Вечером, вернувшись домой, я включила радио, выдвинула ящик письменного стола и принялась наводить порядок. Отложила в сторону письма брата - их я перечитывала редко. Выбросила какие-то залежавшиеся, ненужные бумаги. Наконец извлекла из дальнего угла пачку писем Анны Ивановны и стала читать одно за другим. Вот оно, наконец, то, которое я искала.
Это письмо написала мне Анна Ивановна почти два года назад, когда я кончала институт. "…Не буду напутствовать и наставлять тебя, - писала она, - не стану давать тебе советов. Ты сама всё знаешь, и жизнь и работа ещё многому научат тебя. Я только хочу сказать: ты - учитель, помни об этом с гордостью. Пусть никогда не изменит тебе чувство собственного достоинства. Не позволяй ни поступать, ни говорить с тобой грубо и бестактно, иначе ты унизишь не только себя, но и свой светлый, благородный труд. Не отступай, когда права, свято храни своё достоинство. Не забудь: ты - учительница, а тот, кто носит это имя, по праву может этим гордиться".
Это были справедливые слова. Но ведь одно дело - понимать, и совсем другое - суметь отстоять своё достоинство. Как поступит Любовь Александровна? Как поступила бы я на её месте? Этого я не знала…
* * *
После зимних каникул в мой класс пришёл новенький - Валя Лавров. Он был светловолосый и синеглазый с тёмной родинкой на щеке, оттенявшей нежный румянец. С первых дней он поразил меня тем, что охотно и весьма самоуверенно рассуждал на любую тему. О чём он только не судил с необозримой высоты своих двенадцати лет! Однажды, развернув принесённую из дому "Литературную газету", он сказал Лёве:
- А Маршак переводит совсем недурно.
- Я бы даже сказал, что он это делает хорошо, - не без юмора возразил Лёва.
И Валя снисходительно согласился:
- Да, пожалуй…
Ребята с любопытством прислушивались к этому взрослому, умному разговору. И хотя это было жестоко с моей стороны, я всё-таки спросила:
- А какие его переводы ты знаешь?
Пауза паузе рознь. Эта была такой длинной, что не могла не скомпрометировать Валю. Его щёки залились густой, жаркой краской. А Горюнов с улыбкой продекламировал:
Три мудреца в одном тазу
Пустились по морю в грозу.
Будь попрочнее
Старый таз,
Длиннее
Был бы мой рассказ.
Все засмеялись. И хотя мне очень хотелось сказать, что ничего не следует повторять с чужих слов, когда не знаешь сам, о чём речь, я удержалась: не стоило пригвождать бедного Валю к позорному столбу.
Валя сразу поразил ребят ещё и тем, что приезжал в школу и возвращался домой в блестящем светлосером автомобиле - марка эта была ещё новостью. Как-то мальчики окружили машину, наперебой обсуждая её достоинства. Особенно горячился Борис, доказывая, что по сравнению с этой машиной все остальные безнадежно устарели. Он обследовал серого, сверкающего, как зеркало, красавца вдоль и поперёк, полез даже под кузов и наконец встал, встрёпанный и довольный, отряхивая снег со своей ушанки.
- А ход у неё хороший? - осведомился он у Лаврова.
- Превосходный, - ответил Валя и как любезный хозяин распахнул дверцу: - Садись, поедем до моего дома.
Боря не заставил приглашать себя дважды. За ним тотчас влезли в машину ещё трое ребят. Они приготовились прокатиться если и не на другой конец города, то, во всяком случае, довольно далеко. Но их ждало жестокое разочарование: через три минуты машина остановилась у большого, всем знакомого дома, мимо которого многие проходили дважды в день; здесь-то, совсем близко от школы, и жил Валя Лавров.
Ребята вернулись в школу несказанно удивлённые: надо же - он живёт за углом, а за ним машину присылают!
С того дня Вале не давали проходу:
- Эй, Лавров, ты в буфет сам пойдёшь или станешь машину ждать? Лавров, тебе, пожалуй, до доски не дойти - проси, чтобы машину подали!
Надо отдать Вале справедливость: у него был большой запас добродушия - он не обижался, не пробовал ответить резкостью, но всё же чувствовал себя неловко.
Ещё один случай подорвал Валину репутацию. В день дежурства ему пришлось подмести класс. Плачевное это было зрелище! Ребята столпились в дверях и с любопытством смотрели: Валя взял щётку неумело, осторожно, пожалуй даже с опаской, словно это была не щётка, а бритва, и стал мести прямо себе на ноги.
- Что это ты как подметаешь? - не выдержал Лабутин.
Валя попытался ответить что-то вроде того, что он не девочка и домашнее хозяйство не его специальность, но подобные рассуждения в нашем классе давно уже вышли из моды.
- Одно слово - руки-крюки! - сказал Савенков. - Только и умеешь на машине разъезжать…
Постепенно обнаружилось, что этот самоуверенный мальчик, рассуждающий так гладко, по-взрослому, учится неважно: он с трудом удерживался на той грани, где тройка, того и гляди, может превратиться в двойку.
- Спроси у мамы, не может ли она зайти в школу, - сказала я однажды: - мне нужно с ней поговорить.
Так как Валя посмотрел на меня вопросительно, с беспокойством, я пояснила:
- Ты очень отстал по арифметике, правда ведь? Вот мы и решим, как тебе помочь. И вообще мне хотелось бы познакомиться с твоей мамой. Я знаю родителей всех учеников, а твоих не знаю. Так что если у мамы есть время, пусть зайдёт. Передашь?
- Передам.
На другой день он подошёл ко мне в коридоре и, глядя куда-то мимо, сказал с запинкой:
- Мама сказала… мама сказала: если вам надо с ней поговорить, можете ей позвонить по телефону.
Должно быть, я сильно покраснела, но, помедлив, сказала:
- Видишь ли, дома у меня телефона нет. А в школе, в канцелярии, всегда очень шумно и, когда разговариваешь, ничего не слышно. Вот я и просила маму зайти, чтобы поговорить спокойно, без помехи. А что, мама занята? Работает?
- Нет, не работает, она дома. Но она говорит: у неё нет времени ходить в школу.
Всё-таки через несколько дней она пришла: высокая, красивая, нарядная, с тёмной родинкой, совсем как у Вали, на нежнорозовой щеке. С плохо скрытым пренебрежением она оглядела меня с ног до головы:
- Вы просили меня зайти? Что случилось?
Я рассказала, что Валя отстал от класса, часто приходит в школу, не решив задач по арифметике или решив их неверно.
- Значит, в классе учительница не умеет как следует объяснить. Единственный вывод, который можно из этого сделать, - произнесла Лаврова.
- У нас арифметику преподает опытная учительница. Ученики любят её предмет и хорошо усваивают её объяснения. Дело в том, что Валя отстал. Ведь после того как вы приехали из Ленинграда, он не сразу поступил в школу.
- Тогда почему бы учительнице не остаться с ним после уроков и не объяснить то, чего ребёнок не понял?
- Лидия Игнатьевна оставалась с ним не раз, - сказала я, чувствуя, что этот высокомерный тон начинает выводить меня из равновесия. - Но необходимо, чтобы и дома кто-нибудь понаблюдал за тем, делает ли Валя уроки до конца или бросает на полдороге, как только у него что-нибудь не выходит.
- Вам не кажется, что вы с таким же успехом могли сообщить мне всё это по телефону?
- Нет, не кажется. Я думаю, что родители и учитель должны знать друг друга в лицо. Разве вы думаете иначе?
Вместо ответа она слегка пожала плечами. Потом заговорила:
- Скажите, а вам не кажется, что в ваши функции входит следить за взаимоотношениями детей? А вы забываете об этом. Дети дразнят Валю за то, что он приезжает в школу в автомобиле, и он мне сказал, что будет ходить пешком.
- Что же, он прав, - ответила я. - Иной раз после уроков он ждёт машину по полчаса, а дойти до дому - не больше десяти минут. Ведь вы живёте совсем рядом!
- Какой нелепый пуританизм! - воскликнула Лаврова.
Едва сдерживаясь, я сказала тихо:
- Вы говорите со мной неуважительно.
- Я вижу, нам вообще не о чем разговаривать, - сказала она, встала, повернулась и не спеша направилась к дверям.
Какое великолепное презрение! "Девчонка! - читалось в каждом её движении. - Не желаю обращать на тебя внимание!" Ох, если бы я могла и в самом деле вести себя в эту минуту, как девчонка, - с каким удовольствием я сказала бы ей вслед всё, что думала! Но дверь захлопнулась, а я всё ещё стояла молча, изо всей силы сжимая обеими руками спинку стула.
На другой день Валя в первую же перемену отвёл меня в сторону и сказал, густо краснея:
- Марина Николаевна, мама хочет перевести меня в другую школу, а я ни за что! Я привык и не пойду! Скажите ей!
- Нет, Валя, я не буду отговаривать твою маму.
- Вы хотите, чтоб меня взяли из вашего класса? - с обидой спросил он.
- Нет, совсем нет. Мы тоже привыкли к тебе и хотим, чтобы ты остался с нами. Но ты должен сам убедить в этом своих родителей.
- Папа сейчас в Ленинграде, а мама…
- Так вот, Валя, если хочешь остаться, постарайся объяснить маме, что ты уже свыкся с классом и с учителями. Может быть, она согласится с тобой.
Не знаю, как это удалось Вале, но он остался с нами.
Я уже говорила, что он о многом судил с чужих слов и с удивительным апломбом. Он так и сыпал где-то подхваченными и запомнившимися ему формулами вроде: "Теннис - благородный спорт" или "Искусство украшает жизнь".
Никакие мои отповеди и замечания ("Не повторяй чужих слов", "Зачем ты говоришь о том, чего не понимаешь!") не подействовали бы так, как отношение к этой Валиной слабости самих ребят.
- В сущности, "Спартак" играет довольно серо, - сказал он однажды, на свою беду.
Ох, и досталось же ему! На него дружно напустились и болельщики "Спартака" и болельщики "Динамо". В два счёта ему доказали, что в футболе он ничего не смыслит: не умеет отличить защиту от полузащиты, не знает игроков "Спартака" и вообще не знает состава команд и даже не знает, кто такой Хомич. Словом, злополучный Валя был уличён.
После этого случая пышные его фразы перестали производить на ребят какое бы то ни было впечатление.
О "роде службы" и школе
В этот день я зашла к нашему директору Людмиле Филипповне: надо было ей показать план работы на третью четверть. Не успела она просмотреть и половину моего плана, как раздался настойчивый стук в дверь.
- Войдите, - сказала Людмила Филипповна.
Вошёл высокий, полный человек лет сорока: волосы его уже заметно поседели, движения были неторопливы и уверенны.
- Горчаков, - сказал он в ответ на вопросительный взгляд Людмилы Филипповны.
- Садитесь, пожалуйста.
Я поднялась, чтобы уйти, но Людмила Филипповна удержала меня:
- Посидите… Знакомьтесь; наша преподавательница Марина Николаевна Ильинская, а это - отец нашего ученика товарищ Горчаков.
Вот уже второй раз прозвучала эта фамилия. "Знакомая фамилия, где же я её слышала?" старалась я припомнить, снова садясь сбоку к столу. И тут я увидела, что Людмила Филипповна протягивает посетителю какую-то открытку:
- Вы написали Любови Александровне эту открытку?
Ах, вот оно что! Передо мною встала Любовь Александровна, какою я её видела тогда, - с лицом, потемневшим от гнева и обиды.
- Да, это я написал, - ответил Горчаков.
- Вы знакомы с Любовью Александровной?
- Нет, не пришлось. Она только один раз была у нас, но меня как раз не было дома. Вы меня вызывали. Вероятно, что-нибудь насчёт сына?
- Нет, не насчёт сына, а насчёт вас.
- Меня? - на этот раз в его лице и голосе было уже явное, нескрываемое удивление.
- Вы хорошо помните свою открытку?
- Помню как будто. Да там ничего особенного и не было.
- Перечитайте, пожалуйста.
Он стал пробегать глазами открытку.
- Можно ли сказать: "По роду своей службы я не могу дышать воздухом, не могу утолять голод и жажду"? - глухим и низким от сдерживаемого гнева голосом заговорила Людмила Филипповна. - Ясное дело, так никто не скажет. Дышать, есть, пить естественно и необходимо для человека, как бы он ни был занят. Вы согласны, не правда ли? Ну, а если у вас есть сын, что же, вы не должны воспитывать его? Разве это не так же естественно и необходимо? Разве вы не отвечаете вместе с учителем за его успеваемость? И не должны ли вы знать этого учителя лично?
Я посмотрела на Горчакова. Лицо у него было растерянное.
- Вы вот пишете, что заняты, что вам некогда бывать в школе. У Любови Александровны три класса - сто двадцать учеников. Дома - груда тетрадей, их вовремя надо проверить. А вы знаете, какие сочинения пишут наши девятиклассники? По семь-восемь страниц. Я уж не говорю о подготовке к урокам. И всё-таки Любовь Александровна выкроила час и пришла к вам домой. А вы? У вас сколько детей?
- Володя единственный…
- Единственный сын… Неужели вам труднее зайти в школу, чем Любови Александровне пойти к вам?
- Да что ж особенного в письме, товарищ директор? Письмо как письмо… - Горчаков, видимо, волновался.
- Вот Марина Николаевна в прошлом году учила своих четвероклассников писать письма. И толковала им, между прочим, что в начале письма должно стоять обращение. Азбучная истина, простое правило вежливости. И когда вы пишете своему знакомому или товарищу по работе, уж наверное вы напишете вначале: "Уважаемый Иван Иванович!" Или: "Здравствуйте, Пётр Петрович!" Почему же вы забыли об этом простом правиле, когда стали писать воспитательнице вашего сына?
- Ну, согласен, открытка… невежливая, что ли… Виноват. Но вы мне скажите: почему Любовь Александровна не вписывает в табель отметки?
- В ноябре и декабре она болела. Ваш Володя прекрасно это знает. Но дело не в этом. Учитель может и ошибиться - работа его трудная и сложная. Но ведь можно, независимо от рода службы, зайти в школу, поговорить с учителем, не правда ли? Или уж, по крайней мере, написать вежливо. А тут, повторяю, и ошибки не было.
При каждом новом упоминании о "роде службы" Горчаков морщился. Я понимала: ему неприятно, совестно.
- Кстати, - продолжала Людмила Филипповна, - почему вы так странно пишете: "У меня единственная возможность следить и принимать соответствующие меры только через табель"? Если в табеле ничего не проставлено, разве нельзя просто спросить у сына, какие отметки он получил? Ведь он взрослый юноша, девятиклассник. Или род службы у вас таков, что и спросить у сына о его занятиях некогда?
- Ох, товарищ директор, ладно уж насчёт рода службы! Не в том дело. Дело в том, что… такое дело… Привирать стал мой Владимир. То есть, понимаете ли… Словом, не всегда от него правду слышишь.
- Значит, вы не верите сыну? Но тогда тем более надо было притти в школу и поговорить с Любовью Александровной. Мой вам совет: потолкуйте с нею. Она хорошо знает своих ребят, понимает их характеры, склонности. Посоветуйтесь с нею, не оставляйте этого. Знаете, есть такие слова у Руставели: "Ложь - источник всех несчастий, ложь - начало всякой муки". Мы, учителя, это хорошо знаем. А скажите…
Но тут дверь приотворилась, и меня позвали к телефону.
- Марина Николаевна, у нас тут, видно, разговор долгий, так вы уж приходите ко мне насчёт плана завтра в это время, хорошо? - сказала Людмила Филипповна.
Я простилась и вышла.
…Час спустя, проходя по коридору, я видела, как Горчаков вышел из директорского кабинета.
Лицо у него было задумчивое, озабоченное. Он подошёл к расписанию занятий в старших классах и стал что-то записывать в книжку.
"Эх, - подумала я, - вот поговорить бы так Людмиле Филипповне с матерью Вали Лаврова!"
Шаг за шагом
А с Валей было трудно. Впервые в жизни я встретила такой путаный характер. В нём удивительно сочетались самые противоречивые свойства: развязная самоуверенность и глубокое недоверие к себе, к своим силам и способностям.
Отвечая урок по географии, Валя вдруг останавливался и беспомощно говорил:
- Дальше я не помню, забыл.
- Припомни, подумай, - спокойно предлагал Алексей Иванович.
- Нет, я всё равно не вспомню. У меня плохая память, - уверял Валя чуть не со слезами в голосе.
- Но ведь ты же запомнил первую половину урока?
- А дальше забыл. Нет, я не вспомню, я знаю, что не вспомню…
Ясно было, что в такие минуты зелёная, коричневая и синяя краски на карте сливаются для него в сплошное, ничего не значащее пятно и он, пожалуй, вправду не отличит Чёрное море от Белого. И тут мне одной никогда бы с ним не справиться, не приди на помощь все учителя.
Идёт урок арифметики. Лидия Игнатьевна проходит по рядам. Мальчики склонились над тетрадями и напряжённо работают. Сначала и Валя, как все, погружён в задачу. Но вот он отодвигает тетрадку и начинает чертить что-то на промокашке. Лидия Игнатьевна подходит к нему.
- Почему ты не работаешь? - тихо спрашивает она.
- У меня ничего не выходит, - хмуро отвечает Валя.
- Не может быть. Должно выйти. Подумай ещё.
- Всё равно не выходит, я уже пробовал.
Лидия Игнатьевна берёт в руки тетрадку.
- Начал ты верно, - говорит она. - Только проверь вычисления вот здесь и здесь…
Валя снова углубляется в работу. Иногда он поглядывает на Лидию Игнатьевну, и она кивает в ответ. После каждой сколько-нибудь сложной задачи Лидия Игнатьевна спрашивает: "Кто решил иначе? Как можно решить другим способом? А какой способ решения правильнее?" И тут нельзя просто сказать наугад - этот или тот, потому что сразу последует: "Докажи почему".
Каждый, кто сидит в классе у Лидии Игнатьевны, должен думать и иметь своё мнение, и каждый готов к тому, что его сию минуту спросят.
Я вижу, как Валино лицо снова затуманивается. Он тяжело вздыхает и откладывает ручку, но обратиться к Лидии Игнатьевне, как видно, не решается. Она сама подходит к нему и, наклонившись, говорит тихо:
- Не знаешь, что делать дальше? Но ведь ты почти кончил. Вот взгляни: нужно превратить тонны в килограммы, и тогда…
- Погодите, я попробую, - перебивает Валя.
Минуту спустя слышен его торжествующий голос:
- Вышло! Сошлось с ответом!
- Ну, конечно, вышло. Понятно, сошлось с ответом, как же иначе? - спокойно говорит Лидия Игнатьевна.