VI. Пленник
Топчан не пробовал отцепляться от своего паруса: карабин был прикручен к помочам веревочкой - нож в кармане, да не достать.
- Та и спасибо, бисовы дети, прикрутили!
Парашют то рвался вверх, надутый ветром, то касался краем волн и намокал. Мгновеньями Топчан готовился к тому, что, намокнув, парашют свернется, и тогда - тонуть. Темнело. За волнами лодки не видать. Где-то близко совсем мелькает над водой перо сбитого аэроплана. Работая руками и ногами, изнемогая, Топчан пытается приблизиться туда. Порывом ветра его выдергивает до ног из воды и слышен крик:
- Эй, не робей, товарищ, еще немного! Сюда!
Топчан увидел, что на крыле сидит, должно быть, летчик тот. Мотнуло, окунуло с головой в волну. Ударился плечом, схватился рукой за стойку. Тот помогает. Топчан взобрался на крыло и сказал:
- Стой! Я тебя взял в плен! Ладно?
- Очень приятно! - ответил пленник. - Только подождите, а то ваш парашют нас вместе сдернет в воду. У вас есть нож?
- В штанах.
Летчик достал из Топчанова кармана нож, раскрыл, разрезал стропу, и парашют, мелькнув, взлетел, потом упал, исчез в волнах. Топчану стало легче.
- Ффу! И намаялся я с ним. Покурить нету?
- Промокло все - и спички, и табак…
- Видишь ты, какое дело. Чего же наших не видать?
Стрельба из пулеметов и орудий стихла. Но на флотилии не зажигали огней. Небо накрыло серым пологом ненастья. Берега скрылись во тьме. С валов окатывало и Топчана и его пленника брызгами. Сначала вода казалась Топчану теплой, но скоро руки и ноги стали ныть и коченеть от холода. Погода разыгралась. Мелкий частый дождик стал сечь в лица пловцов. Они сидели на своем зыбком плоту из крыла разбитой неживой птицы плечом к плечу, ухватясь за стойки.
Топчан стал ругать весь свет, выкрикивая в темноту ненужные слова, и ему стало как будто теплее. Пленник сначала поощрял Топчана и как будто вздрагивал от смеха, потом замолк. Топчан охрип от крика, и вместо бранных слов оба стали звать на помощь одним звуком:
- О-о-о!
Пленник вторил ему высоким голосом. Тоскливо в шипеньи и лопоте волн неслось во мглу отчаянное пение сдвоенных голосов:
- То-ооо-нем! Помогите. Тоооварищи! Двооое! О-о-о!
Замолчали, прислушались. Ничего. Только шипучий шорох волн, да чистая барабанная дробь дождя по гулко натянутой материи крыла. И, опять слабея, в темноту понесся надрывный крик: о-о-о!
- Луч вверх! - крикнул пленник, толкая Топчана плечом! - Смотри назад.
Топчан оглянулся.
Расплываясь в серебристо - голубой столб до неба, вертикально вверх из черной тьмы поднялся, трепеща, и белым кругом оперся о полог туч. На морском языке "луч вверх" значит: бой кончен.
Лучом надежды сверкнул прожектор изнемогающим пловцам. Они теперь молчали и скоро в шорохе волн услышали стук весел и крик:
- И-я? И-я?
- О-о! О-о!
- Илья! Илья!
- Я тут, бисовы сыны. Где ж тут, который мне строп веревкой закрутил. Я ему морду поцелую.
Из темноты тянулись руки.
- Бери, братишки, этого его. Я его в плен. Парнюга добрый. Жалко, моего "Како" спалил. Да, ну его. Табак у нас промок. Дали б затянуться… Ой, лихо мне: куда девались мои ноги… О-о-о!
Рукастая машина
I. Стой! Беги!
Однажды, привлеченный заманчивым объявлением, я попал на собрание лиги изобретателей. Докладчик - Петр Иванов (имя его я прочел в афише) говорил о своем изобретении: международном печатном шрифте, понятном для всех народов мира. Кратко говоря: то, что предлагал изобретатель, вместо букв, было похоже на кинематограф и отчасти на буквари с картинками, по которым обучают чтению на родном, или иностранном языке. - Если показать ребенку две картинки: сначала - девочка несет кувшин, а потом она же стоит и плачет над осколками, - дитя, наверно, скажет:
- Девочка разбила кувшин!
Французский ребенок скажет на французском языке, немецкий - на немецком, китайский - на китайском. Вот подобными упрощенными знаками-картинками изобретатель и хотел заменить современные письмена. Он приглашал нас вернуться на правильный путь, на котором стояли египтяне и остановились китайцы, - Петр Иванов думает, что наша революция должна дать Великому Интернационалу народов мира и новые, всем понятные письмена.
Во время перерыва мне захотелось поговорить с изобретателем один-на один.
Он был в комнате для "артистов", курил, глядя в окно… Он был обрадован, что я заговорил. Мы сразу заспорили. Он возражал мне и все почему-то улыбался, спрятав руки в широкие рукава рубашки. Звонок президиума настойчиво звал нас в зал для "обмена мнений".
Мы простились. Он мне сказал:
- А вы, Сергей Тимофеевич, так меня и не узнали? А я вас сразу.
- Нет, я не помню…
Он, широко улыбаясь, протянул ко мне обе ладони: я увидел на них белые пятна и рубцы.
- Неужели это вы, Петя, Петр Три Пункта? - спросил я радостно.
- Я самый, он.
Мы обнялись и поцеловались. Я записал его адрес. Условились, когда сойдемся, и я покинул дом собраний.
Я навестил по адресу Три Пункта. Мы до ночи, до свету проговорили с ним о книге, о революции, о литературе. Я узнал, что Петр Васильевич Три Пункта заведует одной из словолитен Мосполиграфа.
На свои идеи и приемы работы Три Пункта не думал брать патента и мечтательно говорил мне:
- Вот если бы украли у меня американцы или немцы, - они бы сделали!
- Узнают! - утешил я его.
- Да! У них ведь как? - Не то, что у нас: "Стой! Беги!"
Мы оба рассмеялись и стали вспоминать былое.
- Стой! Беги!
Так, бывало, кричал мальчишкам в типографии наш метранпаж Василий Павлыч.
Стой! - значило: брось работу.
Беги! - значило: беги бегом в казенную винную лавку за полбутылкой водки.
Петька охотно отрывался от черной горки "сыпи" на доске и бежал.
Юркий, маленький, как мышонок, и глаза острые, зоркие, как у мышонка. Василий Павлович его любил. Верстают . Я выпускаю номер и стою у метранпажа "над душой". Он дышит перегаром. Передовую - было говорено - взять на шпоны.
- Петька! Три пункта! Три пункта, говорят тебе!
Подзатыльник. Петька роется в кассе, гремя материалом, набирает в пясть шпоны, короткие в длину нарезанные линейки из гарта. Вставляемые меж двумя строками набора, они изменяют внешность отпечатка с этого набора: строки реже и их легче читать. Шпоны бывают разной толщины - один, два, три пункта. Вот эта книга напечатана шрифтом в "12" пунктов и набор взят на шпоны в "2" пункта.
Метранпаж кричит:
- Петька, - три пункта!
Время шло. Петька рос мало. Обратите внимание, большинство наборщиков ниже среднего роста. Почему? Быть может, потому, что они всю жизнь, с малых лет, проводят на ногах и наживают в старости особый геморрой: ниже колен вскрываются и кровоточат вздутые вены. Но, быть может, и оттого, что с детства в типографии дышат свинцовой пылью, и это замедляет рост. Знаменитый цирковой предприниматель Барнум воспитывал для своих американских балаганов карликов, примешивая к пище детей-приемышей в течение нескольких лет малые дозы ртути. Возможно, что, подобно ртути, действует и свинцовая пыль типографий.
Петька с другими мальчишками в полутемном закоулке наборной разбирал "сыпь". Так называют в типографиях рассыпанный шрифт. Его приходится сначала сортировать по кеглям, т. е. по высоте букв в строке, и уже потом разбирать, просматривая каждую литеру. С разбора сыпи начиналось тогда учение каждого печатника. Сыпи у нас было много. Может быть, и все они росли медленней своих сверстников, которые резвились на воле, но Петька был заметно меньше всех. Кто-то сказал однажды:
- Так ты, видно, больше трех пунктов и не вырастешь.
Все засмеялись. И стали звать его: - Три Пункта! Стой! Беги!
Время шло. Все так же стояли у касс наборщики и клевали литерами в верстатки. У Василия Павловича в волосах - седина. И Трем Пунктам время прибавило росту в корпус, но прозвище осталось.
Газета наша перешла в другие руки. Ее купил бугурусланский помещик Рычков, получив внезапное наследство. Он любил литературу и сам писал стихи. Газету он купил для того именно, чтобы в ней печатать свои произведения. Денег у Рычкова было много. Он торопился их прожить, а потому у нас начались реформы. Он провел в типографию электричество и поставил моторы к машинам. Потом купил и поставил в типографию газеты ротационную машину, хотя в этом не было никакой нужды: тираж газеты был всего 1200–2000. Пока отбивали щетками в ручную матрицу, сушили, отливали, обрезали, заключали, приправляли, - мы для сравнения пускали номер в печать на двух плоских машинах (шестой номер) и успевали отпечатать весь тираж. К тому же "рота" была старый рыдван и, пущенная в ход, начинала иногда внезапно рвать бумагу и кидать ее фейерверком в разные стороны - как ни бились над ее регулировкой… Скоро ее бросили, и она стояла, покрываясь ржавчиной и пылью.
Тогда Рычков решил, по чьему-то совету, заменить ручной набор машинным, чтобы в газете всегда была свежая, четкая печать. Он выписал из Германии от Леопольда Геллера два линотипа.
Над ротационной смеялись, - там дело касалось только двух наших машинистов и двух их подручных, накладчиков; над наборными машинами задумалась вся мастерская - сорок человек с мальчишками и девчонками; на линотипах четверо могли в две смены набрать самый большой наш номер- шесть полос. Сплошнякам грозил расчет. Три Пункта в это время был уже на разборе. Он стоял перед кассой на опрокинутом ящике из-под марзанов и сеял из правой руки литеры набора по отделениям кассы. Три Пункта говорил товарищу, который, стоя рядом на полу, также сеял литеры в свою кассу у окна:
- Ну, ладно, набирает, - это понимаю я. Допустим так: сколько литер, столько ящичков, и я ударил по клавишу "наш", - "наш" и выпадает из своего ящичка в верстатку, так ведь это я ударил по букве "наш", - а ты мне объясни, как она будет разбирать. Ну, например: "пролетариат Германии" - вот я прочел: покой, рцы, он, люди, есть, твердо, аз, рцы, иже, аз, твердо - и сыплю, куда надо, - а как же она прочтет, кто ей прочтет… Почему машина знает, что это "покой", а это "рцы". Нет, товарищи, без наборщиков - это можно, а без разборщиков никак нельзя…
- Ну, ты, твердо, рцы, иже - три, не ври, чего не знаешь, - прикрикнул на Три Пункта метранпаж.
Когда пришли машины, их ставить приехали два инструктора-монтера. Для машины в наборной отгородили особый почетный угол из застекленных переборок с дверью на замке. Должно быть, кто-то подсказал хозяину опасение, что наборщики могут испортить машины, мальчишек в первое время и близко к машинам не подпускали. Три Пункта добыл одну из первых отлитых машиной строк и с удивлением рассматривал еще горячую отливку: буквы были слиты вместе в блок. Как же разбирать: не распиливать же по букве!
Три Пункта подмазался к Головину, которого поставили учиться машинному набору:
- Разбирать-то кто будет?..
- Никто. Отпечатали - и металл в котел. Она, видишь ты, набирает не литеры, а в строку матрицы, а потом строчку по ним отливает сразу…
- Ну, ладно - а матрицы кто разбирать будет?
- Сама.
- Полно врать-то.
- Чего мне врать!
- Поглядеть бы надо.
- Приходи, гляди… Во вторую смену приходи, никого нет.
К вечеру Три Пункта пришел смотреть наборную машину. В типографии был перерыв меж сменами дневной и ночной. И только щелкали в пустой наборной за стеклянной переборкой линотипы…
Около одного линотипа возились инструктора-монтеры. За вторым сидел Головин и, ударяя пальцем по клавишам, набирал.
Три Пункта тихонько подошел и стал рядом с Головиным.
Жужжал мотор, похожий на серый арбуз. Гудит под котлом с металлом голубое пламя. От каждого удара по клавише из магазина с матрицами - плоского ящика, похожего на Доску, - выпадала матрица, катилась по узкому ручью под стеклом на ремешок, бегущий по шкивам к верстатке, и становилась в ряд. На спинке матриц Три Пункта прочитал не наоборот, как привык в ручном наборе, а как в книге - слева направо - набранную строку.
Головин прочел строку, выстукнул пропущенную запятую, поймал ее в руку и вставил на место в строку.
- Теперь гляди - я буду набирать вторую строку, а она сама…
Наборщик повернул рукоять, и Три Пункта увидал, что машина сама выключила строку, расклинив ее к бортам верстатки, точно по размеру. Потом зажатая строка приподнялась на короткое время, прильнув к литку котла, откачнулась; машина выставила отлитую блестящую строку, обрезала ее, стругнув неровности ножом. А между тем длинная железная рука схватила матрицы только-что отлитой строки двумя цепкими пальцами, подняла строку к верхнему краю магазина, сунула ее туда, а сама потянулась за следующей строкой, уже набранной и отлитой. Три Пункта услыхал, что сунутые железной рукой машины матрицы посыпались в отделы магазина, щелкая, как мелкий град в окно…
- Ну, напутала! - сказал Три Пункта.
Наборщик продолжал стучать по клавишам, делал ошибки, исправлял их, но машина не сделала ни одной ошибки, всегда роняя из магазина тот именно знак, который вызывал ударом в клавишу наборщик. Три Пункта простоял около машины целый час и ушел из наборной, нагнув голову к земле и сдвинув брови.
II. Бесшабашный шпик
Был у нас в типографии еще один человек, который не скрывал своего волнения от реформ, затеянных новым издателем, - Чернов, сторож при типографии, старый солдат; он дрался на Балканах; под Плевной потерял один глаз. Был он небольшого роста, коротко стриг щеткой седые волосы, вина не пил и не курил, а нюхал табак из серебряной с чернью табакерки. Писал четкой и красивой писарской скорописью, у прежнего хозяина он был в фаворе: Чернову были доверены ключи от типографии. Когда ночью уходили из типографии накладчики, машинисты и фальцовщицы - девчонки, а отпечатанный номер сдавали в экспедицию, Чернов поливал пол мастерской и чисто-начисто подметал шваброй, запирал типографию и шел к заутрене с шабашкою подмышкой.
Шабашкой в те поры называлось у плотников, маляров, штукатуров, ремесленников, вообще, то, что они уносили с работы, пошабашив, домой в плюс к своей заработной плате: плотники шли домой с обрубками бревна, или вязанкой щеп; маляры в углу фартука несли горсть купоросу или бакана; штукатуры - вязку драни.
У Чернова были шабашки разные: то он несет скатанный в трубочку остаток бумаги (он ее счетом отпускал на машины), то бидончик с керосином, то новую мочальную швабру или аккуратно перевязанную пачку сыпи, гарта - типографского материала. Поставит бидончик или швабру в уголок за икону своего "ангела" - Николая Мирликийского чудотворца - и молится, проливая тихие слезы из глаза.
Новости Чернову были совсем не по душе. Провели электричество, а раньше керосин бочкой покупали. Чернов заправлял лампы-"молнии". Теперь частенько приходилось уходить из типографии с почти пустым бидончиком. Радовался, когда электричество шалило, мигало, сгорали почему-то в предохранителях пробки, и внезапно мастерская погружалась во тьму. Наборщики кричали:
- Чернов! Лампу!
Он бранился, зажигая, взбирался на табуретку и вешал "молнию".
- Ну, - тужили товарищи, - нынче Чернов опять без шабашки молиться пойдет…
Ротационную машину Чернов тоже не взлюбил: хотя она и рвала бумагу, но обрывки с роля лавочники не так охотно брали, как в листах, - значительно дешевле!
Наборная машина не понравилась Чернову: сыпи не было, - строки с талера шли опять в котел. Конец и шабашке в виде пакета сыпи, которую старик сбывал мелким скоропечатням.
Чернов задумывался. Над ним шутили и смеялись. Он молчал, не огрызаясь на шутки. Однажды мне издатель показал аккуратно разграфленный листок, исписанный по графам. Я сразу узнал изящный почерк Чернова. Это был полный список рабочих типографии, конторских служащих, редакции. Все были разбиты по рубрикам: меньшевики, большевики, эсеры, анархисты, кадеты.
Лукаво прикрыв листок ладонью, издатель подмигнул мне и сказал:
- Теперь я знаю, кто вы.
- Ну-ну?
- Индулист!
- Что?!
Он показал мне список. В отдельном столбце с надписью наверху "индулисты" стояло одно мое единственное имя.
- Что это за партия? - спросил меня, смеясь издатель. - "Индулист", - что это значит?
- Надо полагать: ин-ди-ви-ду-а-лист.
- Ага!