- Какой отзывчивый. Я с такими, как ты, умею ладить.
Немец вытряс все, что было в чемодане, на пол, ухватился за ручку, слегка раскачивая его, будто взвешивал. Врачиха отряхнула свое бархатное платье и в полной тишине, ни на кого не глядя, величественно поплыла к выходу.
На следующий день Валя уже не была такой бледной; она ровно и легко дышала, просила есть и не жаловалась на боль в горле, а главное, рассмеялась, когда я засопел, выпучив глаза, и чихнул, стараясь передразнить одну противную рожу.
Вечером к нам в подвал пришли гитлеровцы. Они увели с собой регистраторшу "на допрос в комендатуру".
… Про большой дом, в котором помещалась комендатура, я уже многое слышал. Там тоже был подвал, и в нем до прихода фашистов укрывались жители. Теперь из этого здания доносились приглушенные крики и стоны.
Уже давно говорили, что гитлеровское командование предлагает всем взрослым, начиная с четырнадцати лет, добровольно отправиться на работу в Германию. У нас не нашлось таких добровольцев.
- Тебе еще больше пяти лет ждать такого счастья, - говорила мне Галя.
Но из подвала нас начали выгонять вместе - больших и маленьких. Никто не хотел уходить. А Галя как раз сварила суп из конины. Едим суп, а нас выгоняют.
Галя сказала:
- Спешить некуда, хоть наедимся перед дорогой. Гитлеровцы стали тащить кого за руку, кого за волосы.
- Не трогать! - закричала Галя, когда один из них направился к нам.
У него в руке был автомат, а у Гали - только котелок с супом, но в ее глазах была такая решимость, что немец издал лишь какой-то возглас, по-видимому выражавший удивление, и отошел.
Через несколько минут за окном подвала ударила автоматная очередь. Галя стала собирать вещи. Закутала сестренку в шерстяную кофту.
Гитлеровцы через окно бросили в подвал зажженную серу. Повалил белый дым. Сразу запершило в горле. Нечем было дышать. Галя подняла сестру, и мы побежали к выходу. И во дворе меня еще долго преследовал запах серы.
Глава тринадцатая
ПО ЗАХВАЧЕННОЙ ЗЕМЛЕ
Куда ни посмотришь, всюду такие же, как мы, с котомками за плечами, с малышами на руках.
Все бледные, землистые; ни у кого в лице ни кровинки. И шли мы так долго-долго.
Ночью нам разрешили сделать привал на мерзлой земле.
Меня спасала ватная стеганка, а Валю - кофта. Как ни заворачивала Галя длинные рукава кофты, они раскручивались и повисали.
А сколько людей шли тогда чуть ли не в майках. На привале они не могли стоять на одном месте.
Кто-то пытался развести костер, и Галя уже раздобыла жестянку, чтобы разогреть воду, но подошел гитлеровец и раскидал хворост. Нас опять погнали. А куда?. Все говорили - в Германию. Переводчик объяснил, что будет отправлен транспорт сталинградских девушек и женщин, изъявивших желание работать в Германии.
Говорили также, что командование решило выгнать из города всех мирных жителей.
До Германии было еще далеко. Как долго мы ни шли, а стоило только обернуться, и мы все еще видели огромное зарево над Сталинградом.
…На другом привале переводчик объявил, что сейчас подадут машину, но с вещами никого не посадят.
Все узлы, корзины и чемоданы остались на земле.
- Облегчили, - сказала Галя.
На машинах мы ехали долго, потом опять шли пешком, пока не увидели перед собой рельсы.
Объявили посадку.
Мы залезли на платформу. Галя усадила нас у самого борта. К середине уже нельзя было продвинуться. Пронзительно засвистели.
Все вздрогнуло и закачалось. Застучали колеса.
Галя одной рукой придерживала платок, чтобы он не слетел с головы, а другой крепко прижимала к себе Валю. А я ухватился за край платформы. До нас на ней перевозили уголь, и теперь ветер хлестал в глаза угольной пылью.
Поезд остановился в степи. Конвоиры торопили, чтобы мы скорей оставили платформы.
Нас погнали за колючую проволоку в развалившиеся сараи.
Во все щели со свистом дул холодный степной ветер. Земля в сарае была покрыта птичьим пометом. На нем уже лежали люди. Легли и мы. Галя расстелила платок. Накрылись моей стеганкой.
Все казалось, что мы еще едем.
Как хотелось есть и пить. Валя просит, а сестра говорит "сейчас", но ничего не дает.
Только на следующий день она принесла кусок тыквы, который поделила на троих.
Валя поела тыквы и вдруг спросила:
- У тебя есть деньги? Дай мне!
- Зачем? - удивилась Галя.
Там Ленин нарисован. Хочу посмотреть, - услышали мы в ответ.
Но у Гали не было денег.
Вскоре ее куда-то вызвали. Мы ждали и гадали, что еще раздобудет Галя.
Она пришла очень расстроенная, держа какие-то листки.
- Ну, вот и проштемпелевали, - сказала она, опускаясь наземь.
Долго молчала, а когда пришла в себя, вскочила, заторопилась, раздобыла иглу, стянула Вале дырку на чулке; достала гребень и начала расчесывать нам волосы. Они у меня слиплись, а Галя так старалась, что я то и дело морщился.
Потом она принесла целую охапку соломы, разостлала ее и примяла.
Когда мы легли все рядышком, мне показалось, что я еще никогда не лежал на такой мягкой перине.
Галя обняла Валюшу и меня к себе пододвинула. Еще недавно мы поеживались от холода, а теперь словно какой-то добряк набросил на нас стеганое одеяло.
Нас разбудили громким окриком. Так не хотелось вставать. И я вспомнил про папины карманные часы. Вот сейчас все бы спрашивали у меня: который час, - а мне это, признаться, очень нравилось. Мы собрались раньше других.
- Что бы ни случилось, Гена, - руки не опускай, - сказала Галя.
Всех нас вывели из сарая и погнали по узкой дорожке через лагерь.
Только светало.
У колючей проволоки виднелись силуэты гитлеровцев, одетых в шинели. Нам навстречу строем шли солдаты. Офицер скомандовал, и тревожно разнеслось эхо.
Они окружили нас цепью с автоматами в руках.
Вышел переводчик и что-то пробормотал про себя.
И здесь началось. Нас начали сортировать.
Всех молодых, здоровых, кому было больше четырнадцати лет, - в одну сторону; всех малых и старых- в другую.
Одни падали на колени, умоляя не разлучать их с детьми, другие сопротивлялись и вырывались.
Поднялся такой крик и плач, что трудно было разобрать отдельные голоса.
Гитлеровцы отрывали детей от матерей, растаскивали близких. Люди падали, упирались.
Детские голоса слились в один вопль: "Мама!"
А гитлеровцы, как кнутом, ударяли нас короткими выкриками:
- Цурюк! Цурюк!
Галина держала Валю на руках, а у самой дрожали губы.
Я боялся отстать, чтобы не потерять их, как Олю.
- Я вернусь. Подождите немного, приеду! - крикнула Галя.
Рука гитлеровца потянулась за Валей, но в этот момент Галина резко повернулась и сама опустила сестру.
Между ними встал гитлеровец.
- Держи Валю!
Я и сам не заметил, как мы оказались за спинами солдат. Как мне хотелось пробраться к Гале и спросить ее, что же теперь делать?
Фашисты стояли как каменные. Они будто ничего не слышали.
От обиды сдавило в горле и жгло в глазах. Я не мог проронить ни слова.
И только тут заметил, что не я держу Валю, а она крепко схватилась за мой рукав. Вот молодец, такую не потеряешь! Она вздрагивала, озираясь по сторонам, но не плакала и сказала мне:
- Галя скоро вернется!
Под чужие громкие окрики и команду, под стон разлученных, от которого сжималось сердце, наших советских людей погнали в неволю. Они оборачивались, что-то кричали, рвались обратно к своим.
Мы с Валей как ни тянулись, больше не видели Галину; может быть, она нам и крикнула что-то на прощание…
Вернулись мы на солому.
Валя прижалась своей щекой к моей, а потом сняла платочек с головы, накинула мне на глаза и сказала:
- Давай играть! Ты первым будешь водить.
Как ни тяжело мне было, а пришлось водить.
Всех взрослых выгоняли на земляные работы. Они возвращались мокрые, озябшие, перепачканные.
Про детей же говорили, что скоро их посадят в телячьи вагоны и тоже куда-то увезут.
Каждое утро в лагерь въезжала скрипучая повозка, запряженная крупной лошадью с коротким хвостом. Меня удивляли ее широченные копыта, похожие на пеньки. Лошадью правил невысокий немец с раздутой щекой. Его руки были в черных резиновых рукавицах. Он покашливал и время от времени покрикивал: "Ек! Ек!" Повозка объезжала сараи, и на нее накладывали умерших за ночь.
Кормили нас один раз в день подгорелой жижей, а хлеб был величиной с листок.
У Вали личико стало совсем остреньким.
И еще запомнилось одно утро. Все проснулись, хотя на этот раз часовые нас не будили. Нарастая, гудела канонада. Снаряды рвались где-то далеко от лагеря, но гул и гром доносились и до нас.
Все поняли, что это на огромном пространстве заработала наша артиллерия. Даже у самых старых заблестели глаза. Мы слушали молча, словно боясь что-нибудь прослушать и пропустить.
Как всегда, наших людей погнали на работу, но в это утро они становились на перекличку не так понуро, как в другие дни. Даже мы, дети, понимали, что за колючей проволокой началось что-то очень важное.
И Валя стала серьезной и ни о чем меня не спрашивала.
Лагерные гитлеровцы так же топали своими подкованными сапогами, так же прикрикивали, но ведь и они все это слышали. Все они как-то изменились в лице.
Когда стихла канонада, я услышал, как снова заскрипела знакомая повозка.
"Если мы останемся здесь, - решил я, - обязательно попадем на повозку".
А как бы поступила сейчас Шура? Я вспомнил, как мы с ней шагали, и сразу принял решение.
Мы ушли днем, через главный выход. Часовой не остановил и не окликнул. Мне даже показалось, что он кивнул нам головой на прощание. Взрослых не выпускали. А кому мы с Валей были нужны?
И мы пошли, как говорят, куда глаза глядят.
Валя сама мне сказала, что Галю повезли к Гитлеру, но она все равно от него убежит.
Валя часто болела. "Только, чур, не болей", - говорил я про себя Вале. А она оглядывалась - не догоняет ли нас Галя.
Степь. Я поднял колоски. Съел несколько зерен и дал Вале. После этого еще сильнее захотелось есть.
Ветер дул прямо в лицо, холодный и порывистый, даже платок содрал с Валиной головы, и я его еле догнал.
Тучи совсем низко неслись над землей. Они были намного темнее неба, как будто в них загустел черный дым. Некоторые из них были похожи на большие подушки, а у других края были зазубрены, как у осколков…
Валя припадала то на одну, то на другую ногу. Мы вышли на дорогу. Столб со стрелой. Мы пошли в ту сторону, куда смотрела стрела своим острым концом.
Долго мы тащились черепашьим шагом. Несколько раз останавливались, чтобы перевести дух.
Валя выбилась из сил.
Нас догнал мужчина, одетый в овчинный полушубок. Он обо всем расспросил меня: откуда мы и где наши родители.
Я отвечал без охоты, лишь бы дяденька не обиделся; рассказал и о том, как нас разлучили с Галей.
Он внимательно слушал, а сам только говорил "ага" и "да". Скажет, вздохнет и добродушно покачает головой.
Я решил, что нам ни в коем случае не надо от него отставать, и сильнее прежнего стал тянуть Валю за руку.
Дяденька взглянул на нее и сказал:
- Ослабла девчоночка!
Он взял ее на руки и понес. Я так и не спрашивал, куда идем. Мы свернули с дороги, взобрались на пригорок и пошли огородом. На грядке лежали огромные переспевшие огурцы.
- Вот и дошли, - сказал дяденька.
В доме были целы все окна. Между двойными рамами белела вата, разукрашенная разноцветными бумажными полосками.
В сенях стояло полное ведро воды и на листе фанеры лежали черные головки мака.
В кухне у печки, гремя заслонкой, хлопотала уже немолодая, дородная женщина, повязанная платочком. Когда мы вошли, она даже не обернулась.
- Детишки из Сталинграда, брат и сестра, - сказал дяденька, снимая полушубок.
"Детишки из Сталинграда"! - передразнила хозяйка. Она повернулась и смерила нас с головы до ног. - Ну, чего у порога стали? Как звать?
Валя опередила меня, ответив за обоих. Видно, хозяйка была чем-то встревожена и возмущена. А тут еще мы оказались.
- Все шляешься, пропадаешь! - накинулась она на мужа. - А мне за все отвечать! Были у нас черт да сатана, что звери вошли, вынь им да положь, а откуда возьмешь?!
И она рассказала, как приехали гитлеровцы и все обшарили в подполе и в чулане.
- Один из них долго здесь лопотал. Все краску хотел продать; а я ему говорю - у нас своей сажи много. Половики не дала, а квашню унесли.
Дяденька в ответ опять произнес только свое "да" и начал снимать с Вали промокшие ботинки. Он положил их на лежанку, а Валю усадил на табуретку, подставил таз и начал намыливать ей ноги.
- Думала, обойдется. А все из-за тебя! Припрятать надо было, закопать, как люди делают, а не ушами хлопать! - ворчала хозяйка, выгребая угли из печки.
А я так обрадовался теплу! Прямо не верилось, что все это происходит на самом деле. Так и хотелось прислониться к печке и погладить рукой лежавшие подле ровные, сухие поленья.
Хозяйка положила нам в глиняную миску ячменной каши и дала по соленому огурцу.
- Похожи, - сказала она, глядя, как мы заработали ложками.
Хлеб ржаной, нарезанный большими ломтями, лежал перед нами. Ешь вволю, как до войны. Хозяйка все хлопотала и приговаривала:
- День завтра воскресный.
Перед вечером зажгли лампадку в углу. Ставни закрыли. Лампадка замерцала, как звездочка, И висячую керосиновую лампу зажгли. Еще раз к столу позвали чай пить из самовара, с постным сахаром. Я даже вспотел и от чая и от удовольствия.
Чайник для заварки был такой же, как у нас дома, - с отбитым носиком. Мама все собиралась новый купить, но "курносый" все равно появлялся на столе.
Хозяйка пила чай из блюдечка и все вспоминала бессовестных, что квашню и продукты унесли.
- Ведь не чужими руками нажили.
Из ее слов я узнал, что она второй раз замужем. Первый муж ее был, как она сказала, дьяконом; второго же своего мужа, дяденьку, который нас привел, она все время поругивала и даже за то, что он был дорожным мастером и на разных снимках с начальством снимался и грамоту ударника забыл со стены снять. Вот гитлеровцы и придрались к ней.
- Как заладили "комиссар!"- еле отбоярилась. Она всех "комиссаров" сняла со стены, а чтобы пусто не было, достала из сундука карточку, на которой снята была с первым мужем после венца, и повесила ее. Держат друг друга под руку; на голове у нее веночек и в руках букет, а у него волосы до самых плеч.
- Вот и пригодилась моя молодость, - сказала хозяйка и гневно посмотрела на дяденьку.
А он сидел, как воды в рот набрал.
Хозяйка взбила подушки и уложила Валю на свою кровать, а мне постелила на лавке в кухне.
Все было непривычно: и крыша над головой, и лоскутное одеяло, а главное, настоящий сон - в тепле.
А где сейчас Оля, Шура, Галина, Вовка, Павлик?
В моих ушах все еще звенел ледяной ветер. Ветер затих, и я услыхал шепот. Это разговаривали хозяева:
- Сами по миру пойдем. Говорила тебе, закопай, а ты на своем настоял и еще два рта притащил. Зачем нам брат с сестрой? Своих не было, вот и не знаешь. Объедят они нас. Только ангелы с неба не просят хлеба. Был бы он один или девчонка одна.
Хозяин только вздыхал. Потом он что-то сказал.
Хозяйка ответила ему совсем громко: - Не они одни горемычные маются. Как привел, так и отведешь. Сам уходи, а я не оставлю двоих!
Рано утром, когда все в доме спали, я поднялся, натянул свою стеганку, на прощание взял с полки ломоть хлеба, взглянул на блестящую ступку и вышел наружу.
Я уходил не оглядываясь. Без меня Валю не выгонят.
По дороге я сорвал два желтых огурца с грядки и с трудом втиснул их в карман стеганки. Огурцы, должно быть, придали мне воинственный вид. Недаром Вовка называл снаряды не иначе, как "огурцами".
Холодно после тепла показалось. Я невольно съежился. Зато дяденьке не придется нас отводить. Я оставил Валю, но не чувствовал себя виноватым. Хоть чужое жилье, а жилье - есть где приклонить голову, и дядька заботливый. Мне почему-то стало его жалко: большой такой, а живет, как сирота.
"Был бы он один или девчонка одна", - шептала хозяйка.
Вот я и опять один. Только не сбиться бы с пути и выйти на дорогу. Я прибавил шагу.
Все было погружено в белесый мрак; из него выплывали то колючий кустарник, то валявшиеся разбитые телеги, повозки, и снова все затягивалось пеленой.
Коченели руки, и я то и дело согревал их за пазухой.
Когда стало светлей, я вышел на дорогу и увидел на столбе немецкую стрелу - значит, там Сталинград! Я залез в придорожную канаву и начал вести разведку. По дороге, рыча, проносились грузовые автомашины. Слышно было, как впереди громыхали танки.
Промелькнули бензозаправщики. А потом пошли автомашины, наполненные солдатами.
Как шальной, пролетел зеленый широкий штабной автобус, а вслед за ним появились грузовики, накрытые брезентом. Мне даже показалось, что, проезжая мимо меня, они приседают под тяжестью груза.
Одна из таких машин остановилась у самой обочины. Подполз еще ближе.
Шофер раскрыл капот, что-то посмотрел, а потом пошел вперед по дороге.
В кабине же грузовика сидели два немца и громко разговаривали. Вдруг из кабины понеслись звуки музыки. Это они заводили патефон.
Одну пластинку они поставили будто для меня:
Кто привык за победу бороться,
С нами вместе пускай запоет:
"Кто весел - тот смеется,
Кто хочет - тот добьется,
Кто ищет - тот всегда найдет!"
Я вылез из канавы, оглянулся, подошел сзади к грузовику. Подпрыгнул, ухватился рукой за черный высокий борт и с трудом вскарабкался, боясь выронить огурцы; потом приподнял брезент и благополучно юркнул под него на ящики.
Машина долго не трогалась с места. К грузовику кто-то подошел. Я испугался: как бы он тоже не полез в кузов. Потом я услышал, как булькает вода. Значит, шофер вернулся. Машина задрожала и понеслась.
Под брезентом также было холодно. У меня от "веселого ветра" горело лицо и потрескались губы.
Я уцепился рукой за ребро ящика и крепко держался, так, чтобы не выпасть из машины.
Несколько раз грузовик замедлял ход. Что, если сейчас он остановится и немцы стащат брезент?..
"Скажу, еду маму искать, - решил я. - А будут приставать, дам огурец".
Машина несколько раз останавливалась, но ненадолго.
Когда же шофер заглушил мотор, я выглянул из-под брезента, увидел развалины и услыхал привычный мне грохот и свист.
Даже местность показалась знакомой. Отсюда недалеко и Красные казармы.
Я ухватился рукой за борт, перелез через него, повис и спрыгнул.
Быстро свернул в сторону и снова зашагал по знакомым кварталам, будто я и не покидал Сталинград.