- Ангелы-писаря. Их у бога целый полк. Каждый писарь за свое дело болеет: один - людей учитывает, другой - скотину, третий - зверей... Вот так-то! А ты, я вижу, парнишка смышленый!.. Ну а твой тятька все лежит и стонет?
Ответила мать:
- Нет, Ивану стало легче! К весне поднимется.
Герасим оживился:
- Поднимется, говоришь? Ой, как он мне сейчас нужен! Кое-что надо в заводе починить и поправить, баня у меня прохудилась...
Из-под надвинутой на самый нос беличьей шапки, на нас смотрели хитрые глаза.
- А ты, Анна, неси мешок не в обчий цех, а вот в этот и уходи домой! Мы тут с Мишкой семя собьем и масло в казенные бутылки разольем. Утро придет - готовенький продухт в заводской упаковке получишь!
Обрадованная мать ушла, а я остался и радовался: "Теперь я буду знать завод!" Герасим легонько подтолкнул меня в загорбок:
- Иди, голубчик, иди!
В цехе было интересно! В середине, по земляному кругу, ходили две лошади и крутили деревянный вал. Глаза у лошадей были завязаны. Заводчик мне сказал:
- Скоро привыкнешь! Тут твое дело небольшое: за этими лошадками поглядывать. Могут постромки оборваться или отстегнуться, супони на хомутах развязаться... А ты тогда лошадушек останови, меня позови или дядю Васю крикни! Нас не будет - зови кочегара!
Герасим приложил указательный палец к губам и проговорил с расстановкой:
- Но, голубчик, спать или дремать не моги! Спят только дома, а тут работают. Трудно? А без труда не выловишь и рыбку из пруда. Мне тоже трудно, а терплю! И весь православный народ терпит. И батюшка царь-император терпит. Нам надо лютого зверя - германца - одолеть, и тогда...
Что будет после победы, заводчик не договорил и отошел в сторонку, где в котлах прело размолотое конопляное семя. Я прислонился к стене и начал наблюдать за конягами. Они ходили тихо, неохотно, но покорно, будто понимали, что воли им больше не видать! У меня в кармане была книжечка стихов Некрасова, и я стал читать. Крадучись, подошел Герасим и строго спросил:
- Где взял книжку? Про чего или кого написана?
- Это стихи Некрасова. Учительница дала и велела прочитать.
- Ах, стихи? Складушки-ладушки? А я, голубчик, думал, что у тебя молитвенник!
- Молитвенник я уже наизусть выучил...
- Слыхал, слыхал, что ты в школе усердием славишься!.. Эх, а я всего одну зиму учился! А теперь грамота позарез нужна!
И дед Герасим вдруг заискивающе заговорил:
- Мне теперь стыдно в школу-то идти и садиться за парту. На всю округу была бы потеха. Сказали бы, что я порченый умом... Вот если бы ты, Мишка, взялся меня учить, но только скрытно,чтобы даже моя старуха не узнала! Возьмись, голубчик, меня учить? Не бойся, не за так, а каждый раз буду тебе по гривеннику платить. Понял? Вот, бог даст, весной и начнем!
Я не сказал ни да, ни нет. На этом наш разговор и окончился.
Когда время приблизилось к полуночи, Герасим подошел ко мне.
- Не спишь? Молодец! Что-то мой Василий не появляется? Неужто спит? Ты, голубчик, тут за конягами хорошенько поглядывай, а я скорехонько домой пойду и сейчас же сюда Василия пришлю.
Заводчик торопливо вышел. Немного погодя ушел и кочегар. В цехе я остался один. Все было спокойно и даже нудно: покорно шагали лошади, вздыхали; шелестели ремни передач... За стенами цеха стучали топорами и повизгивали пилами привозчики семени: они готовили для завода дрова. И вот в этот миг вдруг что-то сильно затрещало и у большого колеса один за другим с визгом вылетели зубья-кулаки. Лошади сразу встали. Я завопил во весь голос:
- Дя-день-ки-и!
В цех влетел сын заводчика хромоватый Василий. За ним виднелись мужики и бабы. Василий был сильно пьян и на меня заорал:
- Ты зачем, отрепыш, лошадей остановил?
- Машина изломалась: вон кулаки-зубья лежат!
- Ч-т-о-о? Ты спал?
- Нет, я не...
Василий не дал мне договорить, схватил за воротник и, словно котенка, швырнул в угол:
- По-га-нец!
Я ударился лицом о стену. Какой-то крупный и, видимо, еще сильный старик схватил обезумевшего заводчика за руки:
- Ты что, хозяин, делаешь? Это же малое дите!
Но маслобойщик не унимался:
- Нищебрюх окаянный!
Я огрызнулся:
- А ты... а ты... злой паук! Разуй глазищи-то и увидишь, что я не виноват!
Пытаясь вырваться из рук старика, Василий во всю глотку заорал:
- У-б-ь-ю!
Бабы вытащили меня из цеха.
- Убегай, парнишка, а то заводчик тебя ногами растопчет! Он же в дымину пьяный!
Василий стал кричать и на мужиков, и на солдаток:
- Все вон с завода! Все! Завод работает только для фронта. Забирайте свои мешки, а то конфискую для казны!
Мужики и бабы кинулись к своим мешкам. Среди солдаток оказалась и та, которой я советовал лошадь подковать. Солдатка на своей лошадке подвезла меня и мой мешок к нашей избе.
- Ушиб тебя Кладов-то? Боль уймется, но вот обидушка на Ваську веки вечные будет в сердце занозиной торчать...
Я рассказал родителям о пьяном Василии и о том, как он меня швырнул лицом о стену. Мать вспылила, схватила зипун:
- Пойду к дяде Герасиму! Я ему на Ваську нажалуюсь!
Отец встал у двери.
- Не выпущу! Какой такой в полночь разговор? Да тебя сейчас заводчиковы собаки разорвут. Ложись спать: утро вечера мудренее, и будет видно, что делать!
Спали или нет мои родители, не знаю. На рассвете дед Герасим сам к нам пожаловал. Поставил на стол бутылку масла и постучал по ней ногтем.
- Это, Анна, тебе! Свеженькое, только-только из-под пресса. Льняное. Иван Ильич, и ты, Анна, не будьте на моего Ваську в обиде. Он, болван, был пьяным и озоровал. Не только Мишку, но и всех клиентов обидел. Сердиться надо на трезвого, а пьяный и дурак - близнецы!
Родители молчали. Герасим просительно продолжал:
- Иван Ильич, голубчик, хотя и через силу, но Христа ради загляни в завод! Помощник тебе будет; ты ему только покажи, что делать, а уж он... Выручи, Иван Ильич, и не только я, но и господа уездные начальники спасибо скажут.
Отец закурил.
- Если ноги будут двигаться, то приду!
Герасим поясно поклонился и ушел. Мать сказала:
- Иван, не ходи! Ни бог, ни начальство, ни добрые люди не осудят: ты же хворый, еле-еле душа в теле!
* * *
Утром мне надо было идти в школу, но меня одолевало любопытство: пойдет отец на завод или нет? Если не пойдет, то кто же будет машину чинить? И вот, когда я так думал, мать зашумела:
- Мишка, ты что же в школу-то не собираешься? Ждешь, когда Ванюха убогий по окну постучит?
- Мне стыдно в школе появиться; у меня же лицо разбито! Скажут, что я с кем-нибудь дрался...
Отец спустил ноги с печи на лесенку и, удерживаясь за печную причелину, отозвался:
- Стыдно не тебе, а Кладову Василию!
Я понял, что в школу придется идти, и потому оделся - и скорее из избы! Бежал и боялся опоздать. В классе ребята на меня только глянули и закричали, засвистели:
- Мишка, у тебя лицо черное, как сковорода!
- Кто это тебя ободрал?
- С кем дрался?
Я хотел ответить, но на пороге показался священник, и все мы сразу точно омертвели. А он скомандовал:
- На молитву! Но молитву читайте мысленно. Про себя. Поняли?
Мы стали читать мысленно, но все равно шевелили губами и чуть пошумливали. Вдруг Андрейка Щицин меня толкнул локтем:
- Мишка, а у меня в башке не молитва!
- А что же? Сено и солома?
- Песни. Лезут в мозги, как черные тараканы... А что если песни нечистый дух нашептывает?
- А ты через левое плечо плюнь - бесу в рыло попадешь!
- Я бы плюнул, да за мной девчонки стоят...
- Тогда молчи, а то батюшка догадается, что у тебя в башке песня и заставит комаринского плясать!
- Не догадается: я пою мысленно!
Но священник догадался.
- Кончайте молитву! Щицин, в следующий раз на молитву становись у классной доски, а то я сейчас так и не понял, молился ты или плясал?
Священник показал на меня пальцем:
- Вот кому надо больше всех молиться! Видите, как его ободрали? А ну, расскажи, с кем ты так и за что царапался?
- Это маслобойщик дядя Вася Кладов стукнул меня лицом об стену...
- Не лги!
Подскочила Устя Паньшина.
- Батюшка, Суетнов не врет: его избил пьяный дядя Вася Кладов!
Священник растерялся, покраснел.
- Такой степенный, уважаемый человек, как Василий Кладов, не мог с мальчишкой драться!
Я начал рассказывать, как изломалась в цехе машина и как бесновался пьяный сын заводчика. Отец Петр отчаянно замахал руками:
- Хва-тит! Так что же завод-то сейчас не работает?
- Стоит. Дедушка Герасим ночью звал моего отца машину чинить...
Священник сновал по классу и приговаривал:
- Ай, какая беда! Ай, беда! Ведь завод-то работает для фронта. Так кто же виноват, что машина сломалась?
Потом он переменил тему:
- В эту зиму мы будем с вами изучать жизнь Иисуса Христа: его рождение, крещение, святые проповеди, совершенные им чудеса, распятие на кресте, воскресение из мертвых и вознесение на небо. Впрочем, об этом я расскажу на следующем уроке, а сейчас мне некогда!..
И священник торопливо ушел.
После уроков я прибежал домой, а отца нет!
- Мам, а где тятька?
- Увезли его...
У меня сердце упало.
- Урядник увез? А за что схватили?
- Не один урядник... Отец на завод не шел, так за ним, словно на широкую масленицу за богатеньким, две тройки прикатили! Сам Герасим Кладов, Зубонос, староста, урядник. Отец на печи лежал, так они его на руках сняли. Герасим юлой кружился и говорил: "Садись, Иван Ильич, в сани - и на завод!" А Зубонос тоже гундосил: "Война идет, и кто ей не помогает, тот враг святой Руси!" Завернули отца в тулуп - и в сани! Вот весь день я и дрожу да за сердце держусь: что там наш кормилец делает? Не полумертвым ли лежит? Взглянуть бы на него, да боюсь урядника: скажет, что не бабье дело в государственные дела нос совать! Иди-ка, сынок, ты! Как отца увидишь, так скорее к нему, а то, чего доброго, Васька опять тебя обидит.
На площадке маслозавода стояли две тройки коней и лениво жевали сено. Людей здесь не было, и я осторожно приоткрыл дверь в цех, проскользнул внутрь его и в углу затаился. Там, где раньше ходили по кругу кони, теперь стояли и дымили папиросками и цигарками Герасим, Василий, Зубонос, сельский староста и урядник. Они смотрели вверх, где на высокой лестнице, приставленной к валу, стоял мой отец. Он по самою бороду был окружен облаками табачного дыма и потому казался плывущим по ночному небу. Вверху же, недалеко от отца, на деревянном зубчатом колесе, точно большая птица, сидел батрак Степан. Тут в цех вошел священник. Он торопливо всех благословил и стал глядеть вверх. Отец скомандовал:
- Степан Лексеич, закрути вон ту гайку, да покрепче!
Этой команды, видимо, все ждали и еще выше задрали головы. В руках Степана замелькал ключ, и отец поднял руку:
- Стой! Конец - делу венец. Слезай, Степан Лексеич! Теперь можно машину пускать...
Отец с большим трудом спустился по лестнице, и Герасим обнял его:
- Спасибо, Иван Ильич! У тебя, голубчик мой, руки из чистого золота и ума - палата!
- Ум, говоришь, есть? А господин Зубонос кричал другое: будто у меня ни ума, ни разума!
Герасим залебезил:
- И-и-и, полно, голубчик, вспоминать, что было! Оно уж прошло и быльем поросло; о нем уже и вспоминать грешно... Теперь нам, после трудов праведных, надо пообедать и пображничать. Нынче как раз сошлись знатные люди и будет у нас настоящая компания!
- Я буду обедать дома...
- Что ж, голубчик, звать можно, а неволить грех. Тогда садись в сани - и лихая тройка тебя живо к дому доставит!
Я отцу шепнул:
- Тять, а тебе что за работу дадут?
Отец смутился:
- Молчит, а спрашивать я не смею...
И вот мы с отцом сели в сани с подрезами, и я почувствовал, что нахожусь на седьмом небе. Еще бы! Первый раз ехать на тройке!
Дорогой я спросил отца:
- Тять, а зачем в цех приходили Зубонос, поп, староста и урядник? К деду Герасиму бражничать?
Ответил Степан:
- Они, парень, заводом-то всей артелью владеют: у каждого на него есть пай, а на паи идут доходы. Этих артельщиков водой не разольешь и палкой не разгонишь: их сам черт своим кушаком связал.
Сказав так, Степан прикрикнул на коней:
- Н-н-о-о! Хапают, жадюги, и все им мало, мало... И куда, скажи, деньги копят? Ну Кладовы-то просто богатые мужики, а поп? Он-то зачем деньги копит? Если с капиталом попадет в рай, то там деньги не нужны: праведников безденежно кормят. Если же черти утащат попа в ад, то там грешников совсем не кормят и пищи купить негде - купцы не торгуют, а в кипящей смоле сидят. Одежи тоже не надо: грешников на сковородах голыми жарят...
Отец рассмеялся:
- Так куда же капитал-то идет? Неужто без дела лежит?
- Нет, не без дела! Капиталы черти собирают и в карты проигрывают!
У нашей избы Степан остановил тройку. Выбежала мать и помогла отцу снять тулуп.
- А я думала, что тебя заводчик-то на пир позовет!
- Звал, да я отказался.
- Почему?
- Ну как я один с богачами за стол сяду? О чем с ними калякать? Если бы вот со Степаном Лексеичем, тогда, конечно, но его Герасим не звал.
Мать пригласила Степана в дом:
- Пойдем к нам обедать! Чем богаты - тем и рады!
- И я был бы рад, но недосуг: сейчас повезу заводчиков в дом Кладовых. Там будет пир на весь майданский мир!
За обедом мать укоряла отца:
- Я же тебе толковала: не ходи на завод, а ты все-таки пошел! Ну ради чего?
- Не пошел бы, да хотелось Зубоносу на язык наступить. Нынче он уж не кричал, что у русских мастеров мало ума...
* * *
Ранним утром меня разбудил отец. Он только что вернулся со двора и стучал замерзшими лаптями.
- Ну и морозище нынче! Ох и лихой! Так жмет да прижимает, что у Тиманковой конюшни два бревна разорвал!
Мать слезла с печи.
- Дед Мороз на реках ледяные мосты мостит и ледяными гвоздями их гвоздит!
Отец прервал ее:
- Ты бы овчишек-то в избу загнала, а то как бы дед Мороз их не загвоздил!
Не сказав ни слова, мать торопливо вышла. Отец сунул руки в печурку:
- Пальцы погреть.
Дверь открылась настежь, и через порог перепрыгнули ягнята и овцы. Вместе с ними в избу вплыло густое, как молоко, белое облако морозного пара. И в этом облаке показалась голова Герасима Кладова. Я рассмеялся:
- Сам дед Мороз к нам идет.
Герасим захлопнул дверь и улыбнулся:
- Да, голубчик, я дед, и мне скоро сто лет!.. Ай-ай-ай, какой у вас в избе мрак и холод! Будто темница...
Вместо меня отозвался отец:
- Так всю жизнь во мраке и живем. Ничего не видим, ничего не слышим, ничего не знаем, а только кое о чем догадываемся!.. Проходи, дядя Герасим, в передний угол и садись!
Герасим сел и вздохнул:
- Ну-ну! А мне ночью плохо спалось: то сердце щемило, то голову словно железами сжимало. Я и поднялся, вокруг дома походил и направил стопы свои к тебе: навещу, мол, родича-то, как он там живет, дышит?
В разговор вмешалась мать:
- A y нас нынче ночью в печном углу бесенок озоровал: стучал копытами, скреб когтями... Я думала-думала и не угадала, к чему бы бесенку так охальничать? Теперь-то поняла: к раннему гостю воевал.
Герасим обиженно поморщился, но не отозвался и продолжал разговаривать только с отцом.
- Скудно и бедно ты, Иван Ильич, живешь! Голубчик, глядя на такую жисть, плакать хочется. А больше всех я жалею Мишку. Лизавета Лександровна сказывала, что его надо бы в городе учить, да бедность тебе мешает!.. Ну а я вчера весь завод оглядел - и сердце будто клещами сжало...
Отец встрепенулся:
- Неужто опять машину изломало?
- Пока бог терпит; видно, мои молитвы до него доходят, но что будет завтра или через месяц? Ведь человек строит, городит, мостит и хоромит, чинит и починяет, а время его хоромы старит, гноит и ломает! Вот и на моем заводе многое устарело, износилось, и тут нужен постоянный глаз мастера! Счастье наше, что в прошлый раз, когда машина-то изломалась, ты, голубчик, дома был и ее починил, а если бы ушел в другое село на приработки? Вот я ночью-то не спал и надумал с тобой покалякать. Завод разделен на девять паев: моих пять и по одному у компаньонов. Я тебе по-родственному, по-сердечному, один пай уступлю, и ты станешь заводчиком. Понял?
Отец смешливо глянул на мать и на меня, да вдруг так рассмеялся, словно сухие орехи по полу рассыпал:
- Заводчик... За этот пай нужны большие денежки, а в моем кармане есть только злая махорка. Даже книжку сыну купить не на что, а ты меня в компаньоны сватаешь!
Герасим кивнул:
- Верно! Потому и сватаю, что жалею тебя, голубчик, и хочу из бедности, как из болота, вытащить... А деньги... Нынче их нет, а завтра они будут. То одно, то другое на заводе сделаешь, да на моей усадьбе поработаешь: так рублик по рублику за несколько годов и должок выплатишь!
Отец глянул в окно:
- Мишка, да ведь рассвело! Что же ты в школу-то не собираешься?
Он торопливо меня одел и шепнул:
- Никому не говори, что Кладов меня в свои пайщики зовет!
- Не скажу, а ты в его артель не ходи! Он тебя обманывает.
На уроках мне ничего в голову не лезло; все думал и думал: согласился ли отец стать заводчиком? И, когда уроки кончились, я примчался домой и спросил у матери:
- Где тятька?
- У деда Михайлы Тиманкова лясы точит...
- А дед Герасим отца обманул или нет?
- Ох, Мишка, тут без тебя что было-то! Кладов словно смола к отцу прилип и все паем улещал, а отец на деда рычал: "Ты, заводчик, хитренький! Хочешь меня, слободного человека, не равным себе поставить, а до гробовой доски закабалить - сделать своим должником и отработчиком?" А Герасим ему в ответ: "Глянь на свои пальцы! Бог всемогущ, и тот не мог их уравнять, а ты хочешь со мной сравняться! Я тебя только до сытой жизни дотяну, а уж потом сам свое счастье куй!" Отец как крикнет: "Хоть черта взнуздай, а меня не замай!"
Вот так они кричали, рычали, спорили, и Кладов хвать шапку в охапку и к двери: "Ты, Иван, считаешься умным, а своей пользы не понимаешь! Ухожу, но сердца на тебя не имею. Мишке скажи: пусть в школе доучивается, а осенью я этого ученого отрока в свой завод приму - мне грамотные позарез нужны!"
- А тятька что?
- Сказал, что Мишка, мол, сын мой, но ум-то у него свой!
* * *
Хитер был дед Герасим Кладов! Как хотел, так людьми и вертел. И не только мужиков-простачков в ежовых рукавицах он держал, но и лавочников, старосту, урядника и даже священника умел заставить слушаться! На одном из уроков закона божьего отец Петр потребовал от нас назвать на память имена первоапостолов и вызвал отвечать Серегу Журавлева. Тот тоскливым взглядом окинул потолок и молчал. Отец Петр повысил голос:
- Не помнишь или не желаешь отвечать?
Журавлев тихо ответил: