Ивушкин остался один. Он глядел на окно, на отставший уголок пожелтевшей марлюшки. Сейчас марлю трепал ветер в том месте, где откнопилась кнопка. Марлю прикрепили весной – от комаров. А сейчас комаров нету. Ивушкин отогнал эту ненужную мысль. Прислушался. На комоде тикал будильник. Тикал, тикал – у него никогда ни на что другое не хватало фантазии. Гнал время, гнал время, дуралей! А время, наоборот, надо бы остановить, чтоб можно было хорошенько во всём разобраться!
Что значит "списанная"? Ивушкин вспомнил, что про бороны, которые долго валялись у сараев на главной усадьбе колхоза, в Худяках, и которые недавно наконец свезли как металлолом, тоже кто-то говорил "списанные". Списанные – значит, негодные, ненужные, ничьи. Но Луша!!! Луша умница, труженица, добрая, душевная, такая рассудительная, такая, такая… Да, любимая, ну и что? Ивушкин её любил, потому что Луша его друг и прямо так и говорит ему об этом.
Ах нет, пожалуйста, не начинайте сразу же говорить, что это чудо или что так не бывает.
Умела Луша говорить, умела! И только всем было недосуг прислушаться, а может, просто все в это заранее не верили. А уж раз не веришь, так разве услышишь?
Тик-так, тик-так, тик-так!..
Тьфу ты, пропасть!
Ивушкин встал и оделся. С кем посоветоваться? Поговорить с конюхом, дядей Кузей?
Ещё неизвестно, что из этого получится. Единственный друг Валька, который старше на два года и очень умный, укатил к бабушке в Макарьев.
Дождаться маму? А зачем? Это ведь она сказала: "Ты хоть Фильке не говори". "Не говори"… А что "не говори"? Что они уезжают в этот проклятый город, он знает. Что "не говори"? Про Лушу? Куда, куда они собираются её девать?
На дворе что-то брякнуло. Может, Луша, пытаясь урезонить надоедливых мух, задела копытом стену?
Ивушкин поспешил на двор. Дверь скрипнула. Луша скосила на Ивушкина большой лиловый глаз, передёрнула серой в светлых пятнышках шкурой, махнула хвостом, спросила, позабыв поздороваться:
– Сегодня купаемся, Ивушкин? – Потом заметила, что с ним что-то происходит. – Ты что не такой? Что-нибудь случилось?
– Случилось.
– Что?
– Беда, вот что.
– Какая?
Луша спросила спокойно, точно он просто ей сообщил, что к ним залетала бабочка.
– Ну мы же переезжаем в город!
– Почему ты кричишь? Переедем, и всё. Ивушкин мучился ужасно. Он не знал, как сказать, чтобы сразу не огорчить, не обидеть Лушу.
– Луш, но ты ведь лошадь.
– Да ну? – притворно удивилась Луша. – Вот новость-то!
Ивушкин даже и не улыбнулся.
– Лошади в городе не бывают, – сказал он уныло.
– А кто бывает?
– Машины. Легковые и грузовики. УАЗы, МАЗы, КамАЗы.
– Да будет тебе! Таких и слов нет.
– Есть. Это марки машин.
– Ты смотри!
– Луш, ладно тебе, ведь не до шуток.
– Ивушкин, я не понимаю. Ты объясни. Деваться было некуда. Пришлось объяснять.
Луша сразу посерьёзнела, погрустнела.
Два года вместе. Она так привязалась к Ивушкиным. Любила возить Ивана Филипповича в поле, пастись тихонько у обочины, пока он распекал младшего агронома и бригадира. А уж как она любила Ивушкина!
Ивушкин был лёгкий, почти невесомый! Они вместе неслись через луг и влетали в Меру, там, где пологий бережок и маленькая золотистая песчаная отмель. Мера взрывалась брызгами, в каждой капельке отражались сразу и луговые цветы, и солнышко, и прибрежные ракитовые кусты, от этого капельки речной воды делались разноцветными и на душе у обоих становилось весело, легко и разноцветно.
А зимой! Ивушкин насыпал Луше овса, садился рядом на маленькую скамеечку, которая осталась от прежних жильцов (хозяйка, сидя на этой скамеечке, доила корову Ромашку). Ивушкин усаживался на скамеечку, и они с Лушей беседовали…
А что же теперь получается? Вся семья уедет в город, где эти "разы, двазы, мазы", а она останется одна – голодная, холодная, печальная и никем не любимая? Брошенная?
"Так не бывает, – думала Луша. – Разве своих бросают?"
Что-то во всём этом не было похоже на правду, что-то кололось и царапалось в голове, или в душе, или где уж там – неизвестно, где-то внутри. Не вязалось, не верилось. Но Ивушкин объяснил всё складно, и выходило всё так.
Ах, не надо было, не надо было Ивушкину просыпаться и слушать разговор! Тогда бы не получилось столько разных тревог.
Впрочем, тогда не получилось бы и сказки, которую пережили Ивушкин и Луша. А у кого в детстве не бывает сказки, тот вырастает сухим, колючим человеком, и люди о него ушибаются, как о лежащий на дороге камень, и укалываются, как о лист осота.
Забегая вперёд, я вам скажу: Ивушкин вырастет хорошим человеком. Добрым, душевным, понимающим. Может быть, и оттого, что в детстве у него была Луша и с ними обоими случилась сказка.
Потому что дальше было так.
Глава вторая.
Вихроний
– Ивушкин, ты думаешь, в этом нет никакой ошибки? Они уедут? Тебя возьмут, а меня – нет?
– Ну я же слышал! Ты понимаешь?
– Но они хорошие. Они твои папа и мама. Папа и мама не бывают плохими.
– Луш, я не сказал, что они плохие. Только они не всё понимают. Они – взрослые.
– Значит, я тебя больше никогда не увижу, так, что ли?
Ивушкин не ревел только потому, что рёвой он не был. Внутри у него всё плакало и всхлипывало по-девчачьи. Он молчал, бессмысленно уставившись взглядом в пол. По полу полз муравей, пытаясь утащить соломину в четыре его собственных роста. Куда он её волок? В лес?
В лес…
– Луша, – сказал Ивушкин, – ничего другого не остаётся.
– Что ты говоришь? – дёрнула своими аккуратными серыми ушками Луша.
– Я говорю, – повторил Ивушкин каким-то севшим, с хрипотцой голосом, – что ничего другого не остаётся. Нам надо убежать.
– Как это? Куда?
– Так. Уйдём. В Синий лес, например.
– Ты думаешь, так будет правильно? Правильно – неправильно, для Ивушкина в тот момент это никакого значения не имело. Он не хотел – впрочем, что я! – просто не мог расстаться с Лушей, её надо было срочно, быстро спасти от этого страшного слова "списали". Больше ни одна мысль не помещалась у Ивушкина в голове. А уж правильно ли он поступает и даже как ему здорово за это влетит, он не думал. Не думал он и о том, как мама будет тревожиться, когда, вернувшись, не обнаружит его дома. Забыл, а впрочем, должно быть, никогда толком и не знал, как обмирает мамино сердце, когда она теряет из виду своего ребёнка, как волнуется папа, когда сын бродит неизвестно где. Хотя, может, и меньше, чем мама, потому что чувствует, что сын – мужчина, что просто так, ни с того ни с сего, не пропадёт.
Ивушкин когда-нибудь сообразит, что заставлять волноваться других людей не годится. Он узнает, что это называется эгоизмом. Всё поймёт и постарается так не поступать.
Но это будет потом. А пока что, в тот день, первого августа, когда будильник с электрической батарейкой внутри показывает без четверти двенадцать и тихонечко тикает и тикает, Ивушкин окончательно принимает решение.
– Пошли!
– Хорошо. Пошли. – Луша вздохнула длинным, печальным, протяжным вздохом: – Ффухх!
И вот они уже идут через главную усадьбу в Худяках по просёлку, в сторону Синего леса.
В Худяках народу на улице мало. Все – в поле. Им попались навстречу только две старые-престарые бабушки да совсем маленький мальчонка. Этим решительно не было никакого дела до того, куда Ивушкин ведёт среди дня старую Лушу. Может, в Угольки на кузню, может, в Синий лес за волнушками…
Пыль на дороге пахла тепло и уютно. В ней аккуратно отпечатывались Лушины копыта и кеды Ивушкина.
Над головами проносились деревенские ласточки, которые по дурной привычке всегда выбирают самое неподходящее место для игры в догонялки и ни на кого не обращают внимания.
Луша и Ивушкин миновали поле, покрытое кучами соломы, похожими на отдыхающих львов.
"Пресс-подборщик здесь не работал", – отметил про себя Ивушкин и тут же про это забыл.
Вот и Синий лес. Они за лето бывали здесь уже сто раз. Тут они любят входить в лес – возле старой липы. Луша чуть-чуть пригнулась, и они сразу оказались в прохладе и тишине.
Всё здесь было как обычно. Рядом с обгорелым осиновым пнём лежал вот уже второе лето и ржавел неизвестно кем и зачем принесённый обруч от бочки. Посреди обруча цвёл лютик, и цвёл колокольчик, и рос кустик земляники. Один листок сделался по-осеннему красным и вроде светился, точно под ним горела маленькая лампочка. Пропел свою всегдашнюю песенку зяблик. Слетела на землю еловая шишка. Как всегда, всюду синели полянки, сплошь покрытые вероникой. Она цвела здесь всё лето.
Может, лес потому и называется Синим?
Луша остановилась. Ивушкин тоже.
– Ивушкин, постой, – начала Луша каким-то торжественным голосом, как будто собиралась сообщить по радио важные новости.
– Ты что, Луш? Ну чего тут стоять, на опушке, когда всякий может увидеть.
– Конечно. Но ты подумай всё-таки, хорошо ли так – взять и убежать. А? Ты всё-таки подумай.
– Да перестань. Трусишь ты, что ли? Сейчас не про это надо думать, а про то, где нам спрятаться, где укрыться, чтоб не нашли.
– В "Нигде и никогда", – сказал незнакомый суховатый голос из травы.
Ивушкин и Луша поглядели друг на друга.
– Что ты сказал, Ивушкин?
– Я – ничего. Это кто-то, неизвестно кто.
– Известно. Это я сказал. И повторяю: в "Нигде и никогда" укрыться очень удобно.
Листики травы шевельнулись у самых Лушиных копыт. Из травы выпутался ёж. Вроде бы ёж как ёж, может немного больше обычного ежа. Но разговаривал, несомненно, он. Больше было некому.
Ивушкину показалось, что ёж даже вежливо поклонился.
– Вихроний, – представился он.
– Ежи разве умеют говорить?! – не очень-то деликатно воскликнул Ивушкин.
– Ах, люди, люди!.. – вздохнул ёж Вихроний. – Как они сопротивляются всему естественному и стараются втиснуть всё в свои представления!
Он говорил так мудрёно, что Ивушкину пришлось переспросить.
– Да ведь ты только что говорил с лошадью! – сказал Вихроний уже по-другому, обыкновенно. – Ну, раз ты знаешь, что лошадь говорит, почему бы не говорить и ежу?
– В самом деле, Ивушкин, – заметила Луша.
Ивушкин растерялся.
– Да ты… да вы… не обижайся, – нескладно пробормотал он.
– Говори мне "ты" – так проще, – смягчился ёж.
Луша оправилась от этой неожиданности раньше Ивушкина и начала беседовать с Вихронием, как со старым знакомым.
– Его зовут Ивушкин, – сказала она. – А меня – Луша.
– Это мне известно: ваше совместное пребывание здесь мной постоянно фиксировалось.
– Ты что, заговариваешься, что ли? – спросила Луша сердито.
– Вовсе нет, – ответил ёж. – Ну, попросту я видел вас всякий раз, как вы приходили сюда играть или собирать сыроежки.
– Мы тут играли одни, – заметил Ивушкин. – Валька – в Артеке.
– Совершенно верно. Однако визуально…
– Или говори понятно, или умолкни! – оборвала его Луша.
– Ну, лошадь, с тобой не забалуешь! – засмеялся ёж как-то совсем по-человечески.
– Объясни, – потребовала Луша.
– Это я и пытаюсь сделать. И если вы оба постоите спокойно и послушаете, вам всё станет ясно, потому что лица у вас довольно смышлёные и вселяют надежду, что вы не совсем уж тупицы.
На такие речи ежа Ивушкин только вдохнул побольше воздуха и проглотил его, а Луша фыркнула.
– Это страна "Нигде и никогда", – продолжал ёж.
Ивушкин и Луша стали с удивлением оглядываться.
– Нет, вы не вертите головами. Так её решительно нельзя разглядеть.
– А как же тогда? – спросил Ивушкин.
– Сейчас всё растолкую. Только сначала я должен удостовериться, правильно ли я вас понял. Правда, что у вас возникла надобность укрыться, так сказать, найти укромное прибежище, чтоб вас и не видно, и не слышно было и всё прочее в этом же роде?
– Правда, – мрачно подтвердил Ивушкин. Луша молча кивнула.
– С вами случилась беда?
– Случилась, – сказал Ивушкин.
– Тогда всё правильно, – удовлетворённо заметил ёж, точно они сообщили ему про себя вовсе не грустное, а радостное известие. – В "Нигде и никогда" вы попадёте в невидимое пространство. Оно из вашего леса не видно. Вас оттуда никто не заметит и не найдёт.
– И надолго мы туда попадём? – опасливо спросила Луша.
– На этот вопрос ответить нельзя. Потому что там времени нет. Там неизвестно – долго или недолго: нельзя определить. Потому страна и называется "Нигде и никогда".
Ивушкину стало не по себе. Как же так – уйти куда-то и сделаться невидимым, вроде быть и вроде бы даже и нет! А как же мама с папой, и Валька, и вообще всё остальное?
Рыжая белка перепрыгнула с ветки на ветку. Зяблик снова пропел свою короткую песенку. Несколько раз по сухой берёзе стукнул дятел. С дальних лугов залетел в лес запах сена. Осинка начала перебирать листиками. Снова шлёпнулась на землю шишка.
Как же быть: соглашаться или не соглашаться?
– А почему же ты, – спросила дотошная Луша, – если нас так часто видел, ни разу к нам не вышел и с нами не поговорил?
Она всё-таки сомневалась в том, что ёж сообщал им правду. Может, это он просто так?
– Ясно почему, – ответил Вихроний не задумываясь. – Вы были весёлые и счастливые. Вам не надо было укрываться и прятаться. Я не был вам нужен. А теперь – нужен. Вот я и пришёл. Сейчас я произнесу необходимые слова. Перед вами появятся двери. Вы не зевайте. Как только створки распахнутся, сразу же идите за мной.
Луша хотела ещё о чем-то спросить, но Вихроний остановил её:
– Пока помолчите. – Он нахмурился, сосредоточился и проговорил:
Совершись, чудо,
Совершись!
Из ниоткуда,
Дверь, появись!
В зелёном пригорке
Скрипнули створки,
У ветра за спиной,
Передо мной.
И в самом деле, маленький зелёный пригорочек вдруг стал расти, расти, и в нём обозначились двери, и обе их половинки распахнулись настежь, и все двинулись в таком порядке: сначала ёж Вихроний, следом Луша и, наконец, Ивушкин.
Как только они вошли, двери за ними захлопнулись и исчезли, пригорок снова уменьшился до своих обычных размеров. На поляне в Синем лесу не осталось ни души. Только шевельнулся колокольчик. Только пролетела белая бабочка-капустница. Где-то далеко-далеко пропищал чей-то транзистор. Было ровно двенадцать часов. На поляне воцарилась непривычная, очень неподвижная тишина.
Но вы не пугайтесь. Ничего плохого не случилось.
Потому что дальше было так.
Глава третья.
"Нигде и никогда"
Как только они прошли через двери, обе створки за ними закрылись и двери растаяли.
– Добро пожаловать в "Нигде и никогда"! – торжественно приветствовал их Вихроний. – Теперь вы как следует спрятаны. – И он улыбнулся им приветливо и повёл своим острым кожаным носиком.
Вихроний очень понравился Ивушкину. Ему казалось, что Вихроний хоть и покрытый колючками ёж, а совсем-совсем добрый, и умный, и надёжный какой-то.
Это и на самом деле было так.
Ивушкин и Луша стали оглядываться вокруг. Что это за страна "Нигде и никогда"? Куда они попали?
Кругом было зелено от листьев, пёстро от цветов; сразу стало ясно, что страна эта – лесная. Вокруг росли высоченные деревья с толстыми красноватыми стволами, под деревьями была густая трава, тоже необычайно высокая, мягкая, ласковая. В ней что-то шелестело, шептало, непрерывно двигалось. Небо было бледно-голубое, каким оно бывало у них в Высокове на рассвете. По небу иногда пробегали небольшие чистенькие облачка. Странность была в том, что на небе одновременно находились солнце, и луна, и звёзды. Как же это так?
Вихроний заметил их удивление.
– Совершенно верно, – подтвердил он. – У нас и солнце, и луна – всё вместе. Время тут не идёт. Нет ни дня, ни ночи. А всё сразу. Нет минут. Нет секунд. Нет часов, будильников, ходиков…
Не успел Вихроний это проговорить, как послышалось совершенно отчётливое тиканье: тик-так, тик-так, тик-так!
– Что такое?! – воскликнули Луша и Ивушкин в один голос. – Часы тикают!
Вихроний рассмеялся.
– Вы принесли тиканье с собой, как, бывает, кто-нибудь приносит с собой запах сеновала, или парикмахерской, или кухни, откуда он только что пришёл. Вы явились оттуда, где идёт время, где есть минуты и секунды. Где есть часы. Тиканье слышится от вас.
– Как странно!
Ивушкину стало неуютно. Вихроний заметил это и поспешил его успокоить:
– Да ничего страшного! Просто по этому тиканью все будут узнавать, что вы нездешние, только и всего!
– Вихроний, – сказала Луша, которую рассудительность и здравый смысл не покидали даже в этих необычных обстоятельствах, – Вихроний, теперь не худо бы обсудить, что нам делать. Не топтаться же здесь до самой ночи…
Луша вдруг умолкла, сообразив, что никакой ночи вовсе и не будет.
– Давайте рассуждать, – сказал Вихроний.
– Давай, – охотно согласилась Луша.
– Ваша беда в чём заключается?
– Ты же знаешь: меня хотят увезти в город без Луши, – пробурчал Ивушкин.
– А ты, соответственно, не хочешь.
– Да как же я захочу?! – крикнул Ивушкин, и голос у него сорвался. – Друзей не бросают!
– Подожди. Не кричи. Я понял. Значит, пока вы здесь, тебя увезти не могут. Тебя всё равно что и нету. Увезти того, кого нету, нельзя. Ты согласен? Значит, пока всё в порядке. Так?
– Ну, – буркнул Ивушкин.
– А дальше? – поинтересовалась Луша.
– А вот как быть дальше, надо спросить сестру Летницу.
– Чью сестру? – не понял Ивушкин.
– Она, видишь ли, всем сестра. Она обо всех заботится. Обо всех печалится. Всех любит. И всех понимает.
– Вот как! – удивилась Луша.
– Она мудрая и может дать самый мудрый на свете совет.
– Всё это хорошо и ладно, – сказала Луша. – Только где она, как нам её увидать?
– Пойдём к ней скорее! – заторопился Ивушкин. – Спросим, что надо сделать, чтобы Лушу тоже взяли в город! Вихроний, ну пойдём, пожалуйста!
Вихроний вздохнул. Видно, что-то его удерживало.
– Понимаете, – стал объяснять Вихроний, – всё совсем не так просто, совсем не просто… В "Нигде и никогда" есть одно очень злое существо – чёрная птица Гагана. Птица Гагана очень опасна. А для сестры Летницы – в особенности. Потому что сестра Летница одно на свете только и не может – не может оборониться от её неукротимого зла. И поэтому к сестре Летнице непросто дойти и найти её нелегко. Она – там, где её не найдёт птица Гагана. Я вам подскажу начало пути. Другие вам тоже помогут.
– Ты нас проводишь хоть немного? – спросил Ивушкин.
– Я должен быть возле ворот, – с сожалением сказал Вихроний. – Если мне удастся найти кого-нибудь, кто меня ненадолго заменит, я нагоню вас. Только вряд ли: все здесь заняты своим делом. Но вы не бойтесь. Я вам сейчас расскажу, как идти. Ивушкин, ты меня не слушаешь?