Плавучие мины
Мы, конечно, хотели стать моряками и твердо верили, что будем ими, когда вырастем. Но пока мы даже не видели моря. Как я завидовал мальчишкам, живущим где-нибудь в Одессе или Севастополе! Я представлял себе этих мальчишек загорелыми, в белых матросках. Вот они выбегают на берег. Ветер рвет их синие воротники, и волны ворочают на берегу мелкие камешки и раковины.
Однажды вечером Павлик сказал мне:
– Знаешь, Андрейка, что на берегу моря можно найти такую раковину, что, если ее приложить к уху, услышишь, как шумят волны?
Я вспомнил, что слышал где-то о таких раковинах.
– Нам бы такую, а? – продолжал Павлик.
– Да хотя бы камешек с морского берега, и то хорошо, – вздохнул я.
– Ну-у... на что он нужен, такой камешек-то?
Я не знал, зачем он нужен. Я сказал просто так.
Мы сидели в комнате Павлика и ждали, когда придут старшие. Было около десяти часов вечера. Мне уже хотелось спать, и чтобы не слипались глаза, я следил за ожившей от тепла мухой. Она лениво ползла по карте полушарий, пересекая Индийский океан от побережья Африки на юго-восток. "Корабль идет на зюйд-ост, – подумал я и посмотрел на ходики. – Если он приплывет в Австралию не позднее, чем через минуту, значит, мама скоро придет, а если не приплывет, то еще долго ждать".
Но коварная муха вдруг остановилась, а потом повернула на зюйд и поползла в Антарктиду. Мне стало грустно.
– Что-то долго мама не идет, – вздохнув, сказал я Павлику. Он молчал. Вдруг Павлик дернул меня за рукав и заговорил быстрым шепотом:
– Слушай, а ведь камень это тоже хорошо. Камешек, обточенный морскими волнами! Мы бы знаешь, что сделали? Мы бы его...
Но я так и не узнал, что мы стали бы делать с камнем, который лежал где-то далеко-далеко, за тысячи километров. С улицы постучали, и Павлик пошел открывать.
– Чья мама пришла? – нетерпеливо спросил я, когда он вернулся.
– Твоя, – тихо ответил Павлик. – У меня еще не скоро придет...
Я побежал к себе. Мама стояла посреди комнаты и развязывала платок, в воротнике и даже в волосах у нее блестел тающий снег. Я прижался к маме и уткнулся лицом в пальто, от которого пахло зимой.
– Простудишься, сынок, – сказала она, – я с мороза.
Она сняла пальто и встряхнула его. На пол посыпались холодные брызги.
– На улице такая вьюга, что ничего не видно.
– Мама, – вдруг сказал я, заглядывая ей в глаза, – поедем в Одессу.
– В Одессу? Зачем?
– Ну, жить, – быстро заговорил я, удивляясь, как эта простая мысль раньше не появлялась у меня. – Поедем! Там море. И вьюги нет, тепло. Сядем и поедем, а?
– Дурачок ты, Андрейка, – усмехнулась мама. – Ты думаешь, это так просто? Сели и поехали...
Мама села на кровать и посадила меня рядом, обняв за плечи.
– Ты же знаешь, что Одесса разрушена, – говорила она. – Столько времени там хозяйничали фашисты. Люди из фронтовых городов наоборот ехали сюда, чтобы спастись от войны. Многие остались без жилья... И такие, как ты, ребятишки... А в море плавают мины...
Да! И как я раньше не подумал об этом! Ведь я знал о боях под Одессой и Севастополем. Я видел раненных матросов на улицах нашего города. Их привозили в госпиталь, где работала мама.
И вместо солнечного пляжа, где играют загорелые мальчишки, мне представилась другая картина: черные развалины, дымящиеся танки, воронки на мостовых. Все это было хорошо знакомо по многочисленным кинокадрам.
Одесса, Севастополь... Ночной разрушенный город без огней. Четкий шаг патруля по треснувшим плитам. А там, где мерцает море, бесшумно скользят смутные силуэты боевых кораблей. Вот взметнулся стремительный луч прожектора, скользнул по морю, по городу, по черной стене полуразрушенного дома. На стене плакат, тот самый плакат, который я видел на почтовых открытках, на домах, в газетах. На плакате женщина прижимала к себе ребенка, пытаясь укрыть его от плоского штыка с черной свастикой. Он был близко-близко, неумолимый стальной штык – острый, холодный, скользкий. Мне казалось, что он втыкается в меня. "Воин Красной армии, спаси!" – звала крупная надпись... И воины шли спасать. Я не плакал, как мама, когда в сорок третьем уходил с комсомольским батальоном на фронт мой брат Саша. Как ушел отец, я не помнил...
– Мама, от Саши письма не было? – спросил я.
– Нет пока. Но скоро получим обязательно, – поспешно сказала мама, и я понял, что она боится думать иначе.
В эту ночь я долго не мог заснуть. За окном шумел ветер, дергал ставни. Дребезжало стекло.
– Мама, – позвал я.
– Что, маленький, почему ты не спишь? – сразу отозвалась мама, и я понял, что она тоже не спала.
– Зачем в море плавают мины?
– Чтобы немецкие корабли не подошли к берегу.
– А наши? Они ведь тоже могут взорваться.
– Наши моряки знают все проходы. Спи, сынок...
Когда, наконец, стали слипаться глаза, я снова услышал мамин голос:
– Кончится война, Андрейка, мины выловят. Снова будут плавать в море белые яхты. Тогда мы с тобой поедем к морю. А пока спи.
На улице гудел ветер, свистел в проводах, выл в трубах. Я слушал голос ветра и думал, что зря люди не любят это дикое завывание. Мне нравились сила и стремительность ветров.
"Спи-и, спи-и, – свистел ветер, – спи, Андрейка. В мире идет война. Штормы гудят над морями. Они срывают с якорей мины. Какие уж там проходы среди плавучих мин? На них гибнут и немецкие, и русские корабли. Но война кончится, скоро кончится. Снова появятся в море белые паруса яхт. Ты поплывешь далеко-далеко, по всем океанам. Ты увидишь острова, заросшие пальмами, тропические и полярные страны, зеленые горы, и джунгли, полные удивительных зверей. Ты познакомишься с моряками всего мира. Все на свете узнаешь, все увидишь. Уви-и-и-дишь...".
Черная шкатулка
К утру вьюга утихла. Под окнами намело сугробы, ветки тополя гнулись под тяжестью снега. Снеговые подушки лежали на карнизах, на столбиках палисадника, на печных трубах. Солнце плавало в молочных облаках.
Днем я взял санки и вышел на двор. Там я увидел Павлика. Он сидел на верхней ступеньке приставной лестницы, которая вела на чердак.
Павлик запустил мне снежком по шапке и сказал:
– Андрейка-канарейка, хочешь, я скажу тебе интересную вещь?
– Скажи.
– Только не сейчас. Вечером.
– Скажи сейчас, Павлик, – заинтересовался я.
– Нет, сейчас не буду.
– Ну и не надо.
Я хотел обидеться, но тут увидел, что у Павлика через плечо на шнуре висит портфель.
– Ты из школы?
– Ага.
– А почему здесь сидишь? А, я понял: ты двойку получил и боишься, что влетит.
– Двойки не получал. Просто свежим воздухом дышу.
Он привстал и прыгнул в сугроб, увязнув по пояс.
– Вот теперь уж все равно влетит. За то, что вывалялся в снегу, – заметил я.
– Не влетит. Мамы нет дома, она сегодня опять с утра до последнего сеанса работает.
– А у меня мама дежурит всю ночь.
– Ну вот и хорошо. Вечером поговорим. А сейчас у меня уроков целая куча.
Синие сумерки подобрались незаметно. В семь часов мама собралась на дежурство.
– Каждый вечер тебя нет, – вздохнул я.
– Ничего не поделаешь, сынок...
Я знал, что ничего не поделаешь. Мама ушла, а я пошел к Павлику.
– Ну, говори, что обещал, – потребовал я.
Павлик заговорил:
– Помнишь, вчера говорили про камешек с берега моря...
– Помню, ну и что?..
– Есть у меня такой камешек.
– Врешь, – сказал я и был уверен, что он действительно врет.
– Не вру, – ответил Павлик серьезно. – Я вспомнил сегодня.
– О чем?
– Слушай. Ты же знаешь, что папа у нас умер перед самым началом войны. За год до этого он ездил в Крым, лечился.
Павлик рассказал, что, вернувшись, отец привез ему светлый камешек, обточенный прибоем. Он подобрал его на берегу. Подобрал, потому что понравилась форма: камешек был совсем круглый и плоский, как большая пуговица.
– Я тогда меньше тебя был, не понимал еще, играл им просто так, будто колесиком каким-нибудь...
– А сейчас он где? – перебил я нетерпеливо.
– Я плохо помню, но, по-моему, камешек лежал в старой шкатулке. Шкатулку потом убрали в сундук с разным барахлом, а сундук засунули на чердак.
– Ты сегодня целый час на лестнице сидел, Пашка! Не мог ты, что ли, слазить на чердак? – с досадой воскликнул я.
– Не мог. На дворе все время кто-нибудь был. Заругались бы.
Он помолчал.
– Андрейка-канарейка! Знаешь что, полезли сейчас, – вдруг горячо заговорил он. – Ну, полезли. Будто мы кладоискатели. Как в "Томе Сойере", помнишь? Будет здорово интересно! Полезем?
Предложение было неожиданным и не особенно заманчивым. Лезть куда-то, когда на улице темно, холодно. Бр-р! И вообще я не считал темный чердак интересным местом для вечерних прогулок.
– Испугался, – сказал Павлик, посмотрев на меня.
– Ты не испугался, так иди один, – хмуро проговорил я.
– Один не могу. Нужно кому-то свечку держать. А ты боишься.
– Просто неохота.
Павлик задумался.
– Я полезу сейчас один, – вдруг спокойно сказал он. – Я думал, ты настоящий друг, но ошибся. Но ты не трус, ты просто еще маленький...
Он сказал слова, которые требовали немедленного опровержения. Но я все еще не решался. Павлик стал медленно одеваться, не глядя на меня.
– Полезем вместе, – проговорил я наконец.
– Правда? Одевайся!
Мы вышли на крыльцо. Воздух был колючим. Среди заснеженных веток тополя дрожали большие звезды.
– Идем, – сказал Павлик таинственным шепотом.
И вот я уже взбираюсь за ним по скрипучим перекладинам. Фигура Павлика исчезает в черном квадрате чердачного окна.
– Сюда, – слышу я шепот, тоже лезу в окно и натыкаюсь на спину Павлика. На дворе было темно, но здесь особая глухая темнота, будто тебе закрыли шапкой лицо. Вспыхивает спичка, Павлик зажигает огарок свечи и подает его мне. Темнота разлетелась от маленького огонька и затаилась по углам. Мы пробираемся вперед, перелазим через толстые балки. Мрак расступается перед нами и смыкается позади. Такая тишина, что я слышу дыхание Павлика. Но что это? В дальнем углу две светлые точки, словно чьи-то глаза. Сердце мое будто взрывается и колотится со скоростью автоматной очереди. Я замираю на месте и не отрываясь смотрю на светящиеся точки. Тьфу, черт! Это же отблески свечи на моих старых салазках, которые выбросили в прошлом году. Я с облегчением вздыхаю, пламя свечи колеблется, по низкой крыше чердака стремительно скользят огромные тени.
– Не отставай, – шепчет Павлик, – иди сюда. Вот он, сундук.
Сундук небольшой, обитый ржавыми железными полосками. Я смутно вспоминаю, что когда-то видел его в квартире Павлика. Крышка придавлена спинкой старой кровати, на которой одиноко блестит медный шарик. Мы осторожно отваливаем тяжелую спинку и беремся за крышку. Она открывается с глухим скрипом, и мне вспоминается сундук одноглазого капитана из "Острова сокровищ". Я капаю стеарином на край сундука и ставлю свечу. Внутри мы обнаруживаем старую настольную лампу с дырявым абажуром, сломанный штатив для фотоаппарата, чугунный пестик, связку журналов "Радио", какие-то тряпки. Павлик переворачивает все это барахло, ищет шкатулку. Находит ее он довольно быстро, словно знал заранее, где она лежит. Шкатулка маленькая, покрыта она облупившейся черной краской. Внутри что-то перекатывается, словно там целый десяток камешков. Я замираю, мне кажется, что мы нашли громадное сокровище. Шкатулка не открывается, заперта.
– Дома откроем, – говорит Павлик. – Идем.
В это время я замечаю в сундуке какую-то тетрадь и вытаскиваю ее. При свете огарка мы листаем страницы. Тетрадь исписана меньше, чем на одну треть. Павлик аккуратно вырывает исписанные листы и оставляет их в сундуке, а тетрадь сует за пазуху.
– Идем.
Я поворачиваюсь и случайно задеваю крышку. Сундук с визгом захлопывается. Свеча гаснет. Павлик не может найти в кармане спички.
– Идем так.
Натыкаясь на балки, я пробираюсь туда, где в окне блестит синяя звездочка. Павлик пыхтит где-то в стороне. Я тороплюсь, мне кажется, что кто-то крадется сзади. Вот и окно. Подгоняемый страхом, я зажмуриваюсь и прыгаю в снег. Ударяюсь коленом о что-то твердое. Слезы сами бегут из глаз. Павлик прыгает рядом.
– Не реви, – строгим шепотом говорит он. – Кто тебя заставлял прыгать? Соседи могут услышать, и нам влетит за то, что с огнем по чердаку лазали. Тогда не так заревешь.
Я сижу в снегу и, стараясь не всхлипывать, спрашиваю:
– Павлик, а сейчас я настоящий друг?
Чувствую, как руки Павлика обхватывают меня и помогают встать. Я слышу его голос:
– Сейчас конечно... Как на фронте...
Живой камень
Шкатулка не была заперта, просто она очень туго открывалась. Павлик открыл ее с помощью кухонного ножа и перевернул вверх дном. На стол высыпались какие-то винтики, моток проволоки, шахматный конь, две старинные копейки с орлами и, наконец, плоский камешек круглой формы.
Я схватил его и положил на ладонь. Камешек был белый с чуть заметным зеленовато-голубым отблеском. Павлик погладил его пальцем и сказал:
– Здорово его прибой отшлифовал.
Минут пять мы вертели его в руках, рассматривали со всех сторон, словно хотели отыскать на нем какие-то особые морские приметы.
– Павлик, а что мы с ним будем делать? – спросил я наконец.
– Ну... придумаем что-нибудь, – немного неуверенно отозвался он. – Какую-нибудь игру или еще что-нибудь. Ведь все-таки морской камешек... Только сначала печку затопим.
Павлик стал возиться с растопкой, а я сел на кровать. Камешек лежал у меня на ладони. "Обычная галька, – подумал я с разочарованием. – Летом в ручье, что течет в ближнем овраге, можно найти не один такой камень". Стало скучно. Что с того, если когда-то этот камешек валялся на каком-то пляже? Море сквозь него не увидишь.
Сердито загудела печка, застреляли сосновые дрова. Я встал и подошел к приоткрытой дверце. Мне захотелось рассмотреть камешек на свет. Присев перед огнем, я поднял камень на уровень глаза... и замер.
Камень оказался полупрозрачным, как матовое стекло, только по краю шла темная жилка. Он светился мягким голубоватым светом. От пляшущего в печи пламени пошла голубая рябь, словно мелкие волны бежали на светлый песок.
– Выключи свет, – сказал я Павлику. Он щелкнул выключателем.
– Смотри-ка, – я протянул ему камень.
– Вот это да, здорово, – прошептал Павлик, не отрывая глаза от светящегося камешка.
С минуту стояла тишина.
– А ты хныкал: что будем делать. Эх ты, Андрей-пырей. Мы сделаем перископ.
– А это что такое?
– Такой прибор на подводной лодке. Он для наблюдения за морем нужен... А тут, в камешке, будто морская вода, – добавил он тихо.
Я не возражал, хотя знал, что Павлик никогда не видел морскую воду.
– Знаешь, Андрейка, по-моему, этот камень волшебный.
– Волшебных камней не бывает, – сказал я твердо, но по спине у меня пробежали мурашки от непонятного восторга и предчувствия тайны.
– Откуда ты знаешь? Может, и бывают, – произнес Павлик задумчиво. – Нужен только трепещущий свет.
– Для волшебства?
– Для перископа.
Он включил лампочку и вытащил из-под кровати плотную коробку, в которой когда-то был куплен репродуктор, а сейчас дожидались весны Володины ботинки. Павлик засунул ботинки под кровать, а в стенке коробки прорезал отверстие. Потом он содрал обложку из папиросной бумаги с одного из своих учебников и нарезал из нее узкие ленточки. Их он укрепил на нитке, натянутой поперек коробки. В отверстие был вставлен камень и закреплен там. Кроме того, в коробке поместилась маленькая настольная лампа-грибок. Обычно ее не зажигали, потому что у нее был испорчен патрон и она часто мигала, а иногда начинала жужжать. Но Павлик сказал, что сейчас это роли не играет и, закрыв коробку, включил лампочку. Сначала камень горел ровным светом, но вот бумажные полоски внутри коробки заколебались от нагретого воздуха и снова по камню побежала голубоватая рябь.
– Готов перископ. Слазь с кровати, Андрейка, позвал Павлик, наша подводная лодка плывет по Индийскому океану. Смотри, как плещут волны. Э, да ты спишь!.. Ну ладно. Спи, только завтра никому ни слова о перископе. Это наша тайна.
– Хорошо. Тайна, – пробормотал я сквозь сон. Голубой глазок перископа расплывался у меня в глазах в целый океан. Волны бежали на берег, усыпанный белыми камешками.