Ребята разложили на бумаге свои припасы и шумно принялись за еду, предлагая друг другу хлеб, огурцы, помидоры. "Чего не ешь, Трофимов?" спросил кто-то. "Не хочется". - "Вот чудак, не проголодался! А я прямо как зверь голодный. Бери баранки!" В это время я объясняла Румянцеву, какие бывают трюфели, и, услышав, что Трофимов отказался от баранок, лишь мельком подумала, не заболел ли он, не слишком ли устал от беготни.
Потом ребята снова разбрелись в разные стороны, и тогда ко мне неожиданно подошёл Трофимов, вынул из сумки солидный кусок пирога, плитку шоколада и сказал вполголоса:
- Кушайте, пожалуйста, Марина Николаевна!
Я посмотрела на него в упор и отказалась. Он чуть-чуть смутился и, отойдя в сторону, стал есть сам.
Возвращались мы поздно; сидели в полутёмном вагоне и заново перебирали дневные впечатления. И вдруг Серёжа горестно протянул:
- Ну что ты будешь делать - опять есть хочется!
Я достала из портфеля булку, нарезала тонкими ломтиками и раздала всем. Ребята стали отказываться.
- Ешьте сами, Марина Николаевна, мы не хотим, - уверял меня из дальнего угла тот самый Селиванов, который только что своим плачевным воплем пробудил наш аппетит.
- Нет, - возразила я, - у товарищей в походе всё должно быть общее. Что же, вы хотите, чтобы я ушла в другой конец вагона и наелась одна?
Это убедило их, каждый просто взял свою долю.
- Верно, - сказал Румянцев: - это уж самое противное - прятаться от товарищей и есть втихомолку.
Я взглянула на Трофимова; даже в этом скудном, мигающем свете видно было, что он покраснел до слёз. Я быстро отвела глаза, поняв, что урок, который, сами того не ведая, дали ему ребята, достиг цели.
Вскоре Трофимов ушёл от нас: отец его вместе с семьёй переехал на работу в Горький. Я долго мучилась, раздумывая над отзывом, который нужно было дать ему для поступления в новую школу. "Вася Трофимов способный мальчик, успевал по всем предметам хорошо, особый интерес проявлял к арифметике. Очень дисциплинирован". Написав это, я поняла, что ещё ничего не сказала о мальчике. А если вдуматься, что же я ещё могла сказать? Что он однажды на прогулке не поделился с товарищами пирогом и в одиночку съел плитку шоколада? В отзыве это выглядело бы нелепо. А написать, что он плохой товарищ, я не имела права, потому что, хотя Вася учился у меня больше года, я, в сущности, ничего о нём не знала и, если бы не случайное обстоятельство, так никогда бы и не поняла, насколько ошибочно и поверхностно моё представление о нём.
Трофимов уехал, увозя мой положительный отзыв который так всю жизнь и будет лежать у меня на совести. Мне только хочется думать, что другой учитель, более проницательный, разглядит в нём то, что осталось скрытым от меня, поддержит и взрастит то хорошее, что в нём есть.
Дима Кирсанов
Среди новичков в нашем классе был один приехавший из Ростова; звали его Дима Кирсанов.
Родителей Дима потерял в раннем детстве и с тех пор жил у дяди. Своих детей у дяди не было, и он и его жена относились к мальчику, как нередко относятся родители к единственному, да притом болезненному ребёнку: с тревожным вниманием и неотступной заботливостью. Стоило Диме на четверть часа задержаться после уроков, в школу прибегала Димина тётя Евгения Викторовна и с беспокойством справлялась, не случилось ли чего с мальчиком. Если у Димы утром болела голова, его не пускали в школу не только в этот день, но и на второй и на третий, хотя бы он успел уже забыть о головной боли. Дима заметно стеснялся этого, тем более что кое-кто из ребят - в частности неугомонный Левин - непрочь были кинуть в пространство ехидное словцо о телячьих нежностях и о том, что бывают, дескать, такие чудаки, про которых не поймёшь, то ли это мальчишки, то ли девчонки, то ли грудные младенцы: в школу их провожают, после уроков за ними приходят, и ещё неизвестно, не кормят ли их дома с ложечки.
Дима держался так, словно эти остроты к нему не относятся. Меня это удивило, я не совсем поняла, что это, большое самообладание или не совсем обычное в его возрасте равнодушие к "дразнилкам"? Но долго шутить по одному и тому же поводу надоедает, и спустя некоторое время ребята перестали поддразнивать Кирсанова.
Остальные новички с первых же дней со всеми познакомились, завели в классе друзей, ссорились с ними и снова мирились. Но Дима оставался один. Он превосходно учился по всем предметам, и хотя всё давалось ему легко, я не замечала в нём довольно частой в таких случаях небрежности: он был очень добросовестным учеником, уроки готовил тщательно, тетради у него всегда были опрятные, и я знала, что он из-за единственной кляксы способен переписать всё заново. Но, думая об этом спокойном, аккуратном новичке, я испытывала смутное ощущение неловкости. Ему было двенадцать лет, но когда я с ним разговаривала, я невольно забывала об этом: мне казалось, что собеседник мой по меньшей мере мой сверстник. Он был очень взрослым, этот мальчик. Взрослый человек смотрел на меня со страниц его сочинений. И говорил он как взрослый: очень литературно, свободно пользуясь сложными предложениями, причастными и деепричастными оборотами. Не по-ребячьи сдержанно, взвешивая каждое слово, отзывался он о прочитанных книгах, о товарищах по классу. И Дима был единственный, кто ни разу не принял участия в письмах на Север.
- Не думаю, что Анатолию Александровичу так уж интересно переписываться с нашим классом, - сказал он однажды.
- Да зачем же он тогда нам пишет, если ему неинтересно? - с искренним изумлением спросил Гай.
- Ему неудобно было не ответить, раз ему написали. Это было бы просто невежливо.
- Ты неправ, - вмешалась я. - Письма, написанные из вежливости, по обязанности, бывают совсем другими. Разве ты не чувствуешь, что Анатолий Александрович пишет нам тепло и сердечно?
- Я сказал то, что думаю, - спокойно ответил Дима.
- А почему ты так думаешь? - возмутился Левин. - Какие у тебя основания?
- Я думаю так, во-первых, потому, что Анатолий Александрович вас не знает. Какой интерес переписываться с незнакомыми? И, во-вторых, потому, что он взрослый, а вы - дети.
Он так и сказал: "вы - дети".
- А ты сам кто? - Борис готов был полезть в драку и, я думаю, полез бы, если бы не моё присутствие.
- Я не собираюсь спорить с тобой, - холодно ответил Кирсанов.
- И не спорь! Подумаешь, воображала! - с яростью крикнул Борис.
Эта кличка пристала к Диме накрепко. "Кирсанов много о себе думает", "Кирсанов уж очень о себе воображает" - это я слышала десятки раз. Ни Горюнова, ни Гая, ни Левина - никого из лучших учеников остальные ребята не обвиняли в гордости, в зазнайстве, а вот Кирсанова считали гордецом. И правда, был как будто оттенок высокомерия в его отношении к товарищам. Но что-то мешало мне думать, что он попросту "задаётся". У него были такие вдумчивые, невесёлые глаза, и он как-то неумело произносил холодные, даже резкие слова. В такие минуты мне казалось, что он вот-вот заплачет и что его резкость - только самозащита. Но почему он сторонится товарищей? Чего боится?
Однажды, уходя из школы, я за воротами нагнала Диму:
- Ты что сегодня так замешкался?
- Хотел дочитать книгу, чтобы обменять в библиотеке.
- Что же ты взял?
- Сказки Андерсена.
- Разве ты не читал их раньше? - удивилась я.
- Читал, конечно. Но мне захотелось перечитать "Снежную королеву". Я очень люблю эту сказку. И вообще сказки люблю. Из сказки иногда можно больше понять, чем из какой-нибудь серьёзной книжки.
На улице, когда разговор начинается без всяких приготовлений, когда невольно стараешься шагать в ногу и притом надо обходить застоявшиеся ещё со вчерашнего дня лужи и можно не смотреть друг другу в лицо, - вот так, на ходу, разговаривается проще, легче, откровеннее обычного. Мы с Димой шли не спеша, и я чувствовала, что могу теперь спросить его о том, о чём не удавалось спросить в сутолоке коротких перемен, среди шумной и торопливой классной жизни.
- Скажи, Дима: мне так показалось, или ты в самом деле ни с кем в классе не дружишь?
- Это правда, - сдержанно ответил он.
- Почему так?
- А с кем же мне дружить?
Я искренне удивилась:
- Разве мало у нас хороших ребят? Горюнов, например?
- Как же я могу дружить с Горюновым, если он уже дружит с Гаем?
- А разве дружить можно только с одним человеком?
- Конечно!
Он сказал это тоном глубокого убеждения, и ещё одна нотка прозвучала в его голосе: он считал самый мой вопрос довольно нелепым.
- Я несогласна с тобой, - сказала я помолчав. - У меня в детстве было много друзей.
- А сейчас? - спросил он быстро.
- И сейчас много. И Гай дружит не с одним Толей, а и с Савенковым и с Румянцевым.
- А вот в книгах всегда один друг. Помните, у Герды - Кай, у Пети - Гаврик.
- А у Тимура много друзей.
- Но больше всех он дружил с Женей, - со сдержанным упрямством настаивал Дима.
- Так что же?
- Но не стану же я дружить с Горюновым, если Гай ему ближе!
Мне странно было слышать это. "Чего больше в этом мальчугане - рассудочности или самолюбия?" спрашивала я себя. Вслух я сказала:
- Неужели и в Ростове, в школе, где ты учился прежде, у тебя тоже не было друзей?
- У меня был один друг, но я в нём разочаровался, - не сразу ответил мальчик.
Он сказал это так, что я не стала спрашивать, почему именно он разочаровался.
- У нас хороший, дружный класс, - сказала я. - Поверь, есть много ребят, достойных твоей дружбы. И никогда не надо долго раздумывать о том, кто кому будет ближе. Если любишь человека, веришь ему - значит, он тебе друг. А если он дружит с кем-нибудь ещё, ну, значит, много хороших людей на свете. Разве не так?
- Так, наверно… Но я хотел бы иметь настоящего, единственного друга и на всю жизнь.
Мы уже давно шли совсем не в ту сторону.
- Евгения Викторовна станет беспокоиться, - сказала я. - Давай я выведу тебя обратно на Спиридоновку… Это очень хорошо: друг на всю жизнь. Но только одного я не понимаю: почему же единственный?
- Настоящий друг - обязательно единственный, - сказал Дима с упрямой, почти отчаянной решимостью отстоять свою мысль.
Домашнее сочинение
Вскоре после разговора с Кирсановым я дала ребятам тему для домашнего сочинения: "Мои товарищи".
Как много интересного узнала я из этих сочинений о ребятах, об их дружбе, о том, что ценят они в товарище, какого они мнения друг о друге!
"Борис мне друг, - писал Румянцев, - но дружить с ним трудно, потому что он слишком горячий. Другой раз и обругает ни за что. Но всё равно он мне друг и товарищ, потому что он честный и верный и никогда не подведёт. Прежде я дружил с Морозовым, но он слишком заносится. Задачку хочет решить непременно первый и не рад, если кто другой первый решит. Мне это не нравится".
Гай писал:
"В нашем классе некоторые считают, что у Горюнова характер не мужественный. Это неправда. Вот я приведу пример. Когда Толя заболел дифтеритом, ему сделали укол. И он даже не охнул, потому что в другой комнате был его дедушка. Дедушке его восемьдесят лет, он очень больной, ему вредно волноваться. Толя умеет держать себя в руках, он очень сдержанный. Толя очень много читает и много знает и всегда хочет ещё больше узнать. Он очень хороший товарищ и всегда рад всем помочь".
Меня не удивило, что добрая половина класса писала о самом Гае, называя его верным другом и хорошим товарищем. Но меня отчасти удивило и порадовало, что многие писали так о Саше Воробейко. Ребята полюбили его, это я замечала давно, но сочинения сказали мне много нового.
"Один раз, - писал Селиванов, - ребята с нашего двора решили меня поколотить. Они думали, что я утащил в школу их футбольный мяч, а это неправда. Они вчетвером меня подстерегли на углу и кинулись. Тут, откуда ни возьмись, Александр Воробейко; он, как лев, кинулся в самую гущу и всех раскидал. Если б не он, меня бы здорово избили. Из этого случая видно, что мой друг Александр Воробейко храбрый и всегда готов постоять за товарища".
Каждый рассказывал о двух-трёх своих товарищах. И только один Дима Кирсанов подал мне листок, на котором было написано: "У меня нет друзей".
А ниже стояло четверостишие:
Как хорошо, когда есть друг!
Как тяжело и одиноко
Среди чужих тебе людей,
Когда любимый друг далёко!
- Это ты сам сочинил? - спросила я.
- Да.
- О каком же далёком друге ты говоришь? О том, с которым ты дружил в Ростове?
- Нет, не о нём. Это так, вообще. Просто стихи - и всё…
При первой же встрече с Евгенией Викторовной я спросила её, с каким мальчиком дружил Дима в Ростове и почему поссорился с ним.
- Знаете, это такая грустная история! - воскликнула Димина тётя. - Видите ли, Димочка подружился в четвёртом классе с Юрой Лебедевым. Прекрасный мальчик. До этого Димочка ни с кем не сближался и рос одиноко. Юра - полная ему противоположность: весёлый, подвижной. Мы с мужем были рады, что он стал бывать у нас. Всё было хорошо. Но представьте, как-то учительница поручила Диме прочитать в классе вслух какой-то рассказ. Вот он читал, а Юра заговорился с кем-то из мальчиков и чему-то засмеялся. А в рассказе, понимаете ли, речь шла об очень грустных вещах, и Дима возмутился и сказал, что больше не намерен с ним дружить. Мы очень огорчились, но он такой упрямый…
Я была поражена. Конечно, далеко не всегда следует мириться с недостатками своих друзей и далеко не всё следует им прощать. Компромисс - непрочная основа для дружбы, но разойтись с другом из-за того, что он способен засмеяться не там, где этого требует текст книги, - этого я понять не могла. Откуда такая обострённая, такая чрезмерная суровость в двенадцатилетнем мальчугане?
И вот однажды - это было в ноябре, сразу после праздников, - выходя из класса, я столкнулась в дверях с Евгенией Викторовной. Глаза её были заплаканы, руки дрожали, когда она протянула мне какой-то свёрток:
- Вот, Дима просил передать… Это библиотечные книги. Может быть, кто-нибудь из детей будет так добр и сдаст их в библиотеку.
- А что с Димой, почему он сегодня не пришёл? - с тревогой спросила я (нас уже плотным кольцом окружили ребята).
- Ах, Марина Николаевна… - она всхлипнула.
- Да вы войдите, сядьте, - негромко сказал из-за моего плеча Саша Воробейко.
Я провела Кирсанову в класс, усадила на первую попавшуюся парту, и она стала рассказывать.
Оказывается, Диму ежегодно проверяют в диспансере - в порядке ли лёгкие. Последний рентген показал в левом лёгком какое-то круглое пятно, и профессор полагает, что это эхинококк. Диму уже положили в больницу. Недели три, вероятно, продлится исследование, а потом, если эхинококк будет найден, понадобится операция.
- Вы понимаете, мы ужасно боимся за него, - сквозь слёзы говорила женщина. - Он такой слабенький. А сам Дима просто в отчаянии. Говорит: "Как же я буду?.. Я отстану от класса!" Ему очень не хочется оставаться на второй год.
- Зачем же оставаться? Мы будем носить ему уроки, - сказал Горюнов, прежде чем я успела вымолвить хоть слово.
- А позволят ему в больнице заниматься? - спросила я.
- Врач сказал, что до операции можно. Но я думаю, это нереально. Я ведь занята на работе, я не смогу часто ходить в школу за уроками.
- Мы сами будем!.. Мы станем носить!.. Не беспокойтесь! - послышалось со всех сторон.
Евгения Викторовна с некоторым недоверием оглядела ребят. До этой минуты, поглощённая своим горем, она, вероятно, даже не замечала их. Поблагодарила, ещё раз попросила не забыть про библиотечные книги - Дима так волнуется из-за них - и ушла.
Тетради № 1 и № 2
- Первый пойду я, - тоном, не допускающим возражений, объявил на другое утро Саша Воробейко. - А по том будут ходить все по очереди, по партам, как сидим. Каждые два дня. Потому что если ходить раз в неделю, так это по скольку уроков будет? По пятнадцать задач сразу? А наизусть сколько учить? - И он укоризненно посмотрел на меня.
Потом Саша потребовал у Рябинина две тетрадки: "Специально для уроков Кирсанову: одна у него в больнице, другая у нас, и каждый раз будем менять. Понял?" Экономный Лёша посмотрел на него с некоторым сомнением, но тетради выдал.
После уроков братья Воробейко отправились в больницу и на следующий день принесли ворох новостей. Во первых, Саша побывал у Димы в палате; иными словами, ему удалось то, о чём только мечтала и чего не могла пока добиться Димина тётя. Сначала он попытался раздеться в гардеробе, но это, понятно, ему не удалось. Тогда, недолго думая, он сунул брату пальто и шапку, а сам, прячась за спины ходячих больных и спешащих, озабоченных санитарок, скользнул по лестнице на третий этаж. Там, выждав минуту, когда коридор опустел, он шмыгнул в 12-ю палату и быстро нашёл Диму.
- Он, конечно, очень удивился, даже глаза вытаращил, - рассказывал Саша. - А я ему говорю: "Удивляться некогда, вот тебе уроки, а вот записка от Марины Николаевны. Рассказывай, как ты тут устроился". Он говорит: "Устроился ничего, только очень скучно. Книги сюда можно носить только новые, а ребята кругом маленькие, даже поговорить не с кем. Большое, говорит, спасибо, что ты пришёл, я тебе очень благодарен, и за уроки спасибо". Я говорю: "Уроки мы тебе будем носить каждые два дня, ты не беспокойся. Можешь писать карандашом, только аккуратно". Он говорит: "Нет, моя кровать у окошка, есть куда чернильницу поставить, и пока я ещё ходячий, могу за стол садиться". Ну, мы так поговорили, а один парнишка дверь закрыл, чтобы меня из коридора не увидели. Вдруг слышим: "Что это в двенадцатой палате какая тишина подозрительная?" - и входит сестра. Тут она меня увидела и как раскричится! "Я, говорит, тебя считала взрослым, умным мальчиком!" Это Кирсанову. А я ей тогда говорю: "Чем же он виноват, раз я к нему сам пришёл?" А она говорит: "Я даже разговаривать с тобой не хочу, и, пожалуйста, сию минуту уходи отсюда!" И даже покраснела вся. Ну, я взял и ушёл. Мне там больше всё равно делать было нечего. Что надо, я и до неё успел!
Саша рассказывал всё это с таким победоносным видом, что можно было подумать, будто его проводили из больницы не бранью, а с музыкой и цветами.
- Как он - наверно, боится операции? - спросил Горюнов.
- Я не успел спросить, в другой раз спрошу, - спокойно ответил Воробейко, и я поняла: он не сомневается, что сумеет навестить Диму ещё не раз и не два.
- Завтра пойдёт Румянцев, а четырнадцатого - Левин. Одним словом, по партам, как дежурство, - распоряжался он. - Румянцев, держи! Это тетрадь № 2. Пойдёшь, передашь санитарке и подождёшь, пока Кирсанов вернёт первую тетрадку. Понял? Внизу подождёшь, там скамейка.
- А потом, - сказала я осторожно, - можно написать Диме письмо и расспросить его обо всём.
Но моё предложение не вызвало ни малейшего энтузиазма.
- Какой ему интерес с нами переписываться? - негромко сказал Борис. - Мы же "дети"…
- И не совестно тебе? - одёрнул его Рябинин.
Однако в тот раз Диме так никто и не написал.