* * *
А писала она уж совсем странную вещь - Людин план на сегодня: как доехать до Эрмитажа и куда там пойти.
План был подробный, но в то же время недлинный, уместился на одной страничке. Люда сразу вспомнила такие же отцовские планы, хорошо знакомые ей и похожие на этот. Значит, вот откуда папа… Так странно было думать, что отец её тоже что-то перенимал. Да ещё у кого? У Татьяны Сергеевны. Опять Люде бросилась в глаза бедная неудачливость этой комнаты… На допотопном столе, на белой, сто раз стиранной скатерти, лежал план, удивительно похожий на отцовский. Даже почерк чем-то был похож. Например, Люда сразу узнала букву "д". Отец писал её так же, как Татьяна Сергеевна, хвостом вверх.
Они позавтракали яичницей, выпили по чашке крепкого чая, и Люда отправилась выполнять план.
…Она знала, что Эрмитаж большой. Если человек будет в каждой его комнате жить по одному дню, то понадобится вроде года три, не то четыре (эти странные сведения она вычитала однажды из странички календаря).
Но Эрмитаж оказался куда огромней, чем она думала. В нём человек терялся мгновенно, как и в самом Ленинграде. Небывалые толпы народа кочевали из зала в зал. Группы с экскурсоводами впереди двигались быстро и целеустремлённо, напоминая троллейбусы или трамваи… в общем, городской транспорт. Отовсюду слышалась иностранная речь. Бородатые и длинноволосые личности неподвижно стояли посреди залов, словно памятники или фонарные столбы. Одна раздевалка тянулась, наверное, на целый километр. И везде люди, люди, очереди, толкучка, звяк оброненных номерков.
И каким же спасением оказался для неё этот листок. "У главной лестницы, не поднимаясь, иди направо. Если интересно - Египет, Вавилон и другой древний Восток. Обязательно: Древний Рим и Греция. У входа в зал бюст Антиноя".
Мраморное лицо, широкие мраморные плечи, мускулистая грудь. Люда стояла перед скульптурой и никак не могла понять, в чём дело. Может быть, из-за того, что лицо у него очень красивое, она никак не может уйти?.. Сразу ей стало неловко. Она оглянулась - никто не обращал на неё внимания: стоишь, ну и стой себе, пожалуйста. Здесь вообще было сравнительно немного народу. Все почему-то, как сговорясь, из вестибюля шли по парадной лестнице вверх, где висели картины.
Антиной… Так и не поняв, в чём дело, Люда ушла к другим скульптурам, потом вернулась опять. Могучий красавец. На одну секундочку он задумался - может быть, на пиру, а может, после пира, присев на край… чего там - ложа?.. И вдруг ещё невидимая ему самому проступила на его лице какая-то тайная печаль: то ли недуг, то ли ещё что… Вот это и сумел поймать художник. И оставил навсегда. Прошло уже больше тысячи лет.
Что же здесь такое, думала Люда, что такое?..
* * *
Она ходила по Эрмитажу, по задумчивым его, молчаливым залам - таким раззолоченным и сверкающим, но в то же время таким серьёзным и строгим. Тысячи картин, скульптур, ваз, разных других замечательных вещей проплывали перед её глазами. И всего этого, конечно, нельзя было удержать в памяти. Любой человек, каким бы внимательным он ни был, утонул бы здесь, как муравей в меду. Но вот Люда, школьница шестого класса, не тонула. Она плыла от островка к островку по маршруту, который для неё составила Татьяна Сергеевна.
Она пыталась, конечно, не поверить своей наставнице, но очень быстро почувствовала, что буквально утопает (тогда-то и пришли ей в голову слова: "Как муравей в меду"). И поскорее вернулась на последний остров, с которого так легкомысленно сбежала… Так получилось, что этим островом была картина Рембрандта "Возвращение блудного сына". Люде оставалось только покачать головой. Может, и это Татьяна Сергеевна тоже сумела продумать?..
И поплыла дальше по бездонному эрмитажному морю. И всё время, до конца её путешествия, рядом с нею была Татьяна Сергеевна - очень старая женщина, которая сама уже не могла так долго ходить, как нужно посетителю Эрмитажа. Но зато в голове своей она держала весь этот огромный мир, все тысячи его залов. Сидя за бедным своим столом с застиранной белой скатертью, могла бродить по лестницам и длинным коридорам. ("А бесценные вещи вообще достаются нам даром!") Думать: "Пойду-ка я взгляну на пейзажи Коро".
Неужели это всё правда? И на самом деле она так может? Люда и верила себе и не верила. Но в руках она держала листок, исписанный серьёзным разборчивым почерком, чем-то похожим на почерк её отца и… господи!.. чем-то похожим на её собственный почерк!
А по стенам напротив неё висели могучие деревья, буйно разросшиеся кусты - тёмно-зелёные и коричневатые, наверное, от заката. Они все уже давным-давно были срублены или засохли сами - ведь столько лет прошло. Но они остались жить, потому что их увидел когда-то великий французский художник Коро.
Домой она отправилась не в автобусе, а пешком, по пути, известному ей со вчера. Через весь Невский проспект до Московского вокзала, мимо Исаакия, что стоял чуть в стороне и тяжеловесно сверкал огромным золотым куполом в бледном ленинградском марте. Мимо Казанского собора, где в скверике за низкой оградой стояли два знаменитых полководца - Кутузов и Барклай де Толли. И дальше, дальше по гранитным мостам через ленинградские речки и каналы. Мимо громадных и прекрасных домов, ставших ей уже почти привычными. Мимо самого большого в Ленинграде магазина, который странно назывался Гостиный двор. Мимо станций метро - неведомого ещё подземного мира, в который пока страшно было спускаться. Надо у Татьяны Сергеевны спросить…
И всю дорогу, весь этот почти час, Люда думала о Татьяне Сергеевне - очень старой женщине, которая будто ничего не добилась в жизни, не стала никакой знаменитостью. И всё же добилась!
Чего?
Люда не могла себе ответить на этот вопрос. Но было что-то в ней необыкновенное… Люда вспомнила, как старалась вчера её переспорить, не дать себя в обиду. А Татьяна Сергеевна тоже, наверное, хотела что-то ей сказать, что-то важное. Но что?.. Люда ведь её и слушала-то кое как. Брала только то, что нужно было для хороших ответов в споре.
Может, так теперь и не узнаю никогда! И главное, что обидно - из-за себя самой. Папа спросит: "Ну? Понравилась ли тебе Татьяна Сергеевна?" А я буду стоять и молчать.
* * *
Ленинградские сумерки набежали и сгустились как раз в те минуты, когда Люда подходила к дому на улице Восстания. Могучий атлант был виден ей уже смутно, уже сквозь пыль и паутину быстрого вечера. Люда так и не сумела рассмотреть, свисает с каменной бороды сосулька или нет. А утром она про эту сосульку вообще забыла.
Дверь ей открыла Вера Николаевна, та самая женщина, которая так странно не договаривала предложения.
- Ты раздевайся - и на кухню… - говорила она. - Там мы… И Татьяна Сергеевна тоже…
Это был опять "зимний двор"… Там, человек пять или шесть пили чай, в другом углу парень с наколкой во всю руку провёртывал мясо и читал газету. Толстый доминошник грузно сидел на стуле и курил, пуская паровозную струю дыма в высокий потолок. Молодая женщина стояла у плиты над шипящей сковородкой. Кому-то, может, показалось бы здесь тесновато. А им - нет.
- Люда! А ну-ка иди скорее сюда! - громко сказала Татьяна Сергеевна.
Она сидела за столом, где пили чай. Возле неё, словно знак власти, высился очень большой блестящий чайник, каких Люда в жизни своей не видела. Наверное, старинный.
Пили чай, аккуратно цепляя ложками варенье из разнокалиберных вазочек, и разговаривали кто о чём. Такие разговоры обычно бывают просто от покоя и хорошего настроения.
- День рождения? - спросила Люда тихо.
Татьяна Сергеевна покачала головой.
- А чего?
- Да просто собрались… посидеть.
Суетливая и сердобольная Вера Николаевна уже подсунула Люде парочку бутербродов, дала большую чашку сладкого чаю и шепнула, что вон то варенье абрикосовое, пусть Люда берёт, не стесняется, потому что Вера Николаевна сама его варила.
Люда ела бутерброды, пила сладкий чай с вареньем. Весь день она провела впроголодь и, конечно, устала. Теперь домашняя еда и уют спокойной взрослой компании усыпили её. Казалось, столько впечатлений, столько надо ещё понять за сегодня. Может быть, даже и прямо спросить у Татьяны Сергеевны…
Вместо этого Люда задремала под шелест и говор негромкого пира… Это себе она казалась большой, высокой и взрослой. На самом деле, наверное, всё было не совсем так. И когда Люда уснула, кто-то из мужчин легко поднял её и унёс в комнату Татьяны Сергеевны на диван с говорливыми пружинами.
Люда ничего этого не услышала, ничего…
Вот она уснула. И теперь очень трудно сказать, в каком настроении она проснётся завтра. Честное слово, мы совсем не уверены, что ей захочется вспоминать свои послеэрмитажные мысли. Потому что человек не очень-то любит менять взгляды и переделываться. Раз стал переделываться, значит, в чём-то был неправ и теперь исправляет свою ошибку… или даже вину!
А тут уснула - и с плеч долой! Но, правда, очень жаль, что так получилось. Когда-никогда, а Люде Коровиной всё-таки надо кое в чём меняться. И лучше это понять, пока тебе тринадцать лет, а не двадцать, скажем. Потому что - акселерация! О ней уж теперь говорят чуть не с детского сада. Очень рано люди взрослеют, очень рано по сравнению с прошлыми поколениями. Но и твердеют рано. Трудно потом переделываться. Так что спеши, Люда Коровина, все спешите - пятиклассники, шестиклассники, семиклассники!
Спала Люда Коровина, и сейчас её ни за что было бы не отличить от шестиклассниц тридцатых годов, сороковых, пятидесятых. Может быть, только чуть повыше была она.
Однако у спящего человека рост определить очень нелегко. Если только он не карлик и не баскетболист.
Но всё-таки о чём же они поговорили бы, если б Люда не уснула?
Трудно сказать.
Может, у них и вообще не получилось бы ничего. Причём совсем не обязательно из-за Люды. Вполне возможно, что как раз из-за Татьяны Сергеевны… А что вы думаете! Взрослым ведь тоже нелегко говорить с шестиклассниками, они тоже могут чувствовать себя неловко и потом сердито говорить себе: "Что-то не то я болтаю", и комкать разговор, и умолкать на полуслове.
Такое очень даже часто случается, когда взрослые говорят с ребятами. Только ребята этого почти никогда не замечают, потому что они следят лишь за собой, за своим разговором и за своей победой в этом разговоре.
Ну ладно. А если б всё-таки?.. Если б Люда начала, а Татьяна Сергеевна откликнулась, о чём бы тогда?
Наверное, сначала об Эрмитаже. Да, конечно, об Эрмитаже!
"А помните, Татьяна Сергеевна, когда идёшь на третий этаж, у самой лестницы…"
"Конечно, помню!"
Они поговорят о той картине. Потом ещё о какой-нибудь. Потом об Антиное. И наконец Люда спросит:
"Да как же вы всё это помните?! Неужели вы весь музей… - И наконец догадается: - Вы там работали, да?"
"Нет… Я туда ходила… Я туда давно хожу. Совсем молодая была, девчонка, лет двадцати пяти, что ли…"
И у Люды сердце замрёт: ей до той "молодой девчонки" ещё жить столько же, сколько она прожила, то есть бесконечно много!
А Татьяна Сергеевна словно бы услышит её мысли:
"А с тех пор, Людочка, столько лет прошло! Господи, иной раз думаешь: да неужели всё это я прожила?.. Я!.. А смотрю на них…"
"На кого?"
"Да на картины… и ничего не изменилось… Моя жизнь кончится, твоя пройдёт - и то же самое! Понимаешь? - И вдруг продолжала неожиданно для Люды: - Всё бесценное - помнишь, что я тебе говорила: небо, Финский залив, Антиной вот… книги - оно не меняется. Вечное".
Слово-то какое!..
"А почему?" - еле слышно спросит Люда.
"Но знаю!.. Так уж… И надо, чтобы эти вещи всегда были в тебе".
"Как "в тебе"?"
"Чтобы ты о них надолго не забывала. Нет нет да и вспомни!.."
Потом они обязательно поговорят о том, что так важно знать Люде… Вы помните, как она в душе своей измеряет человека: выбился куда-нибудь - стоящий; не выбился - говорить с ним не о чем!
На самом деле, Люда, всё это не совсем так… Только внимание! Сейчас будет сложно.
У каждого из нас есть в жизни две задачи. Внутренняя и внешняя.
Внешняя задача - это то, чего человек должен или может добиться в жизни, в мире, среди людей. Вот у тебя, например: хочу учиться в Ленинграде, хочу стать учёным. У Соколова - хочу быть командиром, руководителем. У Бори Сахаровского - хочу быть классным шахматистом. У Горелова - хочу быть писателем… Внешняя задача.
А внутренняя для всех людей одна: быть добрым, честным, верным, быть спокойным и мужественным, поступать так, чтоб из-за твоих дел не страдали другие.
Внутренняя задача, она будто бы само собой разумеется. Мы говорим: "Ну конечно, добрым, конечно, мужественным, как же иначе?" Однако на самом деле очень часто внутреннюю свою задачу мы доделываем едва ли до половины.
Почему? Потому что считаем: мы должны выполнять внешнюю задачу - добиваться!
Говорим (а большей частью кричим):
"Да некогда мне сейчас ваши диваны пылесосить! Мне ещё алгебру делать. Знаешь, какая теперь алгебра стала? Вы такую и в восьмом не видали!"
Или что-нибудь в этом роде - у каждого происходили такие столкновения. С мамой, с бабушкой, с дедом…
И между прочим, взрослые обычно оставляют тебя в покое. Только, может, рукой махнут с обидой. Но и то далеко не всегда.
А знаешь, почему они так легко отступаются? Потому что стало принято внешнюю задачу считать как бы главнее. Говорят: "Ну, верно, грубит. А зато учится хорошо, первый разряд по плаванию!.."
Но кем он вырастает вдруг, этот "хороший ученик"?.. Мы понимаем с горечью и презрением, что души у него не более чем копейки на три! И уж неважно, добился он чего-нибудь или нет.
А вот Тамара Густавовна, вот Татьяна Сергеевна. К таким и люди тянутся. Такие живут внимательной, доброй и счастливой жизнью.
…Люда проснулась и увидела себя лежащей на диване - в платье, в чулках, под головой подушка, ноги до копен укрыты чем-то вроде шали.
Значит, я недавно сплю, подумала она, я же не могла так всю ночь проспать. Значит, сейчас ещё только поздний вечер?
За столом, спиною к Люде, склонилась Татьяна Сергеевна. Она была в том же тёмном штапельном платье, что и прошлый раз, когда сидела на кухне. Татьяна Сергеевна писала, отставив ученическую шариковую ручку далеко вбок, словно это было древнее гусиное перо.
Люде сейчас же вспомнился сегодняшний план по Эрмитажу… Антиной.
Она спросила ещё неясным со сна голосом:
- А помните, Татьяна Сергеевна, перед входом в Древний Рим…
Татьяна Сергеевна, словно ждала именно этого вопроса, подняла на неё спокойные глаза:
- Конечно, помню. Тебе он понравился?
- А как же вы всё это помните?! Вы там работали, да?
- Нет… Я туда ходила… Я туда давно хожу…
Заключение. Последний бой
Надежда, я вернусь тогда,
Когда трубач отбой сыграет,
Когда трубу к губам приблизит
И острый локоть отведёт.
Надежда, я останусь цел…
Неизвестно, откуда появилась эта песня. Словно птица в окно, однажды она залетела в шестой "В" и осталась здесь жить. Её любили и часто из клетки выпускали на свободу, чтоб она летала и взмахивала своими крыльями:
Надежда, я останусь цел,
Не для меня земля сырая…
И сейчас она тоже летала над жителями шестого "В", которые все были здесь (ну почти все), на этой вот весенней лесной дороге, и Тамара Густавовна тяжеловесно высилась в гуще народа словно предводитель.
Снег стаял уже недели две, и лесные дорожки большей частью успели просохнуть, хотя в низинах земля была ещё жирная, живая, в трещинах от избытка влаги. А кое-где в чащобах под еловой охраной медленно таяли день за днём и всё никак не могли растаять почернелые, усыпанные иглами и ветками сугробы.
Но чудо, настоящее чудо: внутри они были, оказывается, ослепительно белы, даже чуть ли не прозрачны. Потому что они сделаны не из снега, а из крупных стеклянных зёрен льда.
Из этого материала получаются просто великолепные снежки: не очень крепкие (бить не больно) и в то же время увесистые. Ударяясь в противника, они разлетались, словно при беззвучном взрыве, и пропадали навсегда, потому что где там в пожухлых вихрах неживой весенней травы, где там искать ледяные капли…
Поляна была не слишком велика, но всё же вполне достаточна, чтоб стать полем боя. Так удачно вышло, что с обеих сторон её оказалось по снежному складу. Кто первый начал сражение, теперь уже сказать невозможно. В спину шлёпнулся снежок, и сейчас же ещё один - в другую спину.
- Ребята! Наших бьют… Горелов! Ещё шаг - стреляю!.. Стой, где стоишь, а не то тут тебе и крышка! Танька, в блиндаж!
И закипело!.. Руки коченели от снарядов, и ледяные осколки то и дело сыпались за шиворот. Но никто решительно не обращал на это внимания, потому что, когда на дворе чуть ли не первое мая, замёрзнуть совсем не страшно. Наоборот!
Великолепней и выдумать ничего не возможно!
Они сражались сейчас, забыв о кланах, лагерях и междоусобных дурацких распрях. Стаин и Соколов прятались от вражеских пуль за одним деревом и с удовольствием, с удивлением чувствовали настоящую надёжность друг друга в бою.
- Семья, лево!
- Вижу… Есть патроны?
А Лаврёнова Олька, бывшая известная тихоня, вдруг на мгновение стала чуть ли не предводителем. Щёки красные, одна коса распалась… Потом, через много часов, уже поздно вечером Лёнька Шуйский почему-то вспомнит эти щёки и эту косу. А ещё через много часов, на другой день, он опять пойдёт по всему городу, по Заречью, в лес. И долго будет ходить среди кустов по особенно тихой после боя поляне и будет искать, но так и не найдёт синюю лаврёновскую ленту. Наконец остановится среди поляны: "Да что я, чокнулся, что ли?!" Однако обычная скептическая ухмылочка на этот раз у него не получится…
А бой всё идёт, всё гремит.
- Слушай, Димыч! Если резко навалиться, можно одним броском захватить вон тот пень. И сразу будем господствовать над всей юго-восточной частью поляны.
- Железно!.. Давай артподготовку, а потом сразу…
- Мамочки! - завопила Маринка. - Танк!
И Серёжа Петров понял, почему она так кричит: Стаин вместе с Соколовым по мощи были никак не слабее танка. Сейчас они бежали к пню, где примостилась Маринка. У каждого в руках кепка, полная снежков.
Вперёд! Серёжа выскочил из-за своего дерева наперерез танку. Выстрел - прямо Стаину по боеприпасам… То-то же! Не так страшны ваши танки… Но тут же два увесистых Соколовских снежка в грудь и в лоб.
- Держись, Серёженька!
Пум! - ещё снежок. Пум! - ещё. Он стоял совершенно безоружный, но стоял. И танк на секунду остановился. Этого было достаточно - ударили дальнобойные осалинские снаряды.
"Держись, Серёженька…" Никогда бы он не поверил, что так приятно ловить грудью снежки, которые предназначались Маринке Олениной. О, как бы хотелось ему в эту минуту, чтобы… Но снежные пули не убивают.
- А ты молодец, Серёжка!
Это Тамара Густавовна крикнула. Ей хотелось, чтобы шестой "В" и сам Серёжа Петров запомнили этот важный случай.
Она стояла в стороне и ужасно завидовала своим ребяткам. Она, между прочим, умела пулять снежками (так говорили в её время), умела пулять лучше даже многих мальчишек.