В 1975 году была опубликована книга М.Суетнова "Мишкино детство".
Повесть "Сапоги императора" - продолжение этой книги. Автор рассказывает о трудных годах учебы Мишки в земской школе.
Михаил СУЕТНОВ
Сапоги императора
Директор школы ввел меня в класс. Навстречу нам шагнула учительница. Щуря близорукие глаза, она гневно проговорила:
- Коронат Александрович, вы еще одного мальчика привели? Но ведь мой класс переполнен!
- Успокойтесь, Елизавета Александровна, этот мальчик не будет вам в тягость: родитель научил его читать и писать!..
Сказав так, директор вышел, а я остался у порога и тревожился: примет меня учительница или нет? А она недовольно спросила:
- Чей будешь?
- Майданский...
- У меня здесь все майданские. Назови фамилию!
- Суетнов, а по уличному прозвищу - Ильичев.
- А как тебя звать?
- Мишкой.
- Где живешь?
- Дома.
- Я знаю, что не в поле и не в лесу! На какой улице?
- Не на улице, а на новом порядке. Как только Митряев переулок пройдешь, так немножко наискосок и наша изба будет.
Мальчишки хихикнули, а девчонки завертели головами, зашушукались, и в их коротеньких косичках замелькали разноцветные ленточки и тряпицы. Учительница строго глянула на учеников, и они сразу притихли. А мне сказала:
- Ну ты и говорок! Отца-то как звать?
- Моего? Иваном Ильичом. Его на мирской сходке урядник по морде бил... Тятька такие бочки и кадушки делает, что их можно с колокольни бросать и не разобьются!
- Так ты сын бондаря? Я его знаю, а вот тебя вижу впервые.
- Нет, не впервые! Помнишь, в жнитво мы с тятькой и с мамкой ехали с поля, а ты на школьном крыльце стояла? Тогда тятька остановил Гнедка и тебя упрашивал, чтобы меня в школу приняли...
- Ну?
- А ты сказала, что осенью будет виднее. Сейчас осень, все видно, а ты меня учиться не принимаешь!
Поймав двумя пальчиками качавшееся на черном шнурке пенсне, учительница надела его на крупный нос.
- Учителей называй на "вы" и по имени-отчеству. Я Елизавета Александровна. Понял? Пойдем, посажу на место!
Шел я за учительницей, а ученики шипели:
- Го-во-рок, сядь на порог и съешь пирог!
- Грамотей без портянок и лаптей!
- Чук-бондарчук....
Я щелкнул одного дразнильщика по губам:
- Закрой сундук, а то муха влетит!
Возле последней парты учительница остановилась:
- Садись здесь!
Трое мальчишек: светловолосый толстячок Яшка Кандеев, вертлявый веснушчатый Мотька Анашкин и широколицый черный, точно пропитанный сажей Федька Егранов потеснились. Я сел и оказался под большим портретом рыжебородого императора Николая Второго. Он был изображен во весь рост и носками сапог касался моей головы. Таких светлых сапог в нашем селе никто, даже сам урядник, не нашивал!
Учительница встала у классной доски и меня окликнула:
- Суетнов, ты почему повернулся ко мне спиной? Сядь, как сидят все, положи руки на парту и головой не верти! А теперь говорю всему классу: слушайтесь меня, Короната Александровича, учительницу Марию Владимировну, священника отца Петра, родителей. Снимайте шапки и кланяйтесь также уряднику, старосте, волостному старшине, дьякону, дьячку, лавочникам и другим почтенным лицам села Тольский Майдан.
Каждое слово учительница произносила неторопливо и так, будто вколачивала в наши головы большие гвозди.
Скоро послышался звонок колокольчика и учительница объявила:
- Пе-ре-ме-на! Дети, походите, побегайте, но старайтесь не шуметь. Кандеев! Яша, ты где?
Мой сосед по парте вскочил.
- Я тут...
- Не тут, а здесь!
- Здеся... Тут, значит!
- Присмотри за мальчишками. Скажи им, что можно на перемене делать, а чего нельзя!
Яшка кивнул:
- Ладно, это мы могем!
- Можем. Повтори: мо-жем!
- Можем. Могем, значит...
Учительница вышла из класса. Яшка вскочил на парту:
- Эй, первогодники-греховодники, комары-комарики, веселые сударики! Давайте в жеребяток играть?
Слова Яшки мы встретили радостным воем и сломя голову стали носиться из угла в угол и ржать точно жеребята.
Но от беготни я скоро выдохся и остановился. Случайно глянул на икону. Она висела на той же стене, где и портрет императора. Художник нарисовал голову Христа на иконе кривовато, бороду тощенькую, а волосы на голове густыми и до того длинными, что их можно было заплетать в косы. Но меня не столько волосы удивили, сколько глаза Иисуса: они смотрели в упор, недоверчиво, словно я свои грехи от бога спрятал в карманах. Поэтому я отскочил в сторонку, но глаза Иисуса следили за мной. Тут как раз подбежал Яшка Кандеев, и я ему шепнул:
- Боговы глаза за мной бегают: куда я, туда и они!
Яшка усмехнулся:
- Ну ты и чудак! Думаешь, что глаза Христа за тобой гоняются? Нужен ты ему, как собаке сорочий хвост! Эти глаза дядя Данила-богомаз рисовал: один глаз - на нас, а другой - на Арзамас.
- Какой Данила?
- Из соседнего села Мамлеева. Там богомазы живут. А Данила моему отцу дружок и нам такую же икону в гостинец привез...
Послышался звонок колокольчика, и появилась учительница. Яшка доложил ей:
- Лизавета Лександровна, мальчишки и девчонки не фулиганили: они смирные, как теленки, и веселые, как жеребенки!
* * *
В этот, первый, день уроков было мало и нас еще до полудня отпустили. Я торопился сказать родителям и похвалиться соседям, что меня приняли в школу. Бежал я Митряевым переулком и вдруг спохватился:
- Ой, а сумку-то в школе забыл!
И вернулся. Проскользнул в свой класс. Сумка лежала в парте. Тут я невольно взглянул на сапоги императора. Солнце в окна уже не светило, и потому, наверно, сапоги несколько потускнели. Мне даже почудилось, что они не из кожи, а из тонкой черной жести. Я ткнул указательными пальцами обеих рук в носки сапог и... прорвал их:
- Нет, они не кожаные, не железные, а бумажные!
Озадаченный этим открытием, я стоял и ждал: вдруг из дырок покажутся пальцы, но не дождался. Достал из сумки две морковки и вставил их в те дырки. Морковки походили на голые пальцы с черными ногтями. Я засмеялся, но глянул на икону и испугался. Христос смотрел на меня сурово, в упор и, казалось, собирался позвать директора школы. Я спохватился:
- Ой, да меня за царские сапоги из школы выгонят!
Чтобы моих шагов никто не услышал, я вывалился через открытое окно на улицу и убежал.
Родители меня ждали и, только я шагнул через порог избы, в один голос спросили:
- Приняли тебя или нет?
Я гордо ответил:
- При-ня-ли!
Мать закрестилась часто-часто:
- Спасибо тебе, святой пророк Наум, что наставил младенца на ум!
Отец насмешливо, по-дьяконовски, пропел:
Спасибо пророку Науму
И Наумову ку-му-у-у!
Окинув отца гневным взглядом, мать закричала:
- Дьяволы тебя в аду за язык на железном крюке повесят!.. На, качай зыбку, мне некогда!
Сказала так, обиженно поджала губы и вышла из избы. Тут я рассказал отцу о сапогах императора, о двух дырках и двух морковках в них. Думал, что родитель со мной посмеется, но он как туча нахмурился:
- Если об этом озорстве дознаются полицейские, то тебя в кровь иссекут нагайками, да и меня в тюрьму запрут!
Я вспомнил, как совсем недавно верховые полицейские, посвистывая нагайками, гнали по нашей улице закованных в цепи мужиков. Они были измучены и просили:
- Дайте хоть минуту отдыха!
- Водицы бы испить...
Конвоиры сильнее крутили нагайками:
- Шагайте, в тюрьме напьетесь и отдохнете!
Теперь я очень испугался: неужто и моего отца могут заковать в кандалы? А он покачивал зыбку, в которой гугукала моя сестричка Наташка, и молчал. Это молчание было таким тяжелым, что уж лучше бы отец меня высек! Но еще страшнее стало, когда прибежала к нам школьная уборщица.
- Иван Ильич, директор школы зовет тебя к себе! И скорее...
Отец даже заикнулся:
- 3-з-з-а-чем!
- Мое дело сказать, а уж зачем да почему, мне знать ни к чему! Наказывал, чтобы ты всякий струмент захватил...
- Ладно, приду!
Заткнув за пояс топор, отец взял еще инструментальный ящик и мне шепнул:
- Покачивай зыбку! О царском портрете матери ни гугу! Понял? Если скажешь - горя хватишь. Она заплачет, заноет, полсела взбулгачит и твою тайну выдаст... Ну а если меня полицейские схватят, тогда уж сам за хозяйство берись!
Отец ушел, а я себе места не находил: все ждал и ждал родителя. Маялся и думал, что, если отца схватят, то мне трудно придется! Надо мать и сестренку кормить, да и дел в хозяйстве пропасть. У телеги правое переднее колесо расшаталось: придется шину перетягивать, а может, и втулку менять. И тут не миновать идти к кузнецу, а чем за ремонт платить?
Наступил вечер. Он потянулся медленно, как вечность. Наташка спала, мать пряла льняную куделю и была спокойной. Потом стала тревожиться:
- Куда же отец-то сгинул? Неужто к кому из родичей ушел? Может, к сестре - Фешке Жильцовой? А зачем? Надоели тутошние вечорки-беседушки с шабрами? Ох, только бы с каким винопивцем не схлестнулся: напьется, задурит и еще в долги влезет!
Я как мог, так и успокаивал мать:
- Ты не бойся! Тятька же не маленький - не пропадет! Какие-нибудь дела его закрутили-завертели...
Только я так молвил, как дверь распахнулась, отец широко шагнул через порог и чтобы не разбудить Наташку, полушепотом пропел:
Загуляли голыши,
А богаты не дыши!
Мать шумнула:
- Смолкни, певун, дочку разбудишь!
Отец положил под лавку топор, туда же вдвинул инструментальный ящик. Мать съязвила:
- Что-то шибко развеселился? Может, нашел клад и стал богат?
- Двугривенный на соль заработал. В школе парты чинил.
А сколько денег пропил? Нынче даром-то поят только попа, дьякона, старосту и урядника...
- А мне Коронат Лександрыч чайный стакан поднес...
После ужина мы улеглись спать и отец стал мне в ухо шептать:
- Учителя не знают, кто портрет испортил. А Коронату не хочется об этом в полицию писать, он обрезал портрет, а меня попросил укоротить раму. Теперь у императора вместо ног культи остались.
Мать лежала на печи и вдруг спросила:
- Вы о чем там шепчетесь? Кто ночами шепчет, того домовой топчет и спать не дает!
Отец слегка толкнул меня в бок: дескать, помалкивай, и отозвался:
- Сказку сказываю...
- Какую? Я бы тоже послушала.
- Как хитрый сибирский кот притворился мертвым и многих мышей погубил...
- А-а-а, эту сказку я давным-давно слыхала!
* * *
Следующим утром я прибежал в школу рано. Портрет висел на прежнем месте. Я смотрел и не понимал, то ли император стоит, то ли сидит? И портретная рама стала короче - отец ее сильно урезал! Глянул я и на икону: Христос по-прежнему смотрел подозрительно...
Ученики собирались, и пришла учительница. Она была хмурой, немножко побледневшей: видимо, порча царского портрета ее тоже сильно встревожила. Только учительница открыла рот и хотела начать урок, как в класс торопливо вошел директор и что-то ей шепнул. Елизавета Александровна еще больше побледнела:
- Беда беду родит, а одна никогда не ходит!
Мы стали шептаться:
- Какая беда?
- Может быть, кто умер?
Но больше всех тревожился я: "Неужто будут узнавать, кто императору сапоги испортил?"
На перемене Устя Паньшина стала прыгать через веревочку-скакалочку и приговаривала:
- А я слыхала, что директор сказал! Слыхала!
К нам в школу едет фа-ра-мон! Коронат Лександрыч так и шепнул: "Может, он будет злым, как фарамон!"
После уроков я поспешил домой и сказал отцу:
- Тять, Коронат Лександрыч нашей учительнице сказывал, что в школу приедет фарамон. Фарамон - это кто?
Лицо отца побелело.
- Ох, Мишка, уж не фараона ли ждут?
- А фараон кто?
- Полицейский. Сынок, если тебя станут о портрете спрашивать, тверди одно: не слыхал, не видал, ничего не знаю!
А на третий день на первом уроке дверь распахнулась и в класс смело и властно шагнул человек в мундире. Пуговицы на нем блестели так же, как и на мундире царя. Низко нагнув голову, за приехавшим робко шагал Коронат Александрович. Мы вскочили и замерли. У меня сердце дрогнуло: "Это же фараон". Он окинул нас внимательным взглядом и кивнул в мою сторону:
- Ну-ка, скажи мне, сколько у таракана ног?
Этого я не знал и никогда не догадывался даже глянуть на тараканьи ноги и теперь молчал. Из-за спины фараона директор показывал мне на пальцах, сколько у таракана ног, но я так растерялся, что плохо понимал и продолжал молчать. Фараон повернулся к учительнице:
- Видите, какие ваши ученики еще беспомощные! Их надо учить наблюдательности, а то живут среди тараканов, а их не знают.
Учительница и директор согласно кивали головами, а потом стали что-то рассказывать. Фараон слушал и слегка улыбался. Наконец он посмотрел на меня:
- Тебя, мальчик, отец научил грамоте? Похвально! А ну-ка прочти вслух вот это стихотворение!
И дал мне небольшую книжечку.
- Вот здесь читай!
Я вопросительно глянул на учителей. Они старались улыбками ободрить меня: дескать, читай, чего боишься! А я не боялся. Просто думал: "Зачем я ему, фараонищу, буду читать? Он только и думает, как бы меня схватить!". Но все-таки я стал читать:
Осень наступила
Высохли цветы,
И глядят уныло
Голые кусты...
Когда я прочел строки:
Листья пожелтели,
По ведру летят -
фараон меня остановил:
- Стой, стой! Я не понял, как так могут листья лететь по ведру?
Я ответил:
- Видели, как дожди словно из ведра льют?
- Конечно, видел!
- Вот и пожелтевшие листья по полному ведру летят!
Фараон улыбнулся:
- Ну, брат!..
А я подумал: "Пусть тебе будет братом бешеный волк, а не Мишка Суетнов!"
Фараон же продолжал:
- Читаешь ты бегло, с чувством, но из-за торопливости делаешь ошибки. В книге напечатано: "Листья пожелтели, по ветру летят", а ты читаешь "по ведру". Ты поправил поэта, но безграмотно... А вообще-то надо тебя пересадить во второй класс!
Я отчаянно замотал головой:
- Не надо! Не пойду к вторым!
- Почему?
- У нас Лизавета Лександровна хорошая и мальчишки с девчонками тоже...
Фараон рассмеялся:
- Причина уважительная! Поздравляю вас, Елизавета Александровна: только начали заниматься, а дети уже к вам привыкли.
Сказав так, фараон кивнул учительнице и вышел. За ним пошел и директор школы. Мы, словно сговорившись, шумно вздохнули. Елизавета Александровна добро улыбнулась:
- Ну, дети, вы господину Спасскому понравились!
Я спросил:
- Он полицейский? Фараон?
Учительница и удивилась, и возмутилась:
- Что ты придумал? Это инспектор земских училищ уезда. Приехал посмотреть, как вы начали учиться!
* * *
После этого примерно через неделю, на одном из уроков, Яшка Кандеев торопливо пощелкал по нашим затылкам:
- Эх, круглые башки - глиняные горшки! Слушайте Лизавету Лександровну, а не то, как я, будете два года в первоклассниках киснуть!
Мотька Анашкин тронул себя за затылок:
- Другой год в первом классе сидишь, а тоже не знаешь, сколько у таракана ног!
- Зато я знаю, что у тебя есть голова, два глаза, два уха и одно брюхо!
Кандеев сказал так, достал из сумки ломоть хлеба и стал жевать. Хлеб был похожим на ком грязи и пах кислятиной. Мы зажали носы. Яшка обиделся: