Поль уходит - она торопится на урок, - и я остаюсь одна с незнакомой служанкой. По-русски она говорит затрудненно, не сразу подбирая слова, но понять ее можно. Она только неизменно говорит про женщин: "она пришел", а про мужчин: "он пришла". В общем, сговориться можно, тем более что я понимаю по-еврейски.
Заглядывая мне в лицо своими добрыми глазами, служанка спрашивает:
- Може, хочете кушать? Там один каклет… ув буфет… Га?
- Нет, я обедала… А как ваше имя? - спрашиваю я.
- Ой, не надо! - пугается старуха.
- Почему?
- Вы будете с мене смеяться… - И, неожиданно застыдившись, она даже прикрывает лицо передником.
- Я не буду смеяться… Скажите!
- Мой имя "Дубина".
Никогда я такого имени не слыхала! То ругательство, а не имя. А старуха, видя мое изумление, объясняет:
- От так… Скольки я живу, - много лет! - все Дубина и Дубина! "Ой, что это за дубина - молоко убежал! Ой, дубина, мясо сгорел! Дубина, обед готов? Дубина, ты купил курицу или ты не купил курицу?" И, знаете, - она тихонько смеется, - я тоже так теперь говорю. Прихожу домой с базар, стучу в дверь, - оттуда спрашивают: "Кто там?" А я говорю: "Это я, Дубина…"
- Так это же не имя! - пытаюсь я объяснить.
Она тихонько смеется про себя.
- А я привык, - говорит она. - От я пошел у полицию… насчет паспорт… Околоточный кричит: "Бася Хавина! Бася Хавина! Игде Бася Хавина?" А я сижу, я забыл (она произносит "забул"): Бася Хавина - это же ж я! Я сидел, думал, околоточный меня позовет: "Игде Дубина?" Я привык…
- Я вас буду Басей звать, - говорю я.
Она осторожно гладит меня по голове:
- Как себе хочете, барышня…
- Бася, мой папа не позволяет, чтоб меня "барышней" звали. И мама тоже не позволяет. Я не барышня, я - Сашенька…
- Шасинька… - повторяет она и вдруг прижимает к себе мою голову. - Шасинька…
В эту минуту возвращается домой бабушка. На наши головы - Басину и мою - изливается целый ливень вопросов, на которые бабушка вовсе не требует ответа. Упреков, на которые она не ждет оправданий или извинений. И, наконец, просьб и приказаний, которые бабушка тут же берется исполнять сама.
- Китценька моя! - радуется она мне. - Ты здесь?
- Да, - начинаю я, - я пришла потому, что папа…
- Что папа? - пугается бабушка. - Он, сохрани бог, заболел?
- Нет, что ты, бабушка! Папа здоров, только он мне сказал, что мама…
- Боже мой! - перебивает меня бабушка. - Что с мамой? Что ты меня мучаешь? Что с мамой?
Тогда я выпаливаю быстро, залпом, чтоб не дать бабушке перебить меня:
- У мамы болит горло, называется "ангина", она скоро поправится!
Бабушка на секунду замолкает. В глазах у нее какая-то мысль, которою она со мной не делится. Но тут же она обращается к Басе по-еврейски:
- А что с самоваром? Он стоит себе в углу, как городовой, а людям пора чай пить!
Но самовар не стоит в углу, как городовой, - он работает, он вот-вот закипит!
Бабушка в своей хлопотливости делает сразу сто дел. Она развязывает ленты своей шляпки, влезает на табуретку, достает из буфета варенье и свежеиспеченный пирог "струдель", приносит из кладовки печенье, пряники. Блюдца, чашки, ложечки - все вертится в бабушкиных руках, как у фокусника: быстро, ловко, точно.
- Такая гостья! Такая гостья! - не перестает ахать бабушка. - Сколько у меня внучек? У меня только одна внучка!
И вдруг бабушка застывает на месте, в глазах ее ужас, как если бы она увидела, что ее "одна внучка" лежит зарезанная!
- Ой! - хлопает себя бабушка по лбу. - А обедать?
- Бабушка, нет!..
- Ну конечно, "нет"! Она сегодня не обедала! Сейчас я дам тебе все, все… Минуточку!
Я кричу оглушительно, на весь дом, чтоб перекричать бабушку:
- Нет, я не буду обедать! Я обедала дома!
- Так что же ты мотчишь? - укоризненно говорит бабушка. - Я же не знаю, или ты обедала, или ты не обедала!
Я смотрю на бабушку, я даже немножко посмеиваюсь в душе над тем, что она не дает никому договорить, перебивает на полуслове. И вспоминаю один случай, после которого все в семье стали поддразнивать бабушку шутливым вопросом:
"Так кушетку сломали? Пополам?"
Случай это вот какой. В нашем городе есть зубной врач, самый лучший из всех - доктор Пальчик. На одной лестнице с его квартирой, только этажом выше, помещается фотографическое ателье Хоновича.
Доктор Пальчик - очень мягкий, на редкость спокойный и немногословный человек, его, кажется, ничем не удивишь! Когда однажды в его квартире внезапно обрушился потолок (самого доктора и его домашних, к счастью, не было дома), то в городе, где очень любили и уважали доктора Пальчика, повторяли в шутку, будто бы доктор, войдя в свою полуразрушенную квартиру, засыпанную обвалившейся штукатуркой, спокойно прошел к своему зубоврачебному креслу с бормашиной и совершенно невозмутимо сказал:
"Кто следующий? Попрошу в кабинет".
И вот однажды доктор Пальчик, отпустив очередного больного, вышел, как всегда, в свою приемную, полную пациентов, ожидающих своей очереди к зубоврачебному креслу с бормашиной, и сказал свое обычное:
"Кто следующий? Попрошу в кабинет".
В эту минуту какая-то женщина, сидевшая в углу на кушетке, крикнула доктору:
"Посмотрите на меня - я сижу хорошо?.."
Доктор Пальчик окинул ее своим взглядом, не знающим удивления, и спокойно ответил:
"Да. Хорошо".
И увел очередного пациента в кабинет. Когда через сколько-то времени доктор отпустил этого пациента и вышел в приемную, чтобы пригласить следующего по очереди, то женщина, сидевшая на кушетке, снова крикнула:
"Так, значит, хорошо я сижу, да?"
И доктор опять добросовестно оглядел ее и невозмутимо сказал:
"Хорошо, да", - и ушел в кабинет.
Так продолжалось часа два. Пациентов было много, доктор выпускал одних из кабинета, приглашал новых, - а женщина на кушетке (она пришла позднее других, и ей пришлось ждать долго) задавала доктору все тот же вопрос, и он безмятежно давал ей все тот же ответ.
Наконец очередь дошла до нее. Доктор Пальчик, выйдя из своего кабинета, сделал ей приглашающий жест.
"Как? - закричала женщина, встав с кушетки и возмущенно наступая на доктора Пальчика. - Я сижу здесь, как дура, целых два часа, а вы еще не сняли с меня фотографию?"
Так объяснились ее предыдущие загадочные вопросы: она ошиблась этажом и сидела два часа у зубного врача, думая, что снимается у фотографа!
Один из моих дядей, Николай, брат папы, придя к бабушке, хотел посмешить ее этой историей.
"Только, мамаша, - дядя Николай предостерегающе поднял указательный палец, - слушай внимательно, не перебивай, не мешай мне говорить!"
"Кто мешает? - обиделась бабушка. - Кто перебивает? Я этого никогда не делаю…"
"Так вот… - начал рассказывать дядя Николай. - К доктору Пальчику пришла на прием какая-то женщина, села у него в гостиной на кушетку…"
"Боже мой! - всплеснула руками бабушка с волнением, с огорчением за доктора Пальчика, с негодованием по адресу этой незнакомой женщины. - И эта нахалка сломала кушетку доктора Пальчика? Пополам?"
Так все близкие и стали с тех пор поддразнивать бабушку сломанной кушеткой.
Пока я сижу за столом ("такая гостья, такая гостья!") и уписываю бабушкино угощение, в сенях появляется мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, длинный, как жердь, с каким-то "извиняющимся" выражением лица, как если бы он говорил: "Ах, простите, пожалуйста, это я", "Ах, извините, я пришел", "Не сердитесь, я больше не буду"… С необыкновенной старательностью, как все люди, не имеющие калош, он вытирает в передней ноги о половичок.
- Пиня пришел… - говорит бабушка. - Здравствуй, Пиня!
Пиня снимает с себя пальто, до того тесное, словно он снял его с восьмилетнего ребенка, и бережно, осторожно вешает на вешалку.
- Ой, Пиня! Это же пальтишко тебе как раз до пупка! А где твое новое пальто?
- Дождь, - говорит Пиня. - Жалею носить… Пиня - чужой мальчик, он приехал из местечка Кейданы в наш город учиться. Ни в какое учебное заведение Пиню, конечно, не приняли, да он об этом и не помышлял - чем бы он платил за ученье? Отец Пини, бедняк ремесленник, прислал своего мальчика к дедушке, которого, он когда-то знал. Дедушка нашел знакомого гимназиста, который согласился даром обучать Пиню предметам гимназического курса. Кроме того, дедушка обеспечил Пиню обедами в семи знакомых семьях: по воскресеньям Пиня обедает у моих дедушки и бабушки, по понедельникам - у Парнесов, по вторникам - у Сольцев, по средам - у Роммов… И так всю неделю. Жить его пустила к себе (тоже, конечно, даром) восьмая семья: Пиня устроился у них в чуланчике. Деньги на тетради, книги, чернила, на свечку, мыло, баню и другие мелкие расходы дает Пине моя мама. Иногда она дарит ему кое-что из папиного старого белья. Она же дала Пине старое папино пальто, то самое, которое Пиня "жалеет носить" в дождь. Как-то случилось, что у Пини вконец развалились те опорки, которые он гордо называл "башмаки". Это было стихийное бедствие… ну, как наводнение, что ли, которое преградило бы Пине путь к знанию, к жизни. К учителю ходить надо? Ходить обедать каждый день в которую-нибудь из кормящих его семей надо? К счастью, у одних знакомых мама выпросила для Пини старые "штиблеты" их сына…
Таких мальчиков, как Пиня, рвущихся к ученью и отторгнутых от него, слетающихся из темных городков и местечек, как бабочки на летнюю лампу, в нашем городе многие, многие сотни. Они живут голодно, холодно, бездомно, но учатся со свирепой яростью: одолеть! понять! запомнить! Они сдают экстернами экзамены - кто за четыре, кто за восемь классов - при Учебном округе, где их проваливают с деловитой жестокостью, пропуская лишь одного-двух из полусотни. Но на следующий день после провала они подтягивают потуже пояса - и снова ныряют в учебу. Папа всегда говорит мне:
"Выйдет ли из тебя, Пуговка, человек, этого я еще не знаю. Я только хочу этого! Но что из этих мальчиков выйдут настоящие люди, в этом у меня нет ни малейшего сомнения".
Сегодня - в воскресенье - Пиня пришел обедать к бабушке. Она усаживает его за стол, наливает и накладывает ему полные тарелки, нарезает для него хлеб толстыми ломтями - ешь, мальчик, не стесняйся!
Отступя немного, бабушка смотрит на меня и Пиню, занятых едой.
- От это хорошо! - говорит она с удовлетворением. - Я люблю детей. Я люблю, чтоб за столом было много детей. У меня было семь детей! Семь мальчиков! И к ним ходили в гости ихние товарищи, другие мальчики, - ой, как было весело!
- Как же их накормить? - спрашивает Пиня почти с ужасом.
- Чай есть? - смеется бабушка. - Хлеб есть? Картофля есть? От все и сыты!
Приходит дедушка. Он что-то говорит бабушке негромко и неразборчиво для меня. Бабушка хватается за голову и бросается к своей шляпке, висящей на вешалке. Дедушка берет бабушку за руку и что-то говорит ей; она покорно отходит от вешалки и садится за стол, где мы сидим с Пиней.
Бабушка очень взволнована.
- Что-нибудь случилось? - пугаюсь я.
- Ничего не случилось, - спокойно говорит дедушка. - Сейчас мы все будем чай пить, потом почитаем газету и ляжем спать… Ну что, что? - говорит он бабушке, снова рванувшейся к своей шляпке. - Я тебе говорю: оставь в покое свой шляпендрон! Завтра утром мы с тобой пойдем и все узнаем… А что это у Пини за книжка?
Дедушка раскрывает Пинин учебник и говорит с уважением:
- Ого! Это же алгебра! Вот какой у нас Пиня!
Я беспокойно перевожу глаза с бабушки на дедушку, с него на нее… Что происходит?
Меня укладывают спать в соседней комнате на диванчике. Я долго не засыпаю - меня мучает беспокойство: как там мама со своей ангиной?
Я лежу и все время вижу, как за обеденным столом под лампой три человека читают - разно и по-разному. Пиня, которому бабушка сказала: "Что тебе жечь свою свечку? Сиди и учись под нашей лампой!" - раскрыв книгу, учится, повторяя что-то про себя, подняв глаза вверх, к потолку, словно клянется в чем-то. В углу правого глаза у Пини нечто вроде бородавки, издали она кажется застывшей черной слезой… Ох, сколько черных и горьких слез прольет Пиня, пока осилит учебу, сдаст экзамены экстерном при Учебном округе и "выйдет в люди"!
Дедушка читает газету. Он вообще только газеты к признает. К книгам он относится, как к чему-то, что, может быть, кому-нибудь и нужно, и интересно, но ему, дедушке, нет. Зато газеты он читает, можно прямо сказать, со страстью! Сам он выписывает "Биржевые ведомости", которые и прочитывает утром за чаем. Но он еще ежедневно, заходя к нам, берет и уносит те газеты, которые выписывает папа. Вечером у дедушки - газетный пир! Он снова перечитывает все газеты от доски до доски, он читает и то, что в них написано, и то, что, по его мнению, в них подразумевается, - он читает и строки, и то, что между строк. Он читает "с переживаниями": то он одобрительно кивает, то укоризненно качает головой; иногда во время чтения у него вырывается по адресу какого-либо государственного деятеля:
- А, чтоб ты пропал, паршивец!
- Дедушка, кого ты ругаешь? - спрашиваю я.
- Да ну… Бисмарка, чтоб его холера взяла!
Бабушка читает свои книги очень сдержанно. А сегодня вечером, когда она, я чувствую, чем-то обеспокоена, губы ее непрерывно движутся: она читает молитвенник.
Утром, когда я просыпаюсь, ни бабушки, ни дедушки дома уже нет. Куда они ушли, Бася не знает.
Классный день проходит, как всегда, скучно и серо. К тому же мне грустно… Мне кажется: все меня забыли и бросили. Никто не пришел ни вчера вечером, ни сегодня утром.
Но после конца уроков я спускаюсь в швейцарскую и застаю там Поля.
- Поль! - радуюсь я. - Ты пришла за мной?
Поль улыбается, но я вижу, что она недавно плакала. Меня снова охватывает беспокойство. Кое-как напяливая на себя пальто, подхожу к Полю близко-близко. Обниматься в присутствии всех девочек неудобно, но я беру добрые, умные руки Поля в свои, прижимаю их к себе:
- Поль… что с мамой?
- Она поправилась! - весело говорит Поль. - Не надевай шляпу задом наперед, дуралей!.. Дома - радость!.. Нет, не скажу: сюрприз!.. Застегни пальто на все пуговицы. Боже мой, какой бестолковый ребенок! Мы сейчас пойдем с тобой в Ботанический сад.
- А почему не домой?
- Домой пока нельзя - там идет уборка. Мы пойдем в Ботанический сад и будем там обедать в ресторане. Вот!
- Там, где работают Юлькины мама и папа?
- Да, там, где работают родители Жюли (так Поль всегда называет Юльку).
Ох, как славно! И Юльку я увижу (я ее уже больше недели не видела), и обедать я буду в ресторане в первый раз в жизни! И еще дома - сюрприз! Одним словом, все как в сказке. Сплошное волшебство - незачем и расспрашивать, почему, отчего, откуда и как. Ведь в сказке когда написано: "В эту минуту появилась прекрасная фея", - не спрашиваешь, с неба ли она упала, на извозчике ли приехала, какие на ней были туфли.
В Ботаническом саду стало как-то прозрачнее - много листьев облетело, на каштанах желтая листва вперемежку с зеленой Спелые каштановые коробочки со стуком падают с деревьев и разбиваются о землю.
Мы садимся за столик на веранде ресторана. Степан Антонович, отец Юльки, подбегает к нам. С салфеткой, перекинутой через руку, улыбающийся и приветливый, он подает нам меню.
- Как Юля? - спрашиваю я.
- Очень хорошо! - И теплая искорка зажигается в глазах Степана Антоновича. - Она на речке.
Мы с Полем изучаем ресторанное меню.
- Поль! - захлебываюсь я. - Какие названия! Консомэ с пирожком! Эскалоп! Ризи-бизи! Тутти-фрутти! Ты когда-нибудь такое слыхала?
- Дурачок! - посмеивается Поль. - Надо смотреть не на название, а на цену. Чтоб не выйти нам с тобой из бюджета!
Мы долго выбираем, нам помогает советами Степан Антонович.
- Степан Антонович! - не выдерживаю я. - Что такое "ризи-бизи"?
- А это рис… Каша рисовая со сладкой подливкой… Прикажете?
Брр! Я терпеть не могу риса. Поль смотрит на меня с веселой насмешкой… Нет, я не хочу "ризи-бизи"!
Наконец все заказано. Два консомэ с пирожком, два эскалопа и тутти-фрутти…
Консомэ оказывается чистым бульоном, ничем не заправленным, но подают его почему-то не в глубоких тарелках, а в больших белых чашках. Это все-таки интересно! Эскалоп - просто телячий шницель, а тутти-фрутти - обыкновенный компот. Но какие красивые, звучные названия!
Я, конечно, трещу без умолку. Полю приходится то и дело одергивать меня, чтобы я творила тихо, прилично, не повышая голоса.
- Знаешь, Поль? Жила где-то девушка, ее фамилия была "Консомэ", мадемуазель Консомэ! И у нее родилось двое детей-близнецов. Девочка Тутти и мальчик Фрутти… Да, Поль? А еще через полгода - опять близнецы: Ризи и Бизи.
Расплатившись за обед, мы идем на берег - к Юльке.
Но Юльки там не оказывается. Мы ходим, ищем ее по берегу, заглядываем в прибрежные кусты - нет Юльки! Наконец она появляется - спешит к нам, слегка ковыляя на нетвердых еще ногах.
- Где ты была, Юля?
Юлька очень смущается:
- Нет, это я тут… так… в одно место…
Только увидев Юльку, я понимаю, как я по ней соскучилась! Смотрю в ее серьезные серые глаза, вижу родинку, похожую на мушку, вижу передние зубы, надетые друг на друга "набекрень", - и радуюсь!
И Юлька тоже радуется мне, все заглядывает в мои глаза, все повторяет: "Ох, Саша, Саша…"
- Что "ох, Саша"? Что я сделала плохого?
- Нет, нет, ты хорошее сделала, ты пришла! Это я говорю "ох, Саша, Саша!" - значит, ох, как я рада!
Поль ходит по берегу, восхищается осенней красой быстрой речки, рябой от опавших листьев. По временам она нагибается, чтобы сорвать осенний цветок.
- Знаешь, Саша, - говорит Юлька, - а ведь мы, наверно, скоро уедем.
- Куда?
- Вот не могу сказать… В этот… как его… нет, забыла, как этот город называется. Там татусенькин брат живет. И он зовет нас приехать до него. Пишет, там будет работа и для татуси и для мамци. Лучше, чем здесь… И там можно будет меня лечить. Какие-то ванны. Чтоб я совсем, совсем здоровая была!
Юлька говорит это, отвернувшись от меня, а я слушаю ее слова и смотрю в землю. Когда мы с Юлькой снова встречаемся взглядом, у нас обеих слезы на глазах.
- Уедете? - говорю я, и мне горько-горько.
- Ага… - всхлипывает Юлька. - Я не через то плачу, что нам будет плохо там, не-е, борони боже! С татусей везде хорошо будет! А только… только потому… - Голос Юльки снижается почти до шепота.
- И я тоже потому… - шепчу я.
Мы обе понимаем: нам будет тяжело расстаться. Словно бы и не очень много времени прошло с того дня, как я, убегая от "вора", попала на чужой двор и впервые услышала чистый голосок Юльки, льющийся из погреба:
Нет у цыгана ни земли, ни хаты,
Но он - свободный! Но он - богатый!
Над ним не свищет нагайка пана…
Куда ни взглянет - земля цыгана!