенно с ней. Может быть, это пришло из глубины веков; может быть, тогда мужчина в силу необоримого инстинкта так жертвенно и самозабвенно оберегал женщину для продолжения рода на земле.
Помедлив у входа, Кузнецов подумал, какое будет у нее сейчас лицо, выражение глаз, после того как войдет он с Ухановым, и, сдвинув брови, отдернул плащ-палатку.
Голоса смолкли. Кто-то кашлянул простуженно.
- Плащ-палатку аккуратней бы… Снайпера лупят!
В землянке было сыро, холодно, из артиллерийской гильзы синевато светило бензиновое пламя, озаряя мокрые стены. Здесь были трое - Зоя, Рубин и Нечаев; они, согреваясь, теснились около высокого огня потрескивающей самодельной лампы, и все повернули головы к входу. Сержант Нечаев, полулежавший возле Зои, локтем своим касаясь ее колен, - шинель расхристана на груди, так что виден тельник, - испытующе глянул на нее; вспыхнула под усиками эмалевая улыбка:
- Вот, Зоечка, и лейтенанта дождались!
А сидевший на пустом снарядном ящике ездовой Рубин вдруг заерзал, с преувеличенной занятостью стал хватать заскорузлыми большими пальцами брызжущие из гильзы языки огня. Зоя так быстро вскинула голову к Кузнецову, что блеснули, залучились тревогой зрачки, и тихо, с облегчением улыбнулась. Лицо ее ничем не напоминало то недавнее, что было подле орудия; оно сильно осунулось, похудело, в подглазьях обозначились полукруглые тени, губы почернели, казались искусанными, шершавыми. "Нет, - мелькнуло у Кузнецова, - никто бы не смог ее поцеловать в эти черные губы. Что у нее с губами? И почему так смотрит на нее Нечаев?"
- Ну вот, слава богу, что вы пришли, родненькие! - сказала Зоя, улыбаясь с откровенной радостью. - Я очень ждала вас, мальчики. Хотела увидеть живыми. Слава богу, пришли. Где вы были?
- Недалеко. В гостях у фрицев, Зоечка. Вот с лейтенантом немецкие посты проверяли, - ответил Уханов и, стоя с нагнутой головой, бросил к огню лампы кожаный круглый саквояжик, совсем домашний, с никелированными, заиндевевшими на морозе застежками. - Принимай, братцы, трофеи. Нечаев, расстели брезент! Небось жрать все хотите, как лошади? Нашему родному старшине - боевой привет. Сидит, видать, коровья морда, в тылу где-нибудь на своем котле и медалями, старый сортир, храбро позвякивает, страдает о нас!
Нечаев засмеялся, а Зоя снизу смотрела на Кузнецова, покусывая губы, теперь уже не улыбаясь, а Рубин, суровея багровым лицом, скашивался исподлобья на Зою, громко сопел.
- Лейтенант, - позвала Зоя, скорее не голосом, а огромными глазами на исхудалом лице, и закивала ему. - Сядьте, пожалуйста, со мной. Мне нужно поговорить с вами. Нет, - покусав губы, поправилась она, - вот возьмите записку. Это от Давлатяна. Он просил меня вам ее передать. Вечером я не смогла. Невозможно было отойти от раненых. Хорошо, что Рубин мне помогал. Скажите, лейтенант, мы в окружении разве?
Он взял протянутую записку, не ответив на ее вопрос. Спросил:
- Зоя, как он? В сознании?
- То на том свете, то на этом, - мрачно прогудел Рубин. - Вас все звал. Говорит, сказать что-то надо…
Кузнецову известно было о положении лейтенанта Давлатяна, тяжело раненного еще в начале боя, известно было, что он почти обречен; бросив взгляд не на Рубина, а на Зою, Кузнецов понял, что состояние Давлатяна по-прежнему безнадежно, и осторожно развернул записку, на которой было крупно накорябано химическим карандашом:
"Лично лейтенанту Кузнецову от лейтенанта Давлатяна. Коля, не оставляй меня здесь раненым. Не забудь про меня. Это моя просьба. А если больше не увидимся, в левом кармане комсомольский билет, фотокарточка с надписью и адреса. Мамы и ее. Возьмешь и напишешь. А как - сам знаешь. Только без сантиментов. Все! Ничего у меня не вышло. Я - неудачник. Обнимаю тебя. Давлатян".
Зоя встала, морщинка судороги, похожей на улыбку, тронула ее губы.
- Будьте живы, родненькие мальчики. Мне - к раненым. Я и так у вас долго.
- Зоя, - хмуро сказал Кузнецов и, сунув в карман записку, шагнул за ней к выходу. - Я с вами пойду. Проводите меня к Давлатяну.
- Как, славяне, дышите пока? - спросил Уханов. - Паники не наблюдается?
Сержант Нечаев, внимательно проследивший карими, в красноватых от усталости жилках глазами за тем, как колыхнулся перед отдернутой плащ-палаткой Зоин полушубочек над ее полными, будто вбитыми в короткие, перепачканные глиной валенки ногами, вдруг лег на спину не то с выдохом, не то со стоном; весь он потерял прежнюю щеголеватую и броскую яркость, - темнел заросший подбородок, усики и косые бачки выделялись неаккуратно, - поскреб ногтями тельник на груди; сказал с шутливым сожалением:
- Эх, жизнь-индейка! Что бы я попросил, кореши, у господа бога, если судьба нам здесь?.. Хотел бы я, товарищ бог, перед смертью какую-нибудь девку до полусознания зацеловать!.. Ничего в Зойке нет, может, глаза и ноги одни, а прижаться на одну ночку бы, братцы, и потом хоть грудью на танк! Смотрю, Кузнецов не теряется. Как, Рубин? Наверно, ты в своей деревне шастал к девкам? Много девок-то перепортил?
- Рас-смотрел, бабник… ничего нет, - передразнил Рубин. - Глазами ты мастак. Зойку-то… А вот глаза и ноги ее не про тебя. Соображаю, это дело тебя в темечко стукнуло. Бесился после шоколада во флоте-то!
- Нет, Рубин, а мне по роже твоей видно, что ты через плетни тихой сапой шастал! Здоров ты, бугай! Об шею рельсу сломать можно.
- Ша, славяне! С кем Зойка, не наше дело! - прикрикнул Уханов. - Вообще, Нечаев, люблю я тебя, но кончай травить морскую баланду насчет санинструктора. Мне лично осточертело. Смени пластинку! И ты, Рубин, осади коренных! - Уханов с обозначившейся угрозой на лице обождал тишину в землянке, затем сказал, смягчаясь, добродушно: - Вот так, люблю мир в семействе. Держи, Нечаев, награду за подбитые танки! В бронетранспортере пару взял. Вместе с чемоданчиком. Один дарю!
Уханов снял с ремня большую кобуру с парабеллумом, кинул небрежно к ногам Нечаева. Нечаев, хмыкнув, не без любопытства отстегнул кнопку, вытянул массивный, воронено отливающий полированным металлом пистолет, взвесил его на ладони.
- Офицерский, сержант? Сильная тяжесть…
Рубин покосился на чужое оружие - личное оружие убитого немца, который несколько часов назад стрелял по ним, кричал команды на своем языке, ненавидел, жил, надеялся жить, - проговорил мрачно:
- Солидная штука парабел. А вот не имеем мы права немецким воевать.
- Начхать! Этого? - мотнул головой Нечаев на саквояжик, который вертел в руках Уханов, трогая застежки. - Офицерский? Его?
- Похоже, его. Без ошибки - чемоданчик со жратвой. Поэтому и взял. Посмотрим. Не гранаты в чемоданчиках возят.
Уханов дернул никелированные застежки на аккуратном, туго набитом, мирного вида саквояжике, раздвинул края, тряхнул его над брезентом.
Из саквояжа посыпались на брезент пара нового шелкового белья, бритвенный прибор, колбаса и буханка хлеба в целлофане, пластмассовая мыльница, плоский флакончик одеколона, зубная щетка, два прозрачных пакетика с презервативами, фляжка в темном шерстяном чехле, дамские часики на цепочке. Потом упали на брезент карты в атласном футляре, на котором почему-то нарисован был знак вопроса над берегом голубого озера, где мускулистый мужчина в узких плавках догонял нагую толстую светловолосую женщину, - от всего этого запахло сладковато и пряно, вроде чужим запахом пудры.
Бросились в глаза эти странные, интимные предметы далекой и непонятной жизни неизвестного убитого немца - следы его недавней жизни, обнаженной и преданной этими вещами после его смерти.