Но я вдруг понимаю: Володя прочитал эти слова из протокола вслух нарочно. Чтобы я запомнила их и передала Свиридовым и Леле.
- Попрошу вас, господин Свиридов, следовать за нами! - с изысканной вежливостью обращается к Володе жандармский офицер.
Володю уводят. Мы с Юзефой бежим за ним вниз по лестнице на улицу.
Перед нашим подъездом стоят две извозчичьи пролетки. Перед тем как сесть, Володя прощается с нами. Он тепло обнимает Юзефу.
- Паничку! - шепчет она. - Я тут подушку для вас положила, - те лайдаки казали, что можно. И еще я вам положила поку… покушать…
- Не горюйте, Юзефа! Не навек расстаемся! Володя поднимает меня сильными руками и крепко прижимает к себе.
- Сашурка, сестричка моя! - И быстро мне на ухо: - Скажи всем… папе, Валентине… Леле скажи от меня… Сама знаешь что!
Двое городовых, поддерживая Володю под руки (как лакеи - барина!), подсаживают его в пролетку.
- До свиданья! - кричит он нам в последний раз.
Пролетки трогаются. Стук копыт по булыжной мостовой удаляется, затихает…
Когда снова возвращаемся в разгромленною квартиру Свиридовых, мы с Юзефой на миг смотрим друг другу в глаза.
- А каб им околеть! - выкрикивает Юзефа, как страстное желание, как молитву своему богу.
Но в передней слышны стремительные легкие шаги - в комнату вбегает Леля.
- Володя! Где Володя? - кричит она в ужасе, боясь поверить беде.
- Лелечка, его увезли…
- Совсем? - вырывается у нее криком. - А я бежала сюда! Мне вдруг так страшно стало, почему он все не идет и не идет…
- Почему ты раньше не пришла, Леля?
- Не велел он мне. Ведь тут у него собрание было. Важное… "Жди, говорит, меня на балу, я сам за тобой приду…" - И, опустившись на стул, Леля бессвязно шепчет: - Вот он, меч… над головой… И разлучили…
Со следующего утра начинаются поиски Володи, хлопоты о свидании, о передачах, об освобождении.
Папа, конечно, едет к жандармскому полковнику фон Литтену, но этот влиятельный человек, оказывается, получил к пасхе повышение: перевод в Петербург. Все хлопоты Сергея Ивановича и папы не дают никаких результатов.
Лишь через неделю Сергей Иванович узнает, что Володя содержится в Варшаве, в тюрьме, которая называется "Цитадель".
Так неожиданно горестно кончились эти незабываемые весенние каникулы.
Еще одну вещь хочу я сказать. Из беглого разговора папы с представителем студентов я узнала, что почти все студенты, даже очень нуждающиеся, получив помощь из сбора от благотворительного бала, отдали каждый свою долю на революционную работу.
Вот почему революционерам был нужен благотворительный бал! Вот чего они от него "ждали"!
Глава восемнадцатая. ЧЕРНОЕ ДЕЛО И СВЕТЛЫЙ ЧЕЛОВЕК
Когда после пасхи снова начинаются уроки в институте, я чувствую себя такой посерьезневшей, такой повзрослевшей, что ли, словно пасхальные каникулы продолжались не две недели, а два года, даже больше. Очень уж много пережито за этот короткий срок! Все время перед моими глазами стоит Володя Свиридов - и вокруг него черная туча жандармов и полиции. Я знаю: Павел Григорьевич, Володя Свиридов, Вацек и их товарищи-революционеры победят черную тучу… Но когда? Вот новый для меня вопрос. Кто ответит мне на него так же легко и понятно, как папа еще недавно объяснял мне, что такое скарлатина или почему зимой нет мух… А за этим новым вопросом встают другие, и на все хочется получить ответ.
Последние недели учебного года ползут так медленно, что вот, кажется, взяла бы хворостину и стала подгонять их, как гусей и уток. Но все-таки они ползут и приближают нас к экзаменам, а за ними - к летним каникулам. И как подумаешь, что скоро конец скуке, конец Дрыгалке с ее губками, поджатыми в ниточку, с ее пестрыми ручками, похожими на кукушечьи яйца, становится так весело, что хочется, позабыв про все серьезные вопросы, сделать что-нибудь оглушительно-глупое: подпрыгнуть, завизжать, завертеться волчком, как собака, которая ловит собственный хвост…
Но для таких шалостей сейчас совсем нет времени!
У нас теперь опять много дела: надо подтягивать двоечниц, заниматься с ними. Теперь мы уже умные, ученые: мы знаем, что это называется "действие скопом" и что это запрещено. Мы не болтаем об этом зря, мы занимаемся не в институте, а по квартирам. Нас, "преподавательниц", стало больше: не только Лида, Маня Фейгель, Варя и я, но и Тамара - она хорошо говорит по-французски, очень терпеливо и понятно объясняет все, что надо.
Дрыгалка все-таки что-то чует! Она пробовала выспрашивать, например, у Кати Кандауровой: не занимается ли Маня с отстающими ученицами? Но Катя - этот, на удивление, прямой и правдивый "ягненочек", как зовет ее Лида Карцева, - сделала глупенькое лицо и сказала:
- А зачем Мане с отстающими заниматься? Она ведь не отстающая!
Дрыгалка вздохнула над Катиной глупостью и отпустила ее:
- Ну, ступайте… Господь с вами!..
Подумать только: за такой недолгий срок правдивую, честную Катю научили так здорово врать!
Но после этого случая Лида с сомнением говорит:
- Ох, смотрите!
- А что смотреть? Куда смотреть? За чем смотреть? - сыплются на Лиду вопросы.
- Смотрите, как бы Дрыгалка чего-нибудь…
- Да что она может сделать, твоя Дрыга?
- А вдруг пойдет обходить квартиры?.. Ага, присмирели! - торжествует Лида. - Придет к тебе, Шура, - а у тебя сидят четыре наших ученицы! Как вы объясните Дрыгалке, почему они у тебя "незаконное собрание" устроили?
Мы на минуту теряемся. Молчим. Потом Олюня Мартышевская говорит очень спокойно:
- Я скажу: я учебник потеряла - пришла к Саше учебник попросить…
- А я скажу, - так же спокойно продолжает Броня Чиж, - я на той неделе у Саши книжку брала почитать - вот принесла.
- А я скажу: я Броню Чиж провожаю! - радостно заявляет Сорока.
- Ну, а ты, Люба, что скажешь? - спрашивает Лида у Любы Малининой.
- Что же мне сказать? - говорит Люба в полном замешательстве. - Ох, знаю, знаю! Я скажу: к нам домой собака ворвалась, страшно бешеная! Воды не пьет, и хвост у нее не вверх смотрит, а под живот опущен… Ужасно бешеная!
- Ну, и что? - продолжает Лида свой допрос.
- Ну, я, конечно, испугалась и побежала - сюда, к Саше…
- На другой конец города прибежала? - насмешничает Лида.
Вот какая правдивая, оказывается, Люба Малинина! Так и не научилась врать! Ничего, наш обожаемый институт - "наш дуся институт"! - он еще и Любу обработает, дайте срок. Научится врать Дрыгалке, как мы все научились.
Так мы гадаем о возможном налете Дрыгалки на чью-нибудь квартиру. А Дрыгалка и в самом деле налетает: к Тамаре! Но тут Дрыга терпит жестокое поражение и, надо признать, только благодаря спокойной находчивости Тамары. Дрыгалка впархивает в квартиру Ивана Константиновича совершенно неожиданно. Проскользнув мимо оторопевшего Шарафутдинова, она внезапно появляется в столовой, где сидят Тамара и еще пять девочек из нашего класса. Тамара потом рассказывала, что Дрыгалка ворвалась, "как демон, коварна и зла"! К счастью, девочки только что пришли и еще не начали заниматься, даже книг не успели разложить на столе. Девочки повскакали со стульев, стали "макать свечкой", здороваясь с Дрыгалкой. Но Дрыгалка только рассеянно кивнула им головой, не переставая шарить вокруг "пронзительным оком".
И тут вдруг начинает говорить Тамара - самым ласковым и приветливым голосом:
- Здравствуйте, Евгения Ивановна! Это наши девочки ко мне пришли. Зверей посмотреть… Может, и вы взглянете?
- Зверей? - бледнеет Дрыгалка. - Как-к-ких зверей?
- А это дедушка мой, доктор Рогов, разводит зверей… Две комнаты зверями заняты. Очень интересно! Жабы, лягушки, змеи…
До черепах, саламандр и рыб перечень зверей не дошел: Дрыгалка рванулась в переднюю и как пуля выбежала из квартиры.
Девочки хохотали так долго и так громко, что Сингапур принял было это за истерику и с упоением начал в своей клетке хохотать, икать и квакать.
Этот случай сразу облетает весь наш класс и делает Тамару героиней дня. А главное, с этого дня весь класс начинает хорошо относиться к Тамаре. Конечно, она еще нет-нет да и "сфордыбачит" какую-нибудь "баронессу Вревскую" - правда, она делает это все реже и реже. И теперь ей это прощают: теперь она - своя, совсем своя, а что немножко "с придурью", так ведь с кем не бывает?
- Страшная вещь! - возмущается мой папа. - До чего исковеркали детей! За что они полюбили человека? За то, что он - хороший, умный, честный? Нет, только за то, что талантливо соврал!
- Яков Ефимович… - обижается Тамара. - Я не соврала. То есть почти не соврала. Ну, малюсенько-малюсенько соврала: я сказала про змей, - а у дедушки змей нету… А остальное все - правда!
- Да, Яков, ты неправ, - вступается мама. - Тамарочка выручила подруг. И не ложью, а находчивостью!
После этого случая мы принимаем меры предосторожности. Можно надеяться, конечно, что Дрыгалка больше не сунется в квартиру Ивана Константиновича Рогова. Поэтому мы переносим туда занятия моей группы и группы Мани Фейгель. Квартира большая: Тамара сидит со своей группой у себя в комнате, Маня ведет занятия в столовой, я - в кабинете. Для полной надежности в передней, прямо против входной двери, устанавливается террариум с жабами как устрашение для Дрыгалки, если бы она все-таки опять нагрянула. Лида Карцева занимается со своей группой у себя дома, но на эти часы мать Лиды, Мария Николаевна Карцева, ложится с книгой на кушетке в гостиной. Рядом с нею - ваза с фруктами, коробка конфет. Если Дрыгалка придет, Мария Николаевна усадит ее в кресло, станет угощать, "заговаривать ей зубы" и одновременно ласковым голосом звать к себе Лиду:
- Лидуша! Лидуша! Посмотри, кто к нам пришел! Какая гостья!
Это будет сигнал, чтобы девочки улепетывали по черному ходу.
Мария Николаевна очень увлечена игрой: ее просто огорчает, что все это - впустую и Дрыгалка не приходит!
- Лежу, лежу часами, - жалуется она своим детски капризным голосом, - а эта ваша колдунья не приходит!..
Но тут вдруг начинаются неожиданные события! И не в институте - и не в семьях учениц, - а в далеком мире, за тысячи верст от нашего города. Словно забили там в огромный колокол, и звон его загудел на всю Россию! Вся огромная страна содрогнулась и с гневом, потрясенная, прислушивается к его медному голосу.
На одной из больших перемен, когда мы завтракаем, сидя на излюбленной нами скамье около приготовительного класса, я вдруг замечаю в газете, в которую завернут завтрак Мели Норейко, печатные строки:
"…когда крестьянская девочка, Марфа Головизнина, бежала по лесу, она увидела лежащий поперек лесной тропы прикрытый азямом труп неизвестного мужчины. Труп был без головы, от которой уцелел только грязный клок волос… У трупа не оказалось ни сердца, ни легких - они были кем-то вынуты. На трупе были следы уколов. Обвинение утверждает, что убитый человек был мучительно обескровлен еще живым…"
Дальше прочитать я не могу: Меля держит бутерброд пальцами и закрывает продолжение своим мизинцем. Страшно заинтересованная этой мрачной историей с трупом без головы (я как раз перед тем прочитала "Всадника без головы" Майн Рида), я схватываю Мелю за руку:
- Убери пальцы с газеты!
- Что, что? - пугается Меля. - Какие пальцы? С какой газеты?
Я сама отвожу ее пальцы, чтобы прочитать продолжение. Но, как говорится, "увы!" - газета тут и обрывается: никакого продолжения нет.
Я бесцеремонно заглядываю в другой Мелин пакет с едой, тоже завернутый в газету.
- Что ты делаешь, близковатая (сумасшедшая)? - сердится Меля. - Что ты меня пугаешь во время еды? Это вредно, я могу заболеть…
Но я не слушаю. Я нашла второй кусок газеты. Рассматриваю его. Нахожу следующие слова - они как будто продолжают прежде прочитанное о находке на лесной тропе:
"…Я был на этой тропе. Трудно себе представить место более угрюмое и мрачное. Кое-где проступают лужи, черные, как деготь, местами ржавые, как кровь…"
Дальше опять оборвано.
- Больше газеты у тебя нет? - спрашиваю я у Мели.
- Взбесилась! Честное слово, она взбесилась! - всплескивает руками Меля. - На что тебе газета?
Но Лида, Варя, Маня, Катя, которым я дала прочитать найденные мною у Мели два клочка бумаги, так же взволнованы, как я.
- Надо в мусорном ящике посмотреть! - вдруг вспоминает Варя.
И мы все начинаем с остервенением рыться в мусорном ящике, как собаки в помойной яме. Но тут раздается звонок - конец большой перемены. И как раз перед звонком я успеваю выхватить из множества грязных бумажек, в сальных пятнах, кусок газетного текста, напечатанный таким же шрифтом, как куски, найденные прежде. Это опять только обрывок! И многих слов в нем не хватает - оторваны или запачканы.
"…Я посетил село Мултан. Я был на мрачной тропе, где нашли обезглавленный труп нищего Матюнина… Я еще весь охвачен впечатлениями ужасной, таинственной, неразъяснимой драмы… И мне хочется крикнуть: нет, этого не было! Судом два раза осуждены невинные… в нашем отечестве не совершают уже человеческие жертвоприношения!.."
Мы стоим, словно окаменели. Мы повалили мусорный ящик, из него выпало много бумаги, объедков.
Но мы не идем в класс - мы не можем!
Первыми опоминаются Лида и Маня. Они торопливо запихивают в мусорный ящик все его содержимое; мы помогаем, ставим ящик в угол и бежим в класс.
Хорошо, что последний урок - рукоделие. Думать о чем-нибудь, слушать объяснения учителей, отвечать им на вопросы мы бы, конечно, не могли. Меня минутами вдруг бьет дрожь… Когда я смотрю на подруг, особенно на Лиду и Маню, я вижу, что они чувствуют то же, что и я.
После уроков мы молча одеваемся и так же молча выходим на улицу.
- Вот что, - говорит Лида, - это все надо узнать точно.
- Конечно! - отзывается Варя. - Иначе даже и не заснешь ночью!
Лида продолжает, словно говорит сама с собой:
- Что мы узнали из этих засаленных газетных клочков? Что в каком-то селе Мултан - где это? В Австралии? - нашли в лесу труп без головы, без сердца и легких… что кого-то обвинили в том, будто этого человека мучили… обескровили его… Будто это было какое-то человеческое жертвоприношение… За это два раза осудили невинных… А кто виноват на самом деле, кто это сделал, никто не знает!
Я смотрю на Лиду просто с восхищением. Как быстро она схватила смысл того, что прочитала в газетных обрывках, как толково она свела все это в одно! Нет, удивительно она умная, Лида!
- Надо сделать так, - предлагает Лида, - я спрошу у моего папы. Ты, Маня, - у твоего, Шура - у Якова Ефимовича… Еще и газеты посмотрим… Неужели же мы не узнаем всей правды?
- Я еще спрошу у моего дяди Мирона, - предлагаю я. - Он, наверно, знает…
Варя говорит с огорчением:
- А моя бабушка газет почти не читает… Да я и не хочу ее пугать - она ведь у меня старенькая…
- Конечно, не рассказывай бабушке!
Мы подходим к перекрестку, где нам всем расходиться в разные стороны.
Я иду домой и думаю:
"А кто же писал эту статью, вон ту, которой клочки нам попались? "Я был там… я еще весь охвачен тяжелыми впечатлениями… И мне хочется крикнуть: не было этого! Суд осудил невинных!.." Кто этот человек? Узнать бы это!.."
Дома я застаю и папу, и дядю Мирона, и дедушку. Мирон и дедушка сегодня у нас обедают.
Я вхожу в комнату и сразу, не здороваясь, спрашиваю:
- Папа! Что такое "село Мултан" и что там случилось?
Никто не удивляется моему вопросу. У меня почему-то даже мелькает уверенность, что именно об этом они сейчас разговаривали перед моим приходом. Но все молчат, переглядываясь.
- Что такое "Мултан"? Что там случилось? - повторяю я. - Ну, папа же!..
Папа смотрит на дядю Мирона.
- Мирон лучше может рассказать тебе… Он - юрист.
Мирон, как всегда, начинает ворчать:
- Ну конечно! Это несносный ребенок! Все ей надо знать, до всего ей дело есть… И при чем тут то, что я - юрист? Что ты хочешь? - говорит он сердито. - Чтоб я прочитал ей лекцию по философии права, да?
- Мне не надо никакой фаласофии! - возражаю я с железной уверенностью, что это слово произносится именно так, как его выговариваю я. - Я хочу знать, что такое "Мултан", кого там убили, кого судят, за что судят? А больше мне ничего не надо! Никакой фаласофии!
В конце концов Мирон объясняет мне.
- Село Мултан - в глухом краю Вятской губернии. Там, вперемешку с русским населением, живет народ вотяки. Народ немногочисленный (их всего 400 тысяч), малокультурный, но мирный и трудолюбивый. С русским населением вотяки живут дружно. И русские и вотяки живут тут крестьянской жизнью: обрабатывают землю, разводят скот, пчел, ловят рыбу, курят смолу, промышляют охотой.
Три с половиной года тому назад около села Мултан нашли в лесу труп нищего вотяка, Конона Матюнина - вот так, как было напечатано в обрывках газеты: без головы, без сердца и легких, с уколами на теле. Врач, осматривавший труп, признал, что никакого прижизненного мучительства тут не было: уколы сделаны после смерти, тогда же вынуты сердце и легкие, голова тоже отрублена у мертвого, а не у живого человека. И не обескровлен он.
И все-таки местные полицейские и судебные власти решили, что тут совершено человеческое жертвоприношение вотяцкому божеству (хотя вотяки - христиане, православные)! Было арестовано несколько вотяков. Следствие велось два с половиной года! Велось, как Мирон говорит, непростительно небрежно. Суд был безобразный: обвиняемым не позволили даже вызвать своих свидетелей, которые их знают, которые могли бы показать на суде, что они не виноваты. Наконец, на суде обвиняемые показали, что на допросах их пытали и истязали, добиваясь от них, чтоб они признались в убийстве. Так же пытали и истязали свидетелей, вынуждая у них лживые показания. На суд был вызван "ученый энтограф", якобы знаток быта вотяков; он нес несусветную чепуху и утверждал па основании народных сказок, - сказки-то ведь слагались много веков назад, да еще он привел-то сказки не вотяков, а черемисов! - будто бы у вотяков есть, существует обычай человеческих жертвоприношений. В конце концов обвиняемых признали виновными и приговорили к каторжным работам. Тем самым обвинили в людоедстве не только семь осужденных вотяков, но и весь вотяцкий народ: раз эти семь человек принесли своему божеству человеческую жертву, значит, у вотяцкого народа вообще есть, существует такой страшный людоедский обычай.
Все это нам рассказывает дядя Мирон, и надо отдать ему справедливость: хорошо рассказывает, очень понятно. Но мне этого мало.
- Значит, так это и будет? - спрашиваю я. - Их, несчастных, обвинили - и никто за них не вступится?
- Видишь, Мирон, - говорит папа, привлекая меня к себе. - От такого прокурора, как этот несносный ребенок, ты так скоро не отделаешься!.. Успокойся, прокурор, - обращается папа ко мне, - нашлись люди, заступились за этих вотяков, добились того, чтобы дело было разобрано во второй раз…
- И их оправдали? - радуюсь я.
Взрослые снова переглядываются, словно советуясь, говорить мне все или не говорить. Потом папа отводит глаза в сторону и бросает коротко, словно неохотно:
- Нет. Не оправдали. Опять осудили.
- И - конец? - спрашиваю я сдавленным голосом.