– Вот вы думаете: ну что такое – парикмахер! Так, приложение жизни… Может, и правильно думаете. Но есть тут этакий коленкор. Вот Пушкин. Брит, с бакенбардами. А ведь отрасти он усы, бороду, прическу смени – другой был бы человек. Или Гоголь. Есть рисунки, где он стрижен и с модным коком. Такого Гоголя мы не знаем. Мы знаем нашего Гоголя и нашего Пушкина. И других нам не надо. Не согласимся на других. А ведь образы этих великих людей, конечно, в первую очередь сотворены их талантом, но еще и парикмахерами. Так что я на свою работу смотрю как на очень достойную. Взять современных людей. Нас, сегодняшних, ни с кем не спутаешь. А через чьи руки все эти головы-то прошли? То-то и оно!
Дядя Костя улыбнулся и вдруг скинул пиджак, а под пиджаком на нем оказался тонкий белый халат.
– Если желаете, сотворю на ваших глазах чудо! – Он очень остро побежал глазами по ребячьим головам. – Вот вы – желаете?
– Я? – Ульяна встала, вспыхнула, села и опять встала. – Желаю!
И чудо совершилось.
– Ульяна! – ахнула Крамарь. – Да ты как… парижанка!
Все захлопали, а сияющий дядя Костя сначала раскланялся, а потом решительно замахал руками.
– Обижаете! При чем тут Париж? Это наша работа, местная. Вот здесь она, собака, зарыта.
Дядя Костя нахмурился, убрал инструменты, надел пиджак. Ребята ждали рассказа про собаку.
– Мы приучены, что лучшая жизнь – в столицах. Оттого и стрижем плохо, тротуары подметаем кое-как, сошьем костюм – куры и те смеются. Я с такой жизнью всю свою жизнь – несогласный! Пусть хоть и из Парижа приезжают, поглядят на головы женщин в нашем городе – загляденье! Загляденье ведь?
– Загляденье! – согласились девочки.
– Вот! А что москвичи берут с собой, покидая наш город? Конечно, фрукты и обязательно хлеб. То заслуга Матвея Матвеевича. Нашего булочника.
– В каждом бы деле так! – сказал Годунов.
– Золотые слова! Потому и пришел к вам. Помните, ребята, какие мы, такая и жизнь у нас. Ну а если кому-то по душе парикмахерское дело, прошу ко мне в ученики. – И беспомощно поглядел на Зину. – Веничек бы надо, насорили мы тут чуток.
Сор убрали, сбор продолжался.
– Вторым вопросом, – объявила Зина, – прием в пионеры Агея Богатова. Учебой, успехами в спорте, общественной работой – хорошо собирал металлолом – Богатов доказал свое право носить красный галстук. Дайте клятву пионера, Богатов!
Агей почувствовал себя деревянным, голос, произносящий слова клятвы, был слишком высоким, чужим.
– Константин Иванович, повяжите галстук нашему новому товарищу! – обратилась Зина к дяде Косте.
Тот тоже заволновался.
– Коли так, ребята, одну минуточку. – Достал ордена, прикрепил на пиджак и только тогда, при всем параде, повязал Агею галстук. – Расти, сынок, человеком государственным!
Борис Годунов и Курочка Ряба
Агей шел из библиотеки. Книги он нес под мышками.
– Эй, Михайло Ломоносов! – крикнул ему один из камчадалов и тотчас получил затрещину от Бориса Годунова.
– Историю, что ли, теперь хочешь кинуть? – спросил Годунов, водя пальцем по корешкам книг.
– Историю и зоологию.
– А в пристенок с нами не хочешь?
– Время жалко.
– А мы вот не жадные на время. У нас его – во! Хоть по горло залейся! – Годунов вдруг повернулся к дружкам и запустил в них монетой. – На память от лучшего товарища! Я с тобой, не возражаешь?
– Пошли, – сказал Агей.
– Хороший дед!
– Ты о ком?
– О дяде Косте, который на сбор приходил. Я у него, между прочим, стригся, а про ордена не знал. Три дня о нем думаю. Мировой дед!
– По-моему, все люди удивительные, – сказал Агей.
– И наша Лидия Ивановна?
– А много ты про нее знаешь?
– Я одно знаю. Вот из дяди Кости был бы учитель.
– Он меня, между прочим, в ученики принял.
– Ты в ученики к нему пошел?! – Годунов глаза вытаращил. – В парикмахеры? А твоя математика?
– Ремесло – математике не помеха.
– Но зачем тебе это?
– Не только голова – руки тоже пусть знают.
– Но зачем? Зачем?
– Жене буду прически делать. Чтоб всем на удивленье.
– Мировецкий ты парень, Агей. Я тоже пойду к дяде Косте. Из рейса возвращаемся, а все у нас… как эти… как сэры. – Годунов взял Агея за рукав. – Слушай, только честно скажи. Вот мне с английским уже полная хана?
– Почему?
– Да потому, что как начали мы его учить, так с той поры я его и не учу.
– У меня учебник есть, его сами англичане написали. За месяц класс нагонишь. Но заниматься надо каждый день.
– Может, попробуем?
– Давай.
– А когда приходить?
– Приходи в пять. Полчаса учим – купаемся. И потом еще полчаса. Ну а дома сам будешь работать.
С утра вся школа говорила о Курочке Рябе.
Кому пришла в голову уж никак не светлая мысль – напугать кладбищенского сторожа, осталось тайной.
Заботясь о славе, Курочка Ряба пригласила зрителей. Зрителей было пятеро. Трое от трех седьмых, один из пятого и один из шестого.
Вечерело. Сторож, собираясь закрыть ворота, обходил печальные свои владения.
Вдруг могила перед ним зашевелилась, и поднялся… голый человек в юбочке, очень похожий на те, в каких балерины изображают лебедей.
И тотчас из-за сумрачных кипарисов явился гигант.
Сторож присел и крикнул тонюсенько, по-петушиному: – Джулба-а-арс!
Больше всего досталось "балерине", и кабы не юбка из куриных перьев!..
– Все обошлось, – делился впечатлениями Курочка. – Во-первых, собака умная. Естественно, она напала на Рябова. И, заметьте, не кусала, а только обозначала места, которые вполне бы могла и откусить.
– А почему это – естественно? – негодовал Рябов.
– Ну я-то был на ходулях. Собака не дурная, чтоб зубы о дерево портить.
Историю пересказывали, смеялись. Но опять что-то не очень.
Лунная ночь
Перед тем как зазвонить будильнику, Агею приснился сон. Огромная комната. "Заходите", – сказали ему. Он зашел. И тут раздался хохот. "Это же мышеловка", – догадался Агей и почувствовал, что ему тесно в комнате. Он-то ведь не мышь. Хотел выйти, а кругом петли, крючки, обязательно за что-нибудь заденешь, мышеловка захлопнется.
Тогда он составил формулу и высчитал объем мышеловки, объем тела и нашел единственную форму, при которой тело избегало соприкосновения с петлями и крючками. Форма оказалась удивительно простой, надо было присесть на корточки, а левую руку поднять над головой в виде гуся.
Седьмые классы первую четверть закончили на два дня раньше обычного: школьников позвал на помощь пригородный колхоз.
Убирали яблоки.
Вячеслава Николаевича вызвали в Москву, и с седьмым "В" поехала Валентина Валентиновна.
Сад был всего в двух километрах от моря, и после работы всей гурьбой отправились на берег посидеть у костра. Но и костра не стали зажигать. Взошла луна, потерявшееся в темноте море просияло, и Валентина Валентиновна предложила читать любимые стихи.
Прочитали "Прощай, свободная стихия…", прочитали "Нелюдимо наше море…", а Ульяна сонет Мицкевича.
Вдруг Крамарь сказала:
– Я хочу сделать заказ. Пусть прочитает Агей.
Все примолкли, ожидая стихов.
Море, степь и южный август, ослепительный и жаркий.
Море плавится в заливе драгоценной синевой.
Вниз бегу. Обрыв за мною против солнца желтый, яркий,
А холмистое прибрежье блещет высохшей травой.
Эти стихи читал дедушка. В ясные, в ослепительные лунные ночи среди снегов Памира.
"Понимаешь, – говорил дедушка, – когда я читаю эти стихи, то чувствую на лице прикосновение южного солнца".
Вниз сбежавши, отдыхаю. И лежу, и слышу лежа
Несказанное безмолвье.
Агей замолчал. И все, затаивая стук сердец, услышали… несказанное безмолвье.
Агей повторил:
Несказанное безмолвье. Лишь кузнечики сипят
Да печет нещадно солнце. И горит, чернеет кожа,
Сонным хмелем входит в тело огневой полдневный яд.
После этих строк по лицу дедушки начинали катиться слезы, но голос его не прерывался, а наоборот, в нем была такая светлая, такая летняя радость, такая сбывшаяся радость, что и у Агея начинало пощипывать в носу. Он и теперь ощутил эту непонятную тревогу и это пощипыванье.
Вспоминаю летний полдень, небо светлое… В просторе
Света, воздуха и зноя, стройно, молодо, легко
Ты выходишь из кабинки. Под тобою, в сваях, море,
Под ногой горячий мостик… Этот полдень далеко…
"Да нет же! – возразила Агею душа его. – Да нет же! Ты раскрой глаза-то свои!"
Вот опять я молод, волен – миновало наше лето…
Мотыльки горячим роем осыпают предо мной
Пересохшие бурьяны. И раскрыта и нагрета
Опустевшая кабинка… В мире радость, свет и зной.
Агей умолк. Никто ничего не сказал, все смотрели на море. Но что-то было не так. Агей обернулся и увидел: Надя Крамарь смотрит на него, глаза ее полны слез, и на слезах этих растекшиеся луны.
– Вот что такое поэзия, – сказала Валентина Валентиновна и зябко поежилась. – Идемте, ребята. Встаем в шесть.
Домой шли гурьбой, оглядываясь на лунное диво моря.
Света Чудик оказалась рядом с Агеем. И когда они все оглянулись в последний раз, он посмотрел не на море, а на Свету:
– У тебя лицо серебряное!
– Да ведь мы все серебряные! – прошептала Чхеидзе.
И ребята взмолились: – Валентина Валентиновна, такую ночь проспать преступление!
– Не отдыхать мы сюда приехали, – сказала Валентина Валентиновна. – А ночь и завтра такая же будет.
– Да нет же! Нет! – воскликнула Света Чудик. – Завтра будет все совсем другое.
– Ну, хорошо! – сдалась Валентина Валентиновна. – Еще полчаса вам ради лунной печали.
– Печали… – повторила Света, и ее рука сначала коснулась руки Агея, а потом легла в его руку.
Сама Света смотрела на море как ни в чем не бывало, но рука у нее была совсем ледышка, и плечи ее дрожали.
– Тебе холодно?
– Нет, – сказала Света. – Нет!
Градобой
Утром прошел слух: Крамарь ночью плакала. Валентина Валентиновна забеспокоилась:
– Надя, тебя кто-нибудь обидел?
– Что вы?! – изумилась Крамарь.
– Говорят, ты спала неспокойно.
– Я просто сначала озябла, а потом ничего.
Яблоки складывали в огромные высокие ящики. Ящики стояли в междурядьях, стояли часто, и почти все полные. Урожай был огромный.
Пообедали в саду.
– Работаете вы честно, – сказал ребятам председатель. – Таких работников наши колхозники взяли бы в колхоз.
– К вам, говорят, нелегко поступить, – сказал Годунов.
– Это верно. Принимаем тех, у кого не меньше трех земледельческих специальностей. Но за хорошую работу мы и платим хорошо. Вам тоже будет заплачено.
– Ура! – закричала Крамарь.
– Тебе на дискотеку, что ли, не хватает? – спросил Курочка.
– За дискотеку за меня заплатят! – отрезала Крамарь. – Но это ведь будет первая самостоятельная зарплата!
– Пошли вкалывать! – поднялся Рябов. Он оказался до работы жадным человеком.
Передых делали через каждый час.
Во время второго отдыха Валентина Валентиновна показала на небо:
Какое красивое облако выкатывает из-за горизонта.
– Да это же Голова из "Руслана и Людмилы"! – захлопала в ладоши Ульяна.
– Как бы дождь не ливанул, – сказал Рябов. – Давайте скорее работать…
Агей подошел к Валентине Валентиновне:
– По-моему, это грозовая туча.
– А что ты предлагаешь? Бросить работу и бежать в поселок? До поселка три километра. Мы прибежим, а туча мимо пройдет.
Агей кивнул и полез на стремянку. В лицо ему повеяло свежестью. Ветер был приятный, а туча страшная. Она наваливалась на небо, и небо отступало перед ней, сжималось.
"Вот так было на войне, – подумал Агей, – идут танки, а ты должен взять винтовку и заниматься своим делом, стрелять по пехоте".
Он принялся снимать яблоки, но ветер уже свистел, защелкали по листьям капли, тяжелые капли. Больно стегануло по уху.
– Град! – тоненько закричала Чхеидзе.
Все обернулись и посмотрели на нее – впервые в жизни, кажется, голос подала.
Ребята и девочки спрыгивали со стремянок, жались к яблоням. Градины щелкали уже почем зря.
– Бежим! – закричал Курочка.
– Стойте! Стойте! – загородила дорогу Валентина Валентиновна. – В поле хуже. Под яблони! Под яблони!
Рассыпались, выискивая деревья погуще.
– Ребята! – закричал Агей. – Ко мне! Переворачивай ящики! Ко мне!
К нему подбежали Годунов, камчадалы. Налегли, опрокинули.
– Девочки, в ящики!
Грохало по доскам так, будто мостовая сверзилась с неба. И сразу все кончилось. Посидели, подождали, вышли. А сад – пуст.
– Мамочка! – дружно заплакали девочки. Было холодно, под ногами шуршал белый гравий.
– Поглядите-ка! – Годунов поднял градину и яблоко. Валентина Валентиновна подбежала к Агею, плача, расцеловала его, прижимая к груди, словно ему грозила опасность.
У него голова закружилась от мягкого, от женского, от маминого – памятного на всю жизнь – доброго тела.
Зарокотал мотор. Примчался газик председателя.
– Живы! Господи, живы! – Поглядел на ящики. – Догадались! Ах, молодцы!
Он ходил, оглядывал ребят, клал им большие свои руки па плечи, на головы.
– Все целы?
– Мы-то ничего. Мальчишкам только досталось, – сказала Крамарь. – А сад-то! Сад.
Девочки снова заплакали.
– Слава богу, вы целы, – сказал председатель. – А сад? Вот оно, сельское хозяйство: год трудов – и полчаса непогоды.
Он ходил меж деревьями, поднимал срезанные градом ветки. Приехал автобус.
Садились молча, не переговаривались. Словно виноваты были, стыдно оставлять человека с его бедой.
– Может, нам пособирать? – спросила Валентина Валентиновна. Председатель покачал головой:
– Домой скорее поезжайте, в семьях-то переполох теперь!
Рано ли думать о любви?
Шел первый учебный день второй четверти.
Алла Харитоновна пришла с урока в седьмом "В", сияя победоносной улыбкой.
– Ну, что у вас? – спросила Вера Ивановна. – Снежный Человек овладел испанским?
– Нет, Вера Ивановна! Но вы мне не поверите, и мало кто поверит в этой комнате.
Она открыла журнал и поднесла его к глазам Веры Ивановны, указывая фамилию.
– "Годунов… – прочитала Вера Ивановна, – пять"…
– А что? – сказала Валентина Валентиновна. – Немая сцена соответствует моменту.
– И прочитал правильно. И текст пересказал… А впрочем, Вера Ивановна, вы правы: сей подвиг не обошелся без Богатова.
– Несправедливо это, – вздохнула Лидия Ивановна. – Одному – все, а другому – ничего. Вот он и вас, Валентина Валентиновна, можно сказать, спас. Сами рассказывали.
– Мальчик вырос в условиях Памира. Он чувствует опасность и не теряет головы… А то что знает много? Среда. Дедушка силен в языках, и внук тоже, дедушка влюблен в Бунина, и внук читает так, что у красавицы Крамарь в сердце кутерьма.
– Рано им о любви думать! – рассердилась Вера Ивановна.
– Не-ет! – покачала головой Валентина Валентиновна. – Любить прекрасное никогда не рано и не поздно.
– А не слишком ли много внимания седьмому "В"? – спросила коллег Вера Ивановна.
Но, вернувшись после уроков в учительскую, она только руками развела:
– Вот и я дождалась своего часа. Богатов просит принять у него экзамен по истории…
– Надеюсь, вы поставили его на место? – сказала Лидия Ивановна.
– Но почему же? Мне и самой это очень интересно. Директор и завуч тоже изъявили желание участвовать в экзамене.
– И конечно, весь седьмой "В".
– Да и я не возражала.
* * *
Вера Ивановна была строга, но и справедлива. Урок, перемену и еще пол-урока отвечал Агей на ее вопросы.
– Безукоризненно! – сказала Вера Ивановна и посмотрела на школьное начальство.
– Ответ отличный, – согласился директор и спросил семиклассников: – А может, у вас еще есть такие же смельчаки?
Воцарилось молчание. И вдруг – рука.
– Камчадал? – сорвалось с языка у Веры Ивановны. – Простите, я уж и фамилии ваши забывать стала. Прянишников, ты что же, тоже готов держать экзамен?
– Готов, – сказал Прянишников. – Агей меня проверял.
– Ну, коли так, иди сюда! – согласилась Вера Ивановна. – Садитесь, Богатов.
И новое диво – Прянишников не споткнулся ни на одном вопросе.
– Виват седьмому "В"! – сказал директор.
Все улыбались, и Вера Ивановна тоже.
Урок
На следующий день Валентина Валентиновна на перемене остановила Агея.
– Итак, – сказала она, – географию, историю вы уже сдали, английский и математику вам и сдавать не надо. Программа седьмого тает на глазах. Полагаю, мой предмет у вас на очереди.
– Нет, – сказал Агей, – по литературе прочитать надо много. На очереди зоология.
– Торопитесь, Екатерина Васильевна уходит от нас.
– Как уходит?
– В санаторную школу.