Отец отмахнулся:
- Никогда от тебя ласкового слова не слыхал! Все стараешься сказать с ехидством да с подковыркой, словно я тебя не родной муж, а супротивник или враг!
Мне было тяжело слушать перебранку родителей, и я выскочил из избы. Гнедко стоял впряженный и дремал. Вслед за мной вышел и разгневанный отец, сел в телегу и тряхнул вожжами:
- Н-н-о, Гнедко! Увози скорее отсюда!
И до самого города мы ехали молча. Отец заговорил только когда по левую сторону от дороги увидел двухэтажный каменный, очень мрачный дом. Окна были маленькими и зарешеченными. У ворот стояли часовые.
- Это, Мишка, и есть тюрьма! Ну а раз тюрьма, то, значит, в город въезжаем. Как села без церквей, так и города без тюрем не живут...
- Тять, а сейчас кто-нибудь в тюрьме есть?
- Она никогда пустой не бывает...
Я смутно помню большой дом, возле которого мы остановились. Отец привязал Гнедка к забору, бросил картуз в телегу и взял меня за руку:
- Пойдем вместе, а то меня одного-то до самых пят страх пробирает. И начальники тут русские сидят, а все равно боязно!
Вошли мы в дом и за длинным столом, заваленным бумагами, увидели трех чиновников. Они уставились на нас изумленными глазами, и самый пожилой спросил:
- Тебе, мужичок, что надо?
Отец поясно поклонился и мою голову наклонил:
- Я, ваше благородие, картофельную сажалку сделал. Испытал на своей усадьбе. Хорошо картошку сажает. Взгляните, ваше благородие, на мою самоделку!
Чиновники переглянулись, и пожилой ответил:
- Приятно, когда русский крестьянин начинает думать о машине и даже пытается ее изобрести! Тебе, мужичок, надо написать заявление на имя земского начальника, приложить чертежи... Чертить-то можешь, что ли?
- Нет, ваше благородие, такому не научен!
- В городе есть, кажется, два техника. Найми кого-нибудь из них, и чертежи будут!
Отец схватился за затылок:
- А дорого возьмут?
- Не могу сказать, но, вероятно, рублей десять...
- Де-сять рублей! Придумай, значит, машину да отвали такие деньжищи? А если у меня в карманах ветер гуляет?
Чиновник развел руками:
- Тут уж я ничем помочь не могу! Ни-чем! Закон есть закон: он спрашивает, и я спрашиваю. На основании закона...
Кланяясь, отец стал пятиться к двери и меня за собой тянул.
- Прощевайте, ваши благородия! Извиняйте мужика за помеху. Оно, конечно, если есть закон, то и вы супротив его слабосильны!
Мы торопливо выбрались из сурового казенного дома и скорее к телеге. Сели в нее, и отец хлестнул Гнедка:
- Н-о-о, торопись, на каком-нибудь лугу я тебя отпрягу и накормлю!
И опять мы ехали молча, а когда добрались до майданского луга, то свернули на него и остановились. Я выпряг Гнедка и пустил его пастись, а отец взял топор, стащил с телеги картофелесажалку и разбил ее в щепки! Я не знал, что сказать и что делать, а отец сурово бросил:
- Собери щепки и разожги костер! А пружину от машины сохрани: мы с тобой когда-нибудь другую машину сделаем!
- Лучше этой?
- В сотню раз... Только не сажалку, а пушку!
- Зачем нам пушка? В медведей стрелять?
Отец загадочно улыбнулся:
- Пушка не игрушка...
И не договорил, зачем нам будет нужна пушка.
* * *
События эти были интересными, но мучивший нас голод заставлял о них забывать. Мы не переставали думать о еде. Труднее всех приходилось матери: она вставала с рассветом и старалась хоть чем-нибудь нас покормить. Однажды мать натопила печь и поставила на стол большую жестяную плошку.
- Мишка! Отец! Сядьте, поешьте!
Мы с отцом недоверчиво заглянули в плошку, а в ней... хлеб! Настоящая верхняя корочка ржаного каравая! Отец тронул корочку ножом и проткнул ее. Под корочкой, толщиною в писчую бумагу, виднелось что-то серое, похожее на жидкое мыло. Отец изумленно взглянул на мать.
- Анна, это что? Глина или вареная мякина?
Набрав ложку серого варева-печева, отец подозрительно его понюхал и осторожно положил в рот. Медленно пожевал и улыбнулся:
- Мятая картошка! Ей-ей, она! Мишка, садись и ешь! Мать, присядь, поешь с нами!
Я зачерпнул ложку этой еды и тоже попробовал. Да, то была мятая картошка, сдобренная толченым жмыхом, и мы торопливо заработали ложками и челюстями.
Но такое блаженство было редким, и, чтобы хоть немного приглушить голод, я вместе с Фадичкиными Ефимкой и Ванчей собирал в барском лесу щавель, первоцвет, сморчки и строчки. Наешься этого разнотравья, и так живот вздувается, что носков своих лаптей не видишь!
Бывали, хотя и редко, но совсем счастливые часы! Однажды вечером мы занимались каждый своим делом. И вот, в этой тишине, в окно тихонько постучали. От неожиданности я вздрогнул и вскочил, отец почему-то отвернулся, а мать, растягивая слова, отозвалась:
- Положь там! Спаси тебя Христос!
Я наконец догадался в чем дело. Родичи какого-то умершего майданца постучали в окно, чтобы мы взяли на завалинке тайную милостыньку.
После этого прошло, наверно, минут пятнадцать, и мать спросила:
- Отец, глянуть, что ли, на завалинку-то? Или уж пусть милостынька до утра лежит?
- До утра не долежит: собаки утащат, или крысы погрызут...
Мать поспешила выйти и скоро вернулась, положила на стол пару больших ржаных кренделей и сдобную лепешку:
- Покойник был бедным или богатым, прямым или горбатым, но все равно за спасение его души надо молиться! Сейчас я молитву сотворю, и будем лепешку есть.
Отец досадливо отозвался:
- А за кого молиться-то? За Степана или Ивана, за Аксинью или Устинью? На лепешке и на кренделях не написано.
- Не написано - и не надо! Бог поймет, за кого я молюсь...
Мать стала молиться, а я не сводил глаз с лепешки и досадовал: "Теперь мамка до полуночи будет с богом разговаривать!" Но она оборвала молитву и разломила лепешку на три части.
- На постном масле испечена. Ешьте, поминайте усопшего. Пусть бог возьмет его душеньку в свою небесную обитель! Ешьте, а на крендели не глядите: я их положу в сундук - утром съедим...
Через минуту от лепешки не осталось и крошки. Мать перекрестилась:
- Бедненький - ох! а о бедненьком - бог. Вот он, бог-то, о нас вспомнил, да и прислал милостыньку.
Отец съехидничал:
- Если он нас вспомнил, так уж мог бы не лепешку с кренделями-самоделками прислать, а полный мешок муки!
Эти слова рассердили мать:
- Да ты в своем ли уме? Разве богу есть время в наши чугуны лазать и узнавать, варится в них что-нибудь или нет?
- Бог, конечно, не кошка, чтобы в бабью посуду заглядывать, да ему это и не надо: он же всевидящий и всезнающий!
Мать не нашла, что сказать, и отмахнулась:
- А ну тебя!
Утром мы съели крендели. Больше тайных милостыней нам не подавали. Голод держал нас за горло. Как-то я забежал к Фадичкиным. Дома оказался один Ванча. Он сидел на полу, лепил из глины барана и грыз сухарь. Я смотрел не столько на глиняную фигурку, сколько на жующий рот Ванчи. Его белые крепкие зубы с треском и хрустом дробили сухарь. Ванча заметил, с какой жадностью я глядел на работу его челюстей, и спросил:
- Ты нынче ел чего-нибудь?
- Нет...
- То-то глаза у тебя голодные! На сухарь, погрызи!.. Ну, Мишка, и отец у тебя гордюля! С голоду сохнет, а милостыньку не просит. Чудак! А мой тятька говорит, что просить кусок хлеба - не воровать, не стыдно. Пойдем, Мишка, со мной в село Малое Мамлеево: там насобираем кусков хлеба, и ты с неделю будешь по горло сытым!
Я заколебался: пойти бы надо, но что родители скажут? Банча, видимо, догадывался, о чем я думал, и меня подбодрил:
- Да ты не бойся! Отец с матерью не узнают! Мы же к вечеру домой прибежим.
Я согласился. Банча сунул в карман сухарь, прихватил две нищенские сумки, и мы, чтобы выскользнуть из села незамеченными, словно мыши нырнули в переулок и скоро очутились на полевой дороге.
Пришли в Мамлеево. Банча одну суму надел на свои плечи, а другую отдал мне.
- Держи! Иди правой стороной улицы, а я - левой, и будем друг друга видеть.
Мы разошлись просить подаяние. С большим стыдом я приблизился к крайней от поля избе и под ее окнами жалостливо затянул:
- Подайте милостыньку Христа ради!
Окно раскрылось, из него выглянула горбоносая баба и так сердито прошипела, точно меня клювом долбанула:
- Бог тебе подаст! Вас, таких-то побирушек, каждый божий день по сотне человек проходит, и все хлеба просят, хоть окошко досками заколачивай!
Понуро, точно побитый кутенок, я подошел к следующей избе и, чуть не плача, протянул:
- По-дай-те милостыньку Христа ради си-рот-ке!
В окно выглянула широколицая большеглазая баба:
- На, паренек, лепешку! Ох уж это сиротство! Я вот тоже сиротой росла, а сирота сироту видит за версту.
Эти слова меня будто кипятком обожгли! Я чувствовал, что лицо огнем запылало и от него жаром пахнуло. Стало стыдно за то, что я обманул женщину, да еще сироту. Хотел пуститься бежать прочь, но ноги не двигались. Все-таки я заставил их перейти на другую сторону улицы, догнал Ванчу и заплакал:
- Возьми мою суму!
- Ты что? Не подают милостыни?
- Стыдно! Не буду больше просить.
Ванча долго молчал, потом сунул мою суму себе за пазуху и сквозь зубы процедил:
- Раз ты такой гордюля, то вместо хлеба соси лапу! Без разума-ума не в пользу и сума.
Не оглядываясь, он пошел дальше. Я тоже пошел, но в свое село.
* * *
Как-то утром голод пригнал меня в сад. То, что в нем росло, и садом-то не позволяло его называть: одна высокая черемуха, раскидистая рябина, дикая яблоня, шесть кустов красной смородины и все... Но скажу, не хвалясь: такой черемухи, как наша, ни у кого в селе не было! Когда на ней созревали крупные, сочные и очень сладкие ягоды, я ими наедался до отвала. Нашей черемухе многие майданцы завидовали:
- Откуда такое чудо-дерево взялось? Ему только в царском-барском саду быть да царских деток кормить!
Отец отвечал:
- Мой родитель у одного арзамасского мещанина кустик выпросил и это дерево вырастил...
Черемуха была всем хороша, а вот яблоня урожая не давала. Веснами так цвела, точно радостная девица-невеста в белом одеянии стояла, а потом в один-два дня весь цвет осыпался и ни единого яблочка не родилось! Сельские садоводы советовали отцу:
- А ты, Иван Ильич, жени ее!
- Жирная она, потому и плодов не приносит...
Отец две весны подряд женил яблоню-дикарку: просверливал в стволе сквозные отверстия и забивал в них сухие осиновые колышки. Мать тоже о яблоне заботилась: кропила освященной водой, шептала молитвы, окурила дымом ладана, мазала ствол елеем... Но женитьба и материны молитвы повадок яблони не меняли: она по-прежнему жила беззаботной девичьей жизнью...
Рябину мы очень любили! Она, скромница, росла в углу сада и ни удобрений, ни полива не просила, но каждую осень приносила большой урожай ягод. Долгими холодными зимами мы наслаждались кисло-горькой ягодой рябиной.
На кустах смородины тоже появилось много ягод, но они не успевали покраснеть: я их еще зелененькими съедал!
Так вот, пришел я в сад и увидел возле яблони молодой репейник. У нас его зовут лопухом. Если осенью корень лопуха очистить, то мякоть можно есть. Я был голоден сейчас и не мог ждать осени! Взял железную лопату и вонзил ее в землю возле корня лопуха. И тут, совсем рядом, послышался женский голос:
- Соседушка, ты не клад ли нашел?
От неожиданности я вздрогнул и чуть лопату не уронил. Из своего сада, сквозь щель забора, на меня смотрела соседка Наталья Тиманкова. До ее замужества мы с ней очень дружили, и я не хотел, чтобы она выходила замуж, - боялся потерять доброго старого друга. Наталья тогда слушала и тяжело вздыхала:
- Если я не выйду замуж, то кто меня будет кормить?
Я клялся и божился, что прокормлю ее, но Наталья не верила. Тогда я предложил ей уйти со мной в разбойники:
- Будем жить в лесу...
Наталья отказалась:
- И рада бы с тобой по белу свету в разбойниках погулять, да мне девичьи косы мешают. Глянь на них - до пят висят! Я и картуза на голову не напялю, а без картуза какой из меня разбойник? Дознаются, что я девка - бояться перестанут.
Я с этим не мог не согласиться.
Наталья вышла замуж за Макарычева Бориску, парня с другой улицы. После ихней свадьбы я перестал заглядывать к Тиманковым. Теперь же в саду Наталья сама заговорила:
- Ты зачем под яблоней землю копаешь?
Я солгал:
- Тут кто-то под землей шуршит...
- Шуршит? Уж не наш ли крот в ваш сад переселяется?
- А разве у вас в саду крот живет?
- Живет. Иди глянь, какие он себе хоромы под землей построил!
Я видел много кротовых нор в лесу и в поле, но первый раз услышал, что кроты живут и в садах. Поэтому охотно перебрался через забор и очутился возле Натальи. Смотрел на нее и не мог взгляда оторвать! Она очень изменилась! Длинные, почти до пят, косы теперь были уложены в какой-то нелепый пучок. Из-за него голова стала большой, и это Наталью очень старило. Ее былое красивое лицо портили коричневые пятна, которых раньше не было. И еще Наталья стала широченной, как поставушка ржаных снопов. Только глаза оставались прежними: умными, живыми, с ласковой искринкой.
Я так на соседку загляделся, что с трудом оторвал взгляд и спросил:
- Где же ваш крот живет?
- Видишь у забора большой бугорок земли? Это наш крот себе хоромы построил.
Сказала так, осторожно села на скамейку и взялась за шитье. Я присел рядом. Хотелось сказать Наталье что-нибудь доброе, но слов не находилось. И у Натальи, видимо, слов не было. Мне было неловко, и я смущенно спросил:
- Ты пеленки шьешь?
Наталья покраснела:
- Да, припасаю... Ангел божий принесет с небушка мальчика или девочку да в наши капустные гряды положит, а я подберу и в пеленочки заверну!
Я знал, что младенцев не на огородах находят, и потому резко сказал:
- Неправда! Детей матери родят. И ты собираешься родить. Только выроди дочь, а сына не приноси!
Наталья даже отшатнулась, изумленно оглядела меня с головы до пят и протянула:
- Вот ты каким знающим стал! Почему же не надо родить сына? Нам на него сельский сход загон земли даст, а на девочку ни вершка не отмерит!
- Так ведь девочка уродится похожей на тебя, а если сын, то - на Бориса!
- Но муж у меня красивый!
- Борис красивый? Ха-ха-ха! Он длинный, как палка, а вот ты красивая, как ржаная копешка!
Откусив конец нитки, Наталья положила пеленку на колени.
- Если будет девочка - назову ее Наташенькой, а если сыночек - Мишенькой.
- Нет, тетка Наталья, сына не приноси!
Она улыбнулась:
- Чудной ты какой-то! В этом не моя воля, а божья. Кого он пошлет, тот и родится.
- Неправда! Совсем не божья воля, а твоя! Вон моя мамка, когда надо было, меня принесла, а когда девчонку захотелось, Наташку родила. Ты у моей мамки об этом спроси!
Наталья открыла было рот, чтобы мне ответить, но появился дед Михайла Тиманков.
- О-о-о, у нас тут гость? А я второй день хочу с тобой, Мишка, покалякать, да ты словно молодой месяц: только появишься, блеснешь и пропадешь. Есть у меня к тебе докука. Сам-то я окривоножил: видишь, в валенках и двигаюсь с клюкой. Кривая же нога - плохая слуга: на ней не попрыгаешь, не поскачешь, а только заплачешь!.. А у зятя Бориса в грудях огнем палит - сказывают, что это воспаление в боку. От простуды, слышь, бывает... Наталья копна копной ходит. Одна Авдотья у нас труженица, заботница и работница, но и то надежды мало: ночами стоном стонет, спина болит и в руках ломота. Зазывали мы к Авдотье знахарку из деревни Волчихи. Старуха долго над Авдотьей мудровала-волхвовала: клала животом поперек избяного порога да над спиною дровяным топором махала; хворь-болесть пугала и приговаривала: "Убегай-улетай хвороба, вон твоя дорога! По тому пути в лес лети! Слышишь? Лети в лес, там тебя ждет бес!"
На эту ворожбу страшно было глядеть: вдруг да топор из рук знахарки вырвется...
Не помогла знахарка - зря ей полтину денег да батман пшена уплатили!
Дед помолчал и тяжело вздохнул.
- Хочу я тебя, сосед, просить: сделай божескую милость - помоги хворым да слабосильным, выводи моего мерина пастись в луга. Я перед тобой в долгу не останусь: могу деньгами платить или харчами... Не сумлевайся! Хотя Карько и конь, но ты с ним сладишь: он смирнее теленка!
Просьба деда Михайлы была жалостливой, но я молчал: что тут скажешь, когда надо еще отца и мать спросить? А дед продолжал:
- С твоими родителями я калякал, и они мне так сказали: если, мол, будет Мишкино согласие, пусть пасет!
Ну раз так родители сказали, то я согласился, и дед облегченно вздохнул.
- Вот и гоже! Свет не без добрых людей. Наталья, а ты бы Мишку-то чем-нибудь угостила: он к нам с добром, и мы ему добром отплатим!
Сказав так, дед Михайла зашаркал валенками и, тяжело опираясь на клюку, направился к своей избе. Наталья улыбнулась:
- Сейчас, Мишка, мы с тобой начнем пировать!
Развязала мешочек, вынула глиняную миску, взяла из нее большой ком овсяного толокна и подала мне:
- Ешь толокно! Это мне свекровь принесла...
И мы оба стали есть. Наталья ела не торопясь, а я так быстро, что скоро и крошек не осталось.
С того дня я начал выезжать в луга пасти Гнедка и дедова Карька. Дед Михайла давал мне большой ломоть хлеба, луковицу, соль, а иногда и шкалик молока. Если же дед куда-нибудь отлучался, то меня снаряжала Наталья. Она совала в мой кошель хлеб, вареные картофелины, соленые огурцы, морковку:
- Бери, бери! День-то стал вон каким длинным - все сжуешь! Пастухи - самые едучие люди...
Я брал, что давали, а чего было стыдиться? Брал не милостыни, а заработанное. Часть еды оставлял родителям. Мать принимала и горестно вздыхала.
- Тебе бы, Мишка, гулять да гулять, а ты нанялся-продался.
* * *
Бесхлебица терзала не только нас, но и другие бедные семьи. И все мы с нетерпением ждали, когда же наконец созреет рожь. Мать частенько спрашивала отца:
- В поле не заглядывал? Как там рожь-то?
- Наливается, но зерно еще мягкое, жидкое: раздавишь, а в нем молочко...
- Да-а-а, как богом заведено, так все и делается: рожь две недели цветет, две недели наливается, две недели созревает... Если бы установилась жаркая погода, а то сейчас ни лето, ни осень!..
Но вот однажды мать мне сказала:
- Пойдем в поле, да своими глазами на рожь-кормилицу взглянем! Дед Михайла Тиманков сказывал, будто поле побурело...
И мы пошли. Мать поглядывала на небо и досадовала:
- Облака висят над нами, солнышко собой загораживают! Пусть бы над барским лесом дремали, а нам бы солнышка и теплышка побольше: без этого рожь не торопится поспевать. Богу-то, видимо, некогда за облаками приглядывать, вот они, ленивцы, и висят, где хотят!..
Мы шли и по обочинам полевой дороги и в канавах часто встречали круговины зарослей высокого, душистого донника. Мать останавливалась, притягивала к себе веточку донника и нюхала.