Я не знаю: то ли я был просто очень голоден, то ли в самом деле уха была какая-то особенно вкусная, но мне показалось, что я действительно сроду не ел ничего подобного. А я же разбирался в ухе. У нас, в нашем "рыбачьем" селе, умели её варить, и сам я варил не раз. Но эта просто дух забивала - такая вкусная. Все причмокивали от удовольствия и хвалили Сашка-штурмана. А он сидел возле котла с половником в руках и, как всегда нахмуренный, внимательно следил, кому дать добавки.
Теперь мне было понятно, почему все так обрадовались, что сегодня Сашкина очередь готовить завтрак. Он был у них признанным кашеваром.
Вскоре все наелись и разлеглись на траве вокруг костра - отдохнуть. Кто-то первый тихо затянул песню, кто-то поддержал, и песня выросла, окрепла и взлетела над плёсом - даже пригнулись камыши…
Реве-е та сто-огне Днi-iпр широкий.
Сердитий вi-iтер за-авива-а…
Как хорошо было вот так лежать на траве, смотреть в голубую бездну неба и хором петь песню. Казалось, вся земля, весь мир слышит её.
Вожатый тихонько встал, пошёл к лодкам и вернулся с аккордеоном. Песня зазвучала ещё сильнее, ещё слаженней…
Когда кончили "Реве та стогне…", вожатый сказал:
- А теперь нашу, пионерскую: "Взвейтесь кострами". Затягивай, Сашко.
- Только так, - откликнулся Сашко, прокашлялся, подождал, пока аккордеон проиграет вступление.
Я никогда бы не подумал, что у него такой чистый, звонкий и высокий голос. "Вот тебе и чудаковатый штурман Сашко - "только так"! Мало того, что знаменитый кашевар, ещё и певец такой!"
Взвейтесь кострами,
Синие ночи.
Мы пионеры -
Дети рабочих…
Близится эра
Светлых годов.
Клич пионера:
"Всегда будь готов!" -
рвалась в небо песня.
Пели мы часа полтора, а то и больше. Какие только песни мы не пели - и украинские народные, и революционные, и старые комсомольские, и современные, и песни из кинофильмов.
Потом Игорь сказал:
- А теперь, может, пусть Валька станцует…
"Сейчас начнёт кривляться, отнекиваться, а её будут уговаривать", - подумал я. Но она сказала без всякого:
- Пожалуйста. Могу станцевать.
Тут я заметил, что Кукурузо почему-то покраснел и беспокойно заёрзал на месте. Кстати, я ещё и раньше, когда пели, заметил, что мой друг всё время смотрел на Вальку, а когда она случайно встречалась с ним глазами, он сразу отводил взгляд.
- Украинский танец козачок! - объявил вожатый и заиграл на аккордеоне.
Валька начала танцевать. Над моим ухом часто-часто, словно запыхавшись, точно это он сам танцует, дышал Кукурузо. А когда Валька кончила танец и все захлопали, он не стал хлопать, а почему-то нахмурился и отвернулся.
Потом девочка в очках читала стихи Маяковского. Хорошо читала, только очень кричала - наверное, даже в селе было слышно.
В общем, получился неожиданный концерт художественной самодеятельности. А потом стали купаться. Игорь плавал кролем, Сашко-штурман - брассом, да и Валька ничего плавала (правда, по-девчачьему - задрав голову и отфыркиваясь, как кошка). Но прыгать в воду с вербы никто не умел. И вот тут-то мой друг Кукурузо показал, что такое васюковские хлопцы. Вскарабкался на самую верхушку, раскачался, как обезьяна, на ветке и ка-ак прыгнет - почти минуту летел и почти на середину плёса залетел. Все только ахнули. А вожатый сказал:
- Молодец! Из тебя может выйти хороший спортсмен. Тебе надо в секцию по прыжкам в воду. Молодец!
Меня разобрало, и я хотел доказать, что я тоже геройский парень. Я поплевал на руки и полез на вербу. Но меня постигла неудача. Ужасная неудача. Я зацепился за сучок и разодрал трусы - да как разодрал! - сверху по бедру до самого низа (даже резинка лопнула). Чуть не плача от стыда и горя, я бесславно спустился вниз. Однако никто не стал смеяться надо мной. Наоборот, все меня успокаивали:
- Ничего, бывает. С каждым может случиться!
Девочки наперебой предлагали зашить трусы. Я категорически отказался. Вы себе представляете - вы сидите без трусов, а девочки их в это время зашивают! Лучше утопиться! Я взял иголку и нитку и полез в шалаш. Там, в полутьме, я долго и неумело орудовал иглой, накалывая себе пальцы и глотая слёзы. Неожиданно взгляд мой упал на книжку, что лежала в углу шалаша, прикрытая листьями. Я заинтересовался, потянул её. То была - грамматика. Я сперва удивился, но потом вспомнил, что Кукурузо же взял её, чтоб отвести глаза деду.
В грамматику была заложена тетрадь. Я раскрыл тетрадь. (Да простит мой дружище моё любопытство!) На первой странице начинался "Дневник Робинзона Кукурузо". Что в нём, вы уже знаете: "приключения" и "неприятности" первого дня. "А что дальше?" - поинтересовался я. Перевернул страницу и… вытаращил глаза. Дальше шли упражнения. Почти полтетради было исписано упражнениями по грамматике - и на глагол, и на существительное, и на прилагательное, и даже на суффиксы (на тех дьявольских "детей за сажей", которые так подвели нас когда-то).
Упражнения были написаны карандашом - так же, как и дневник. Сомнений не было - всё это писалось уже здесь, на острове.
Так вот оно что!
Робинзон Кукурузо, который собирался прожить на необитаемом острове двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней, готовился к осенней переэкзаменовке.
Ах ты хитрец! Ах ты ужака! Твоя гордость, твоя дьявольская гордость заводилы и атамана не позволила тебе признаться, что ты старательно готовишься к переэкзаменовке, и ты удрал от людей на остров и там зубришь грамматику. Теперь понятно, почему ты именно так назвал свой остров… Ну погоди! Ну смотри! Я тебе!…
А впрочем, что "погоди", что "смотри"? Разве я скажу ему что-нибудь? Разве я ему враг? Разве я хочу, чтобы он провалился, чтобы остался на второй год?
Да нет же! Конечно, нет! И я ничего ему не скажу, ни слова, ни полслова! Пусть думает, что я ни о чём даже не догадываюсь! Пусть думает! Я быстренько положил тетрадь и грамматику на место и прикрыл листьями - вроде и не прикасался.
От моего открытия мне сразу стало легко и весело - будто после дождя солнце засияло. Про стыд и позор свой я и думать перестал. Бодро доштопал трусы и совсем другим человеком выскочил из шалаша. Все заметили перемену в моём настроении и теперь смело начали улыбаться.
А Кукурузо сказал:
- Великое дело трусы! Без трусов - нет человека, а в трусах - есть человек, ещё и улыбается, - и хихикнул, бросив взгляд на Вальку. Ему хотелось быть остроумным сегодня.
И хоть глупое было это его остроумие, я не обиделся. Я благородно ему простил.
- Ну, а теперь "Готовься в дорогу", "Готовься в дорогу", - пропел вожатый.
Пионеры засуетились. Это было для нас так неожиданно, что мы с Кукурузо растерялись.
- Что, вы уже уезжаете? - вырвалось у меня.
- Уезжаем, - сказал вожатый. - Мы и так задержались. Ведь остановка на вашем острове у нас непредвиденная. Мы ночевали на берегу, на лугу возле стогов. А утром туда стадо пригнали. Девчата у нас боевые, но с крупным рогатым скотом не очень дружат. Пришлось поспешно перебазироваться. Даже позавтракать там не успели… А нам сегодня ещё до Андрушевки добраться надо. Засветло доберёмся, как вы думаете?
- А чего… На таких лодках - конечно, - уверенно сказал я.
Кукурузо мрачно молчал.
К нам подошли Игорь, Валька, Сашко-штурман и другие пионеры:
- Прощайте!
- До свидания!
- Будьте здоровы!
Мы всем по очереди пожали руки. И тут Валька, протягивая руку Кукурузо, сказала:
- Ой, как жалко, что мы уже уезжаем… И не узнаем даже, как вы поймали своего браконьера. Это ж так интересно!…
Она сказала это с искренним сожалением, и я заметил, как снова покраснел Кукурузо. И вдруг в глазах у Вальки вспыхнули огоньки:
- А знаете что! А вы напишите нам! Я вам оставлю адрес, а вы напишите - хорошо?
- Напишите!
- Конечно!
- Пусть напишут обязательно.
- Напишите! Напишите! - закричали отовсюду.
- Только так! - отрубил Сашко-штурман.
А Валька уже писала на листике из блокнота адрес.
- На, - сказала она, протягивая бумажку Кукурузо. - Только смотри не потеряй!
Кукурузо ничего не ответил - молча сунул адрес за пазуху.
Они сели в шлюпки.
- Споём им на прощание песню! - крикнула Валька. - Запевай, Сашко!
И они запели.
Мы долго стояли на берегу. Их давно уже не было видно, а песня всё ещё звучала из-за камышей и летела над плавнями.
Песню дружбы запевает молодёжь,
Молодёжь, молодёжь!
Эту песню не задушишь, не убьёшь,
Не убьёшь, не убьёшь!…
…А потом Кукурузо лежал в траве на поляне и молча смотрел в небо. Я тоже лежал и смотрел. Небо - это такая штука, что смотреть в него можно часами. Смотреть и думать. Я не знаю, о чём думал Кукурузо, но я совсем не удивился, когда он вдруг вздохнул и сказал:
- Да, сейчас техника, оно вообще, конечно… будь здоров… Говорят, в пуговице - приёмник, в портсигаре - телевизор. А фотоаппарат - так тот вообще под ноготь спрятать можно.
- Что же ты хочешь - на транзисторах, на полупроводниках, - сказал я и покраснел.
Убейте меня, если я хоть понятие имею, что это такое: транзисторы, полупроводники. Да и Кукурузо, конечно, тоже. Ничего мы не знали. Ничегошеньки… А Игорь знал. Конечно, знал, раз сам делал приёмники на этих самых транзисторах…
Кукурузо ещё раз вздохнул и вдруг проговорил:
- Эх, как здорово было бы сделать что-нибудь такое… на транзисторах. Что-нибудь особенное. Интересное и необыкновенное… Например… Например, управление коровой на расстоянии. По радио. Между рогами натянута антенна. В ухо вставлен маленький приёмничек (на транзисторах, конечно)… Пасти такую корову - одно удовольствие. Сидишь себе на баштане у деда Саливона, ух, и арбузы же там! Сидишь, ешь, значит, арбуз. Потом глянул на карманный телевизор, видишь - твоя Манька в колхозном просе. Вот негодница! Но ты не подымаешь паники, не вскакиваешь и не бежишь туда сломя голову. Ты спокойненько нажимаешь кнопку и в микрофон: "Манька-а! А ну назад, убоище! Га-ля-ля-ля!" И Манька, будто ее кто кнутом вдоль спины, - назад. А ты продолжаешь сидеть и наворачивать арбуз. Красотища! Скажи.
- Ещё бы! Если бы такое сделать, то вообще!… - говорю я, не находя слов от восторга.
Кукурузо сокрушённо вздыхает:
- Да разве на этом острове что-нибудь сделаешь. Фигу с маком… на транзисторах… И то не сделаешь. Потому что маку нет.
Я подхватился:
- Ну да! Конечно, ты прав! И кому нужен этот дурацкий остров. Поехали домой. А? Поехали!
Кукурузо сразу нахмурился, взглянул на меня исподлобья:
- Думаешь, что я слабак?! Да? Купить хочешь? Не купишь!
- Ты же сам сказал, - обиженно ответил я.
- Ничего я не сказал… Раз я решил жить на острове - всё! И не говори мне…
Воцарилось напряжённое молчание, которое бывает, когда друзья чувствуют, что между ними есть что-то неискреннее…
Наконец Кукурузо сказал:
- Ты бы лучше подумал, как мы будем Кныша задерживать.
Я удивлённо посмотрел на него. Когда он говорил юным следопытам про задержание браконьера, всё было правильно: нельзя же было, в самом деле, рассказать им правду об острове Переэкзаменовки. Но теперь… неужели он серьёзно?
- Ты что - действительно думаешь его задерживать?
- А ты что - хочешь, чтобы этому долгоносику всё так гладко сошло?
- Да ты что - сдурел? Он же нас потопит, как цуциков. Мы и пикнуть не успеем. Раз - и поминай как звали.
- Потопит? Нанося! А ружьё зачем? Ты думаешь, что для этого дела обязательно нужен взвод солдат? Ружьё - это, брат, не шутка. Это, брат, оружие. Огнестрельное. Бац - и будь здоров, не кашляй! Чуешь?
- Ты что, думаешь в него стрелять? - со страхом спросил я.
- Ну вот ещё - сразу стрелять! Не стрелять, но… если… да вообще ружья кто хочешь испугается. И будет, как миленький…
- Конечно, конечно, - поспешно согласился я и тут же сказал: - Но, знаешь, мне сейчас домой надо. Видишь, солнце уже садится. Боюсь, как бы мать не заругала.
- А я что - удерживаю? Езжай, - недовольно сказал Кукурузо. - Только завтра же будет Кныш. И… я не знаю… ты как хочешь… я могу, конечно, и сам… раз ты боишься… Пожалуйста.
- Да нет, что ты, - спохватился я, - завтра я приеду. А как же!
- Было бы хорошо, если бы под вечер и переночевать чтобы смог, - уже примирительно сказал Кукурузо. - Он ведь завтра ночью будет ставить, а рано утречком выбирать приедет.
- Трудно, конечно, с ночёвкой. Но я что-нибудь придумаю. Сбегу, в крайнем случае. Лишь бы не уснуть случайно.
- Полено под голову положи или репейников под сорочку.
- Не волнуйся, всё будет в порядке.
С этими бодрыми словами я сел в лодку. Лицо у Кукурузо было мрачное и грустное. Видно, ему очень не хотелось снова оставаться на острове одному. Он долго ходил по колени в воде вокруг лодки и ощупывал борта, приговаривая:
- Вот тут надо бы зашпаклевать, а тут подсмолить, а эту доску вообще заменить…
Ему хотелось ещё что-то сказать, он почесал за ухом, шмыгнул носом и наконец сказал:
- Ты знаешь… Ты бы привёз мне скрипача хоть одного… Захотелось, как перед смертью… А то всё рыба да рыба…
"Скрипачами" называли у нас пряники, которые продавались в сельмаге. Пересохшие и твёрдые, как дрова, они скрипели, когда ты вгрызался в них зубами.
Один скрипач можно было есть целый день. Может, за это мы и любили их так.
- Ладно, привезу, а как же, - сказал я и оттолкнулся от берега.
Глава XIII
Во сне и наяву
- Где это ты весь день бегаешь не евши? Смотри, глаза запали, - укоризненными словами встретила меня мать.
- Да что вы, мама! Я ухи вот так наелся. Ох, и вкусная! Там один Сашко таким мастаком оказался - лучше любого повара… - Это вырвалось у меня так неожиданно, что я едва успел схватить себя за рот, чтоб вовсе не проговориться.
Мать заметила мой жест и, подозрительно взглянув на меня, спросила:
- Это ты про которого Сашка?
- Да про… про Юрчишина, - начал выпутываться я, как вьюн из сетки. - Тот, знаете, что возле мельницы живёт, дяди Михайла сын.
А сам думаю: "А что, если мать его сегодня днём в селе видела. Пропал тогда!…" Нет, пронесло! Мать ничего не сказала. Значит, не видела.
- Так что - хорошо клевало?… - ласково улыбнувшись, спросила мать.
- У-у! Со страшной силой! Вот такие - во ловились, - не краснея, врал я. - Хотел вам принести, так всю сварили. Вот жалко. Ну я ещё принесу… Мы завтра на ночь хотим поехать. На плёсы. Пустите?
- Посмотрим, посмотрим. Иди-ка наколи дров, а то у меня все вышли.
И я, довольный, что всё так хорошо обошлось, побежал колоть дрова.
До самого вечера я волчком вертелся около матери - то воды принесу, то в хате подмету… Такой хороший, хоть к болячке прикладывай. А что ж сделаешь - надо же, чтоб завтра на ночь отпустили. Кукурузе ведь ждать будет…
Набегался я так, что когда вечером лёг, то сразу же провалился в сон, как топор в прорубь.
И приснилось мне что-то невообразимое. Не сои, а кино прямо. Я его на всю жизнь запомнил.
Стою я на берегу острова Переэкзаменовки. Стою и вижу: выплывает на плёс корабль, огромный белый океанский корабль (я такие только в кино видел), трёхпалубный, с бассейнами, с ресторанами, с волейбольной площадкой. А труба величиной с нашу хату. Я смотрю и удивляюсь: как это он через узенькие стружки в камышах проехал? Но не успел я как следует наудивляться, как с корабля спускают трап и по трапу сходит на берег… Гребенючка.
Подходит ко мне и говорит:
"Здравствуйте вам. На остров приехала немецкая делегация пионеров. Вы будете переводчиком".
Я обалдело смотрю на неё, и мне хочется сказать: "Чего это ты, дурья голова, меня на "вы" называешь", - но вместо этого я почему-то вежливо отвечаю:
"С превеликим моим удовольствием. Однако хочу вам напомнить, что в школе я, как вам известно, изучаю английский язык и по-немецки поэтому говорю не очень свободно. По-немецки я знаю всего три слова: дер Тыш (то есть стол), дер Штуль (то есть стул) и дер Бляйштифт (то есть карандаш)".
"Ничего, - говорит Гребенючка, - этого вполне достаточно. Принимайте гостей. Вот они, пожалуйста".
Я смотрю и вижу, что по трапу спускаются Игорь, Сашко-штурман и Валька.
"Вот оно что! Так они, значит, немецкие пионеры, а не наши".
Мы идём по острову и подходим к шалашу. Возле шалаша стоит Кукурузо и независимо ковыряет в носу.
"Знакомьтесь. Губернатор острова Переэкзаменовки Робинзон Васильевич Кукурузо, - говорю я, как мне кажется, на чистейшем немецком языке, а сам думаю: "Тю! Чего это я его губернатором окрестил? Что он, капиталист, что ли? Он же наш, советский Робинзон. Надо было, наверное, сказать: "Председатель сельсовета". Но какой же тут сельсовет, если это необитаемый остров и Кукурузо здесь один!"
Между тем Кукурузо говорит:
"Пожалуйста!"
И мы входим в шалаш. Входим в шалаш и оказываемся в большой светлой комнате, где всё белое, как в больнице. Посередине на белом столе стоит блестящая никелированная кастрюля.
"Кастрюля, - объясняет Кукурузо. - На транзисторах. Сама варит. Без огня".
"Ты смотри. Вот чёртов Кукурузо. Всё-таки понавыдумывал это самое… На транзисторах. А говорил, что на острове нельзя выдумать".
"Дер Штуль?" - спрашивает вдруг Валька.
"Дер Бляйштифт", - отвечаю я и сам удивляюсь, как складно выходит. Ведь она спросила: "Слушайте, а вы браконьера своего поймали?" - а я ответил: "Конечно, поймали. Всё в порядке. Не волнуйтесь".
Какой хороший немецкий язык: одно слово скажешь - и всё понятно. Надо будет на следующий год попроситься в школе в немецкую группу. Обязательно. Отличником в ней стать - раз плюнуть. Теперь я понимаю, почему все они - и Валька, и Игорь, и Сашко - отличники.
Тут вдруг ко мне подходит Гребенючка и говорит:
"Даме всегда надо уступать место!" - и изо всей силы толкает меня в грудь.
"Только так!" - слышится голос Сашка-штурмана.
И я лечу, лечу, лечу - куда-то в пропасть. Геп - и просыпаюсь. Лежу на полу. Болит плечо. Это я во сне свалился с кровати.
Вот ведь какая ерунда приснилась.
Было уже поздно. Мама и папа ушли на работу. На столе, прикрытый салфеткой, стоял завтрак и лежала записка, в которой мать наказывала сделать то-то и то-то по хозяйству. Очевидно, по моему вчерашнему поведению она заключила, что это доставляет мне большое удовольствие. Я поморщился. Не очень-то легко быть хорошим.
Провозился я до полудня. Потом полез на великую китайскую на наблюдательный пункт - посмотреть, что там делается у тех браконьеров.
Во дворе у Кнышей было тихо. Кнышиха, наверное, на базаре, а Кныш… Кныш лежал под грушей и спал. Вероятно, всю ночь чинил сети и теперь отсыпался.