Я проводил Солянку домой. Мне удалось увильнуть от прощального поцелуя, потому что у подъезда Солянки сплетничали две женщины. Одна из них была соседкой Уллерманнов. В их присутствии Солянка никаких нежностей допускать не хотела. Ее родители разрешат ей целоваться и обниматься лишь по получении аттестата зрелости, то есть с восемнадцати лет.
– Тогда до завтра, Вольфи, – сказала Солянка, прежде чем исчезнуть в подъезде. Я кивнул.
При этом ни в какую школу я завтра не собирался. Нельзя же пропускать только тот день, в который пишут контрольную. Это выглядит подозрительно. Проболеть надо еще как минимум три дня, решил я, чтобы Сузи-Гипотенузи ничего не заподозрила.
К сожалению, мама уже была дома, когда я вернулся. Она сказала, что ушла с работы пораньше – поухаживать за своим больным сыном. Я ей, конечно же, не поверил. Скорее всего, она позвонила с работы, тетя Фея что-то беспомощно пролепетала, и мама поняла, что дело нечисто. Я решил рискнуть, состряпав спасительную ложь. Сказал, что был у доктора Бруммера, нашего семейного врача. Как и всякая спасительная ложь, эта увертка была жутко глупой, потому что мама сразу же захотела посмотреть на рецепт от доктора Бруммера. Да еще тетя Фея наврала ей, что я пошел к Гарри за домашним заданием по математике. Тоже спасительная ложь – глупее не придумаешь. Задание по математике можно ведь узнать и по телефону!
Мама прочла мне длинную лекцию, сопровождаемую охами и вздохами, лекцию того сорта, что обычно приводят меня в бешенство. Но на этот раз я просто не мог сердиться. После того, как я прочел "горестные тетрадки", вид мамы почему-то повергал меня в умиление и меланхолию. Поэтому я не повел себя "наглецом", как говорит бабушка, не стал применять свой знаменитый первобытный крик, а просто сказал:
– Послушай, мамуля, дорогая моя, все это не имеет никакого смысла, гимназии мне не закончить. Забери меня оттуда, отдай в обычную школу, на большее я не способен!
Мама была потрясена до глубины души. Она не может себе представить отпрыска, не отучившегося в университете. И она заговорила чрезвычайно ласково. Попробовала меня "поддержать" и "подбодрить". Уговаривала, будто медсестра больного – я и милый, я и понятливый, я и смышленый. Настоящий умница, абсолютно сообразительный! Только вот чуточку ленивый… Но в жизни все можно наверстать! Всю следующую неделю мне следует оставаться дома, сказала мама, чтобы не терять время на всякую бесполезную ерунду вроде физкультуры, рисования или пения, а целеустремленно заниматься латынью, математикой и английским. Дорис поддержит меня в занятиях математикой, Андреа в латыни, а сама она будет помогать с английским. И тогда я закончу учебный год играючи, максимум с одной пересдачей. Только теперь надо все свои помыслы и силы сосредоточить на этой благой цели! И поскольку я никак не мог сказать маме, на какой благой цели уже сосредоточены все мои помыслы и силы, я пробормотал "о’кей", и мама была счастлива. Таким благоразумным я давненько не был, похвалила она меня, теперь я снова ее "добрый старый Ольф", и у нее возродилась надежда на "прекрасное будущее". В приподнятом настроении мама покинула мою комнату, ну а так как в важном для меня деле в этот день все равно уже больше ничего нельзя было предпринять, я сел зубрить латинские глаголы. Чтобы в доме воцарился мир, я позволил Андреа после ужина проверить меня. Я все ей ответил, кроме двух слов, но эта корова, вместо того чтобы похвалить, только ругалась:
– Вот видишь! Ты просто ленишься! Можешь же, когда захочешь!
А Дорис язвительно добавила, что с латынью, может, все так и есть, но по математике я полный ноль, и никакая зубрежка мне не поможет. Тут вскипела мама. Она сказала, что человека с такими взглядами и близко нельзя подпускать к школе. И ей уже сейчас ужасно жалко детей, которых Дорис когда-нибудь будет обучать! Теперь надулась Дорис и умотала в свою комнату – а я вздохнул с облегчением. Не дай бог она начала бы долбить со мной еще и математику. После латыни я уже был на это категорически не способен.
Людям вроде меня, которые долго ничего не учили, надо много времени на раскачку.
Глава 5
В которой рассказывается об успешном продолжении расследования и безуспешных попытках разобраться с Солянкой. А Аксель, мой сосед по парте, подкладывает мне свинью
Всю следующую неделю и я вправду занимался. Зубрил часами так прилежно, что тетя Фея была совершенно потрясена и по несколько раз на дню приносила мне свежевыжатого апельсинового сока – ведь, по ее словам, когда занимаешься умственным трудом, расходуешь много витаминов.
Мама и Андреа были мною довольны. Мама выражала свою радость, рассыпаясь в бесконечных похвалах, а Андреа – все время наезжая на меня.
"Ну что ж ты сразу так не смог? – говорила она. – Был бы ты в последние месяцы хоть вполовину таким старательным, не пришлось сейчас надрываться!"
А вот с Дорис у нас ничего не получалось. Стоило ей объяснить какую-нибудь математическую задачку, как я уже не понимал даже того, что раньше знал железно. Бабушка предложила разумную вещь: сконцентрироваться на латыни и английском, а математику пересдать осенью, тогда на подготовку у меня будет целое лето. Но мама была против. Она считала, что не стоит гробить все каникулы на учебу.
И поэтому я обратился к помощи тети Труди и тети Лизи. (Дорис чуть не лопнула от злости.) Тети сказали вот что:
"Человек, способный к математике, никогда ничему не научит неспособного. Он просто не в состоянии понять, что у другого могут быть трудности. Только тот, кто сам не особо разбирается в этих делах, увидит, где тут собака зарыта!"
А поскольку тетя Труди и тетя Лизи в математике практически ни бум-бум, они рискнули со мной позаниматься.
Это были ужасно веселые уроки, добавившие мне уверенности в себе, потому что я понял: если уж эти две кошелки, которые даже не знают, как перемножать дроби, закончили гимназию, то у меня точно получится!
Поскольку мои дамы могли заниматься репетиторством лишь после работы, а Дорис и Андреа возвращались из университета только к полднику, у меня было полно свободного времени, из которого я использовал на учебу только половину. Другую половину я проводил у Муксенедера. После обеда я встречался там с Гарри и Флорианом. А до обеда сидел в кондитерской в одиночестве. Гарри и Флориан хоть и удивлялись, чего это я обосновался в заведении, которое так далеко от дома, но все равно были довольны моим выбором, потому что у Муксенедера все время торчала и девчоночья компания, с которой мы познакомились.
Каждый день с утра у Муксенедера сидела худенькая черноволосая девчонка с огромными карими глазами и веснушками на крохотном носу. Звали ее Йоши. Она прогуливала школу, постукивая спицами для вязания, полистывая газеты и дамские журналы и попивая кофе.
Разговаривали мы нечасто, только улыбались друг другу. Иногда я обменивался с ней газетами или подносил зажигалку. Больше всего мне нравились ее руки – узкие, загорелые, с тонкими, чуть дрожащими пальцами.
Самое ужасное, что каждый день после школы в кафе появлялась и Солянка, как будто это самое обычное в мире дело. Гарри и Флориана это бесило. Они отпускали едкие замечания, а Солянка, влажнея очами, ныла, что я-де ее "не защищаю". Неужели какие-то там два глупых друга мне важнее нашей любви, вопрошала она. Я как мог увиливал от подобных разговоров и только бормотал что-то успокаивающее. И Солянка тут же утешалась.
Я бы с удовольствием рассказал Гарри и Флориану, отчего это я провожу все время у Муксенедера, но, во-первых, рядом все время торчала Солянка, которую это совершенно не касалось, а во-вторых, я никак не мог решиться им рассказать, что мой папа на "Харлее" был выдумкой от начала до конца. Мы же еще в начальной школе поклялись друг другу – "правда, только правда, ничего, кроме правды!"
А в изысканиях об отце я серьезно продвинулся! Мне помогла девчоночья послеобеденная компания, потому что они уже годами ходили в эту кондитерскую. Пару раз я незаметно переводил разговор на владельцев булочной и узнал, что у пожилого владельца только одна дочь, та самая "госпожа начальница", которую я видел еще в первый раз. А у госпожи начальницы есть сын. Ему шестнадцать и зовут его Йоханнесом.
Похоже, все сходилось!
А вот про зятя пожилого владельца, мужа госпожи начальницы и отца Йоханнеса, девчонки никогда не слышали. Да и фамилию начальницы они не знали. Одна девчонка уверяла, что их фамилия Гроссбух, но эту версию я отмел сходу. Отца по фамилии Гроссбух просто невозможно себе представить!
В субботу утром я пришел к Муксенедеру около десяти. Все столики были заняты домохозяйками, зашедшими передохнуть и подкрепиться для второго круга выходного покупочного марафона. Йоши тоже уже была там. Я подсел к ней. Она вязала. Нечто огромное, мышино-серого цвета. Йоши сказала, что это спина нового свитера. Я спросил, для кого она вяжет, – уж не для отца ли, тогда в нем должно быть роста не меньше двух метров и веса килограммов двести. Йоши ответила, что вяжет свитер для себя и он такой огромный, чтобы скрыть ее фигуру, которой на самом-то деле нет. Я возмутился. Толстяки ужасны, сказал я, так что пусть радуется, что фигурой вышла в заборную доску.
– С ума сошел, – сказала Йоши, – чему тут радоваться? Никакой груди, никакой талии, бедер тоже нет, вместо икр какая-то фигня! Вид такой, будто я голодаю. А на самом-то деле жру за троих!
– Мне не нравится грудь, – сказал я. И это была правда, а не просто какая-то там вежливость. В Солянке меня особенно пугают ее пышные формы. А то, что болтается по фасаду бабушки – это вообще ужас.
– Серьезно? – переспросила Йоши.
Я кивнул.
– Ну тогда ты исключение, – сказала она. – Все мальчишки, которых я знаю, говорят о сиськах, когда речь заходит о девочках. Мой папаша тайно собирает журналы с голыми тетками, у них груди размером с арбуз. А брат на такие буфера пялится, как на новогоднюю елку!
– И очень глупо, я считаю, – сказал я.
Йоши кивнула. Она не могла разговаривать, потому что считала петли на мышино-серой спинке. А потом у нее закончилась шерсть. Она достала из школьного рюкзака упаковку ниток, положила на колени и начала сматывать в клубок. Я вытянул руки, чтобы Йоши смогла надеть на них шерсть, ведь ненатянутая шерсть запутывается, когда ее сматываешь в клубок.
– Ты и вправду самое настоящее исключение из правил, – повторила Йоши и надела шерсть мне на руки. Она уверяла, что все прочие мужчины никогда бы не стали работать мотовилом, по их мнению, это недостаточно мужественно. А я рассказал ей, что у меня, кроме мамы и бабушки, есть еще три тети и две сестры и что за свою молодую жизнь я перемотал, наверное, целый вагон шерсти.
– Я и вязать умею, – сказал я.
– Быть не может, – сказала Йоши.
– Послушай, я ведь четырнадцать лет прожил в доме, где женщины вяжут, все до одной! Тут только законченный идиот не научился бы этому делу. Да я уже в восемь лет связал себе бело-зеленый шарф. Я тогда был фанатом "Рапида"!
Чтобы доказать Йоши, что все это чистая правда, я взял у нее спицы.
– Английская резинка, лицевая сторона. Сначала лицевая петля, потом накид и одну снять, так?
Йоши кивнула, и я принялся за дело. Это было трудновато, потому что Йоши вязала очень плотно. Петли с трудом сходили со спиц.
Йоши внимательно смотрела, как я вяжу, и женщины с соседних столов тоже пялились на меня. Одна старушка даже встала и подошла к нам. Она испытующе поглядела на мои прилежные пальцы, словно учительница труда, и сказала:
– Безупречно, мальчик мой! Просто сердце радуется, глядя на тебя!
И пошла обратно за свой столик.
Я связал три ряда, а потом Йоши отобрала у меня мое художество. На ее вкус я вязал слишком свободно. Йоши была, конечно, права: когда она связала пару рядов вслед за мной, это стало хорошо видно. Мои три ряда толстым желваком выпирали из аккуратненького вязанья Йоши.
– Прости пожалуйста, из-за меня придется все это снова распустить, – сказал я виновато.
Йоши положила вязанье на колени, провела указательным пальцем по шерстяной опухоли и сказала:
– Ничего подобного! Я это оставлю. И тогда каждый раз, как надену свитер, буду вспоминать о тебе!
Она улыбнулась мне, и в животе стало ужасно горячо. Так бывает, когда, накатавшись в горах на лыжах и намерзнувшись, вваливаешься в заваленный снегом кабачок и выпиваешь первый глоток огненного охотничего чая с ромом, вином и приправами.
– А на следующей неделе, когда я буду вязать перед, ты мне снова свяжешь пару рядов, – сказала Йоши, – потому что спину-то я не увижу, когда надену его.
Я сказал Йоши, что на следующей неделе не смогу больше приходить по утрам к Муксенедеру. И рассказал про учебный пакт с мамой. А еще спросил, сможет ли она прогуливать школу и дальше без последствий.
Йоши объяснила, что ей придется прогуливать до тех пор, пока из Италии не вернется ее брат. Он напишет объяснительное письмо для школы и подделает отцовскую подпись. У него это замечательно получается. Потом Йоши спросила, в какой я гимназии, и ужасно удивилась, когда узнала, что моя школа и наш дом почти на другом конце Вены. Она непременно хотела узнать, чего тогда я таскаюсь к Муксенедеру. В животе у меня было уже не так горячо, как от охотничьего чая, было просто очень тепло, и я рассказал Йоши, почему столько времени просиживаю в булочной.
Я все ей рассказал! Абсолютно все. Даже про Эдипов комплекс и про то, что, если верить моим сестрам, из-за этого можно стать голубым. И что я уже спрашивал себя – может, это все и правда, ведь Солянка мне неприятна и я с огромным трудом заставляю себя ее целовать. В конце своего спича я хотел добавить, что с тех пор, как познакомился с Йоши, больше насчет этого не волнуюсь. Но не смог. Просто не знал, какими словами об этом сказать.
Когда я замолчал, Йоши положила вязанье на колени, почесала голову спицей и сказала:
– Говорят, в каждом человеке есть что-то от би. И тут ничего необычного нет. Да это теперь и не запрещено больше – разве что с малолетними! – Она захихикала. – Правда, ты как раз и есть малолетний!
Я взглянул на нее немного обиженно. Ее хихиканье было тут ни к чему. Но Йоши ничего не заметила. Она еще почесала голову под черным ежиком, а потом положила спицу на вязанье.
– Кстати, – сказала она, – как фамилия Йоханнеса, я знаю. Мог бы сразу меня спросить. Он учится со мной в одной школе, ходит в одиннадцатый класс. Мюллер его фамилия. Совершенный сноб и хлыщ. Прыскается духами, а волосы феном укладывает. Шмотки все навороченные, "Армани" да "Хехтер". "Лакост" для него уже слишком дешево. А на руке "Ролекс" болтается.
Йоши была совершенно уверена, что в доме Муксенедеров-Мюллеров не было никакого мужа и, соответственно, отца.
– Он уже много лет назад свалил. Они развелись, – сообщила она. – Но могу узнать поточнее. Сестра одной моей подружки когда-то гуляла с Йоханнесом!
Йоши пообещала в тот же день все разузнать и позвонить мне. Я дал ей свой номер телефона. Было уже было без четверти двенадцать, и Йоши засунула в рюкзак не только записку с телефоном, но и вязанье.
– Ровно в двенадцать мне надо быть дома, – сказала она, – мать ждет на обед. На дорогу от школы до дома мне отпущено всего двенадцать минут!
Мы позвали официантку, но у той дел было по горло.
Каждый раз, проходя мимо с чашками и тарелками, она повторяла "Сию минуту" или "Сейчас-сейчас", но потом снова про нас забывала и семенила к другому столику. Йоши уже нервничала, то и дело поглядывая на часы. Я сказал:
– Беги! Я заплачу!
Йоши схватила рюкзак и встала.
– Спасибо тебе большое.
Она наклонилась и поцеловала меня в щеку, очень быстро, очень нежно и чудесно. А потом побежала прочь. Я смотрел ей вслед, проводил взглядом до входной двери и там, около кассы, увидел окаменевшую Солянку.
К сожалению, Солянка недолго продержалась в окаменевшем состоянии. Как только Йоши ушла, она быстрее молнии пронеслась по заполненному посетителями кафе между тесно стоящих столов и стульев, плюхнулась на стул Йоши и заявила обвиняющим тоном:
– Я уже десять минут за вами наблюдаю!
Я про себя пожелал, чтобы Солянка немедленно сгинула. Растворилась в воздухе, провалилась сквозь землю, вылетела ракетой через потолок – все равно, лишь бы исчезла! Нежный, невесомый поцелуй Йоши оставил во мне потрясающее чувство. Мне хотелось ощущать этот поцелуй до самой последней капли, и чтобы никто не мешал. Но Солянка этого допустить, конечно же, не могла.
– Никогда бы не подумала, что ты такой жестокий, – сказала она. Ее глаза были полны слез. Подбородок и нижняя челюсть ходили ходуном. – Ну скажи хоть что-нибудь!
Слезы потекли у нее по щекам, двойной подбородок трясся так, словно она слишком долго просидела в холодной воде.
Какой-то разумный внутренний голос сказал мне: "Не сдавайся! Не поддавайся! Если не поддашься – проблема номер один будет решена!"
К сожалению, я редко слушаю свой внутренний голос. Я пробормотал:
– Ну перестань, перестань! Ничего ж не произошло!
Так я проворонил реальнейший шанс безболезненно расстаться с Солянкой. Она еще чуток повсхлипывала, взяла у меня носовой платок, измазала его соплями и призналась, что жутко ревнует, потому что дико меня любит. Конечно же, она знает, что поцелуи в щечку не считаются, тем более что чмокнул не я, а "приставучая девка". И она просит простить ее "срыв".
Я ничего на это не сказал, и Солянка решила, что прощена, снова сделалась довольна, как перепеленутый младенец, и принялась рассказывать о школе.
Последний урок отменили, вот почему она смогла так неожиданно прийти. И причину своего визита она тоже назвала. У Йо сегодня запланирована вечеринка, потому что его предки уехали. И меня на нее пригласили – передав приглашение через Солянку.
Я отказался. Мне надо учиться, сказал я.
– А если я тебя сильно-сильно попрошу? – Солянка сложила свои лапищи на манер маленькой девочки и прижалась ко мне. Она пахла потом и эвкалиптовыми конфетками от кашля. Ощущение было такое, что ко мне прислонилась огромная мягкая пастила. Меня слегка затошнило.
Я схватил проходящую мимо официантку за фартук и взмолился:
– Счет, пожалуйста!
Официантка прониклась важностью момента и позволила отдать ей деньги. Солянка надулась.
– Я же еще ничего не заказала, – пожаловалась она.
– Если хочешь, оставайся тут, – сказал я.
Естественно, это предложение было с возмущением отвергнуто.
Вконец расстроившись, я зашагал к остановке – с Солянкой, висящей на моем локте. Не успели мы дойти, как подъехал трамвай. Вагоны были набиты битком. Я пропустил Солянку вперед. Она взобралась на подножку и ввинтилась в середину вагона. Я чуть-чуть замешкался, потому что ненавижу переполненные трамваи, – и тут дверь захлопнулась и трамвай отъехал.
– Лучше поздно, чем никогда, – пробормотал я, развернулся и побрел домой пешком.