Сердечная недостаточность - Анатолий Алексин 4 стр.

нужные мне, и ожесточенно рвала их. – Вы гораздо старше меня… Но я все равно скажу, что вы поступили отврати­тельно, подло. Испортили людям праздник. И каким людям! Они освобождали этот город, эту землю, по которой вы сейчас ходите. На которой спасаете свое здоровье! "Жизнь на одного"? А они сражались и погибали ради всех нас. Слышите? Ради всех!

– Вы женщина… и я по этой причине лишен возмож­ности… – проговорил он.

На следующее утро, когда "Березовый сок" по традиции собрался в столовой, место Геннадия Семеновича пусто­вало.

– Неужели он опять заболел? – с виноватым беспо­койством сказала Нина Игнатьевна. – Надо подняться к нему.

– Он стесняется, – пробурчал профессор Печон-кин. – Люди ведь только делают вид, что не осознают своих подлых поступков. Они все осознают: хорошее – вслух, а скверное – молча, про себя. Так?

Я представила, что после вчерашнего разговора в аллее Геннадию Семеновичу стало совсем плохо.

– Помните, в повести "Спутники" одного солдата… ка­жется, это был солдат… принимают за симулянта? – ска­зала я. – Все с презрением отворачиваются от него. А он в это время умирает на верхней полке санитарного поезда. Помните?

– Горностаев не солдат, – глядя в тарелку, процедил Петр Петрович.

– Вы не правы. Надо подняться! – повторила Нина Игнатьевна.

– Надо, – согласилась я.

Мы долго ждали лифта, потому что опаздывавшие к завтраку "послеинфарктники" перехватывали его на эта­жах. Кабина, не успев нас впустить, уплывала вверх: от­дыхающие покидали ее слишком медленно, неуклюже, так

что двери прихватывали их пиджаки и пижамы. Лишь не­которые, увидев меня, молодцевато приободрялись.

– Пойдемте пешком, – предложила Нина Игнатьевна: она очень беспокоилась.

И у меня по спине, как обычно в такие минуты, что-то задвигалось.

– Я могу сбегать. А вам нельзя.

Наконец мы добрались в кабине до четвертого этажа. В комнате Горностаева шла уборка. Дежурная нянечка ме­няла белье. Вещей Геннадия Семеновича не было.

– Где он? – спросила Нина Игнатьевна.

– Уехал в Москву, – сбрасывая на пол пододеяльник, ответила нянечка.

– А когда вернется?

– Совсем он уехал. До срока не дожил. Вошла медсестра и, по-хозяйски оглядев комнату, со­общила, что сейчас явится "вновь прибывший".

– А почему Горностаев не дожил до срока? – таким голосом спросила Нина Игнатьевна, что фраза приобрела совсем иной, трагический смысл.

– По семейным обстоятельствам.

– У него нет семьи, – зачем-то сказала я.

– Это нас не касается! – с мимоходной строгостью за­метила сестра. – Полотенца заменили?

– Заменила, – ответила нянечка.

По поводу отъезда Горностаева ликовал только Гриша. Он явился из города и полдень ч, узнав, что Геннадия Семеновича больше не будет, воскликнул:

– Пойдем на пруд!

Из всех обитателей "Березового сока" купаться было разрешено только мне.

Я по совету Павлуши время от времени жаловалась на покалывания в груди и спине.

– Острый невроз! – установил лечащий врач. Профессор Печонкин, услышав про этот диагноз, сказал:

– Самое лучшее – ограничиваться болезнями, кото­рые есть у всех. Так?

– Безусловно, – согласилась Нина Игнатьевна.

– Невроз, расстройство вегетативной системы… Нор­мальный человек обязан иметь все это! Отъезд Горностаева профессор одобрил:

– Не долечился? Значит, есть совесть. Это хорошо. Так? – Он стал вгонять свою палку в землю, что свиде­тельствовало о волнении или глубоком раздумье. – Осве­жите невроз в пруду, – посоветовал он мне. – А мы с Ниной Игнатьевной постоим на берегу и подышим. Зна­чит, не долечился?..

К обеду мы с Гришей вбежали в столовую столь бодрые, как если бы отдыхали в пионерлагере под названием "Бе­резовый сок".

Нина Игнатьевна всегда опасалась, что присутствие сына вызовет чье-либо недовольство.

– Потише, – сказала она.

– Воспоминания о молодости полезней укола, – воз­разил ей профессор Печонкин. – Пусть смотрят на них и вылечиваются!

Я предложила, чтобы Нина Игнатьевна в ближайшие четыре дня, которые не дожил Геннадий Семенович, кор­мила Гришу его обедами, а не делила свои на две части.

– Я его обед не хочу! – обиделся Гриша.

– Горностаев должен был оставить в бухгалтерии соот­ветствующее завещание, – объяснил мне профессор. – А так… нельзя.

Нина Игнатьевна решила прервать этот разговор:

– Мне запрещено много есть.

Гриша, словно врач, немедленно подтвердил. В дверях возникла гардеробщица и, заставив всех оторваться от та­релок и повернуть головы в ее сторону, провозгласила:

– Андросову – к телефону!

Конечно, звонил Павлуша. Прежде всего он поинтере­совался, как прошел вечер ветеранов в день освобождения города. Я ответила, что вечер пришлось отложить. Но по какой причине, не стала объяснять, потому что видела за стеклом нервное ожидающее лицо "послеинфарктницы".

которая проводила в душной телефонной кабине половину срока своей путевки.

Павлуша расстроился, посетовал на беспощадную силу обстоятельств. Потом "отошел" и радостным тоном извес­тил меня, что почти уже достал "из-под земли" путевку для Алексея Митрофановича.

– Буквально из-под земли!

– Спасибо, – сказала я ему. И почувствовала, что могу расплакаться. – Спасибо вам…

– Ну что ты! Это мой долг.

"Нет, не только "для дома, для семьи" старается Пав­луша, – еще раз подумала я. – Как же мы бываем неспра­ведливы!"

В заключение он рассказал, что из далекого сибирского города звонил мой отец, которого Павлуша всегда называл моим "папой".

– Интересовался, как ты сдала экзамены в университе!. Очень был рад… Просил передать поздравление и привет. Они там еще в одном месте обнаружили нефть.

"Тоже подземных дел мастер!" – безразлично подумала я об отце.

Павлуша обещал позвонить на другой день в час ужина.

Но Павлуша не позвонил.

– Человеку свойственно искать причины для тревог, – сказал профессор Печонкин. – Пойдемте все вместе в кино. Он позвонит завтра. Ведь так?

– Он позвонит! – пообещала и Нина Игнатьевна.

Я нервно кромсала в столовой салфетки и вскоре вос­седала посреди мусора. Гриша нагнулся, собрал все бумаж­ки и положил их на стол.

– Пойдем в кино… – попросил он меня.

Но я не пошла.

Профессор Печонкин дал мне талончик на пятиминут­ный разговор с Москвой. Когда я направилась в сторону гардероба, он постучал палкой по полу. Я обернулась.

– Возьмите еще талон, – сказал он. – Можете разго­вориться о чем-нибудь. Так? И назовите телефонистке мою фамилию. Печонкин!

– Я знаю.

– В кабине можно запамятовать. Я, например, когда слышу междугородных телефонисток, теряюсь.

Я знала, что Павлуша не мог забыть о своем обещании, не мог нарушить его без причин. Без какой-то особой при­чины!

Женщина, проводившая свой отдых в телефонной ка­бине, и на этот раз была там.

Она долго выясняла, покупают ли кому-то творог на рынке. Потом объяснила, как надо делать компресс.

Я смотрела ей в спину со злым нетерпением… Когда нас волнует что-то свое, мы глухи к чужим заботам и бедам. Я, по крайней мере, была глуха.

"Почему так долго не дают Москву?" – придерживая рукой вдруг обнаружившееся сердце, думала я.

К телефону подошла мама. Голос ее всегда был еле слышным, будто она говорила сквозь свой платок.

– Почему Павлуша не позвонил? – сразу спросила я.

– Он у Корягиных.

– А что у них?

– Алексей Митрофанович умер.

Я примчалась в контору "Березового сока" и сообщила, что уезжаю в Москву.

– Что за эпидемия? Вчера один уехал, сегодня еще… – без укора, а с огорчением сказала пожилая сердобольная женщина, явно не желавшая меня отпускать. – Для лече­ния определенный срок установлен.

– Мне очень нужно!

– А с врачом ты это согласовала? – по-матерински за­интересованно спросила она.

– Мне все равно очень нужно!

Она взглянула на меня повнимательней – и сразу до­стала из ящика толстую, разлохмаченную папку путевок.

– Как твоя фамилия?

Я ответила.

Она отыскала путевку. Стала разглядывать ее. Я тоже взглянула… И увидела, что на первой, второй и третьей строках были зачеркнуты какие-то слова.

– Можно мне посмотреть?

Она протянула путевку.

"Корягин Алексей Митрофанович" – было написано лиловыми чернилами и зачеркнуто черными. А сверху было втиснуто: "Андросова Галина Евгеньевна".

– Заявление напиши. С объяснением причины, – все тем же огорченным голосом попросила женщина.

В отчаянные минуты мысли путаются. Но одновременно всплывают факты, словно желающие усугубить, обо­стрить отчаяние. И жестоко все проясняющие… И вспом­нила, как в поезде, заботливо провожая меня, Павлуша объяснял:

– Это редкостное везение, что подвернулась путевка. Горящая!.. Один человек должен был ехать. Но я объяснил, что ему после больницы можно и дома побыть, а уж потом – в санаторий. Куда торопиться? Он согласился. Тебе ведь первого сентября в университет надо. Я объяс­нил… И он, можно сказать, сам предложил.

– Сам? – переспросила я.

– Сам! Я что-то не то сказал?

"Не то сказал? Не то сделал. Не то!.. Не то! – билось в висках. – Зачеркнули фамилию… Жизнь человеческую перечеркнули! Для дома, для семьи? Горящая путевка?"

Она горела в руках… От моего стыда, от моего ужаса.

– Напиши заявление, – повторила сердобольная жен­щина.

Она не знала, что из-за меня умер человек. Человек умер…

"Дорогая Анна Васильевна!

Вы можете разорвать мое письмо, не прочитав его. Раз­решите все же мне, как виновной, произнести последнее слово. Выслушайте меня! Я знаю, за уроки, за опыт надо "платить". Но я заплатила за свой опыт чужой жизнью. Это преступление… Я понимаю… Выслушайте меня!"