Дневник жениха - Анатолий Алексин 2 стр.

Особенно любит перевоплощаться Николай Михеевич: он уже выступал от имени старика Базарова, Чичикова :: Демона… Тетя Зина не хочет обижать участников "литера­турных суббот": они высказываются то от лица положительных героев, то от имени отрицательных.

– Я не ищу каких-либо совпадений, – уверяет тетя. – Вы, квалифицированные читатели, способны проникнуть в глубины любой судьбы! Выступая от лица персонажа, вы его точней постигаете.

На очередной "литературной субботе" предстояло по­стичь судьбы героев "Евгения Онегина".

…Сегодня состоялось первое знакомство тети Зины с Любой Калашниковой.

Люба пришла в том же платье, в котором ходила на лекции. "Не хочет понравиться… тете Зине. Значит, не при­дает значения!" – понял я. И почувствовал, как заливаюсь внутренним жаром, хотя знал, что мне это не идет: начи­нало казаться, будто я "обгорел" где-нибудь на берегу Чер­ного моря. Такая у рыжих кожа.

Тетя Зина вначале сказала о том совершенно особом месте, которое занимает "Евгений Онегин" в творчестве "первого из поэтов".

– А я больше всего люблю "Медного всадника", – шепнула мне Люба. Она не собиралась подлаживаться под тетины вкусы.

Значит, не придает значения… Я продолжал чувствовать себя "обгоревшим".

Тетя Зина объяснила, почему "Евгений Онегин", напи­санный в стихах, называется романом, а "Мертвые души", написанные в прозе, – поэмой. Потом она сказала, почему Островский называл свои "исполненные трагизма" пьесы комедиями. Мне бы то не топко перед Любой: мы недавно слышали все это в школе. Но жильцы нашего дома, осо­бенно пожилые, школьные годы забыли – воспринимали тетины объяснения как открытие. Переглядывались. Не­которые даже записывали.

Тетя процитировала высказывания Белинского и Пи­сарева о романе и стихах. Согласилась с первым (хотя он "в увлечении кое-где называл роман поэмой"), мягко (все-таки Писарев!) поспорила со вторым.

На нас с Любой она не взглянула. Но видя, что кожа у нее тоже "обожжена", я понял, что тетя стремится показать Любе, к какому дому она приобщается.

Мне стало жаль тетю Зину: сколько ей из-за меня при­ходится терпеть! Напрягаться…

Николай Михеевич, в кителе со множеством планок и почетных значков, ерзал на стуле, как школьник-отличник, мечтающий, чтобы его вызвали.

– Не будем изменять традициям наших "суббот", – сказала тетя Зина.

– Пусть это не покажется дерзким, нескромным, но постараемся на время перевоплотиться в далеких и столь близких нам действующих лиц! Но прежде объединим мыс­ленно роман с оперой того же названия… Хотя Пушкин никакого отношения к либретто, разумеется, не имел. Вот вы, Николай Михеевич… – Полковник вскочил, разгладил усы. – Что бы сказали Онегину, если бы были генералом Греминым и застали его на коленях перед своею женой?!

Николай Михеевич к "субботам" готовился. Но он лет пять назад вышел в отставку, на генеральский чин уже не рассчитывал и к тому же не был "в сраженьях изувечен". Жену его звали Варварой Ильиничной. Одним словом, не­легко было Николаю Михеевичу заговорить от имени Гремина.

– "Рад видеть вас!" – сказал бы я Онегину.

– Почему бы вы так сказали? – с бойкостью начинаю­щей учительницы бросила ему следующий вопрос тетя.

– А чтобы не обидеть жену… недоверием, – ответил Николай Михеевич. И сел.

– Вы лучше Гремина! – воскликнула тетя Зина. – Хотя мы не знаем, что именно он сказал Евгению. Но до этого бы он не додумался!

Полковник разгладил усы. Тетин голос был столь до­верителен, что мне показалось: еще немного – и она на­зовет Онегина "Женей".

– Простите, что я хоть на мгновение попросила вас стать генералом прежних времен, который, как вы помни­те, конечно, при первом появлении изображен автором саркастически: "…всех выше и нос и плечи подымал во­шедший с нею генерал".

А с кем… с н е ю? – с игривой загадочностью спросила тетя у зала.

– С Татьяной! – хором ответили прилежные читатели.

– Я хотела, Николай Михеевич, чтобы вы преподали нам всем урок деликатности. И вы это сделали.

Николай Михеевич уже вполне разгладил свои усы. И не знал, что с ними делать дальше. Он уважал просвети­тельство тети Зины, но, несмотря на свои многочисленные колодки и значки, был по-детски стеснителен (знакомое мне качество!).

К счастью, какая-то пожилая читательница, проявив инициативу, отметила, что роман в стихах "затрагивает и проблемы воспитания": в доме Лариных Татьяну воспиты­вали хорошо, а Ольгу нет, и в результате она оказалась виновницей гибели начинающего поэта. Пожилая чита­тельница так и сказала: "Начинающего".

Сразу после этого тетя Зина попросила Любу выска­заться от имени Ольги.

Участники "суббот" знали друг друга и Любиного пере­воплощения стали ждать, как ждут первого ответа "новень­кой" в школьном классе.

– Ольга сама-то от своего собственного имени почти ничего в романе не произносит, – сказала Люба, не сму­щаясь ожиданием притихшего зала. – Как же я могу го­ворить за нее? Ну, а Пушкин, всем известно, написал:

Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно.

За кого еще высказаться?

Лицо у тети вновь сделалось "обожженным". И мне опять стало жаль ее. Но другая тревога перебила первую, оказалась сильнее: "Люба не хочет нравиться тете… Значит, ей все равно! Не придает значения?.."

В трудную минуту устремляются к родным людям – и тетя устремилась ко мне.

– А как бы ты, Митя Санаев, отреагировал на письмо Татьяны, если бы оказался на месте Онегина?

Предложи мне тетя обратиться от имени Ленского к Ольге, в которую только что должна была перевоплотиться Люба Калашникова, я бы нашел слова! А тут я, не желая изменять Любе с Татьяной, ответил:

– Мне трудно представить себя… на месте Онегина.

– Всем трудно переноситься в другую эпоху, – не уп­рекая, а разъясняя, сказала тетя.

И спросила, кто хочет перенестись туда вместо меня. Сразу взметнулось несколько рук.

* * *

Вчера, когда мы вернулись из библиотеки, тетя сказала:

– Она, конечно, хорошенькая. Но очень провинциаль­на. Я бы ею увлечься не смогла! Старается прикрыть свою провинциальность дерзостью, независимостью. И очень уж

"окает", как-то демонстративно… Могла бы сдержаться. Кстати, у тебя в имени и фамилии ни одной буквы "о" нету – так что на тебе она пока не делает "ударения"!

– А ты ей понравилась. Люба и правда сказала мне:

– Твоя тетя совершает что-то совсем необычное. Мне это нравится! Если бы многие делали то, что она, люди знали бы Ростовых, Базаровых, Катю Рощину не только по фамилиям, а как полагается. У нас, в Костроме, больше свободного времени, чем у вас тут… Ты Белинского читал?

Я с малолетства не умею врать. И не считаю это своим достоинством, потому что даже стерильно честный Мон-тень утверждал: одну только правду говорить невозможно. Если же я пытаюсь соврать, то это написано аршинными буквами у меня на лице.

– Читал, – ответил я, потому что Белинского нам "за­давали" в школе.

– Внимательно читал?

– Не очень.

– Жаль. Но никакого трагизма!.. Он ведь по поводу каждой повести, которую анализировал, создавал свою по­весть, а по поводу поэмы – поэму. Литературоведческие, конечно… Я называю его своим любимым писателем. Не критиком, а писателем: читается, как "Обрыв" или "Три мушкетера". Не оторвешься. Только еще гораздо мудрее! Говорят: "Неистовый Виссарион", – и вроде все. Выска­зались, изучили! А он – тончайший, умнейший. Неисто­вым был Отелло!

– Конечно… конечно!

– Хотя "неистовым" его тоже классик назвал. Но ведь они не рассчитывали, что мы каждую их фразу будем бес­конечно "обкатывать", заменяя ею собственное мнение. Ты, надеюсь, не возражаешь? – Я давно понял, что воз­ражений она не любит. – Это ведь очень легко: тот сказал так, а другой – эдак. И думать не нужно! Я вот, если надо кого-нибудь убедить (даже преподавателей!), говорю: "Как сказал один из великих…" Начинают кивать головами. Со-

глашаются. Если даже я не права. Надежный прием. Вос­пользуйся!

– Я тоже часто обращаюсь к тому, что они думали и говорили.

– Но я обращаюсь к тому, чего они ине говорили! Слышала бы моя тетя!

– Меня дома так и прозвали: "Как сказал один из ве­ликих…" Длинноватое прозвище. Но я люблю необычное. А у тебя есть прозвище?

– Нет. – ответил я, ощущая на лице неприятную, обжигающую краску.

Не мог же я назвать себя "баржей". Хотя Люба, я чув­ствую, тоже постепенно становится моим буксиром.

Тетя заметила это:

– Ты не можешь стать мужем, хотя бы потому, что не создан быть главой семьи. И вообще главой! Даже, увы, какою-нибудь учреждения – но тут я постараюсь пере­воспитать тебя!

Слишком я разоткровенничался в своем дневнике. И пишу его как повесть: с монологами, диалогами и лири­ческими отступлениями. Придется написать на обложке: "Разрешаю прочитать через десять лет после смерти". Или: "через пятьдесят". Так безопаснее.

* * *

Некогда мне заниматься дневником. Некогда!..

* * *

Как хорошо, что некогда!..

* * *

Тетя Зина предложила, чтобы мы всюду ходили втроем.

– Если ты не обидишься, я посоветуюсь с Любой.

– Моя судьба уже начала принадлежать ей? Я это пред­видела.

Когда же я сообщил Любе о тетином предложении, она попросила уточнить:

– Мы всегда будем ходить на свидания втроем? Ил* это – фазовое" мероприятие?

– Разовое…

В тот вечер тетя, как только я вернулся домой, спросила

– Ты получил согласие? Верней, указание?

– Нет, Я советоваться не стат. Зачем? – соврал я. – Завтра вместе пойдем в кино.

– А послезавтра? Если у вас ног от меня тайн! Мне одиноко по вечерам.

– Тетя, дорогая… Прости меня!

Я прижался к ней. Она чуть-чуть отодвинулась.

– Когда ты был маленьким и боялся оставаться дома один, я отказывалась от всего, но не покидала тебя. Взаимности не требуют либо она есть, либо ее нет Вместо ответа я снова прижался к тете.

* * *

Третий раз за эти полтора месяца беру в руки дневник, чтобы написать: некогда! А о том, что я испытываю, что говорю ей, не хочу, чтобы узнали и через пятьдесят лет. Это касается только нас с Любой…

* * *

– Это касается и меня, – сказала сегодня мне тетя Зина. – Пусть она зайдет к нам. Но Люба заходить не хотела.

– Почему? – спросил я ее.

– Терпеть не могу экзаменов. Самая жуткая пора в жизни! Ты, надеюсь, не возражаешь?

Еще не было случая, чтобы я с нею не согласился.

– Самая жуткая… Ты права. Но тетя не собирается тебя экзаменовать.

– А ей и собираться не нужно. У нее это само собой получается. Она тебя любит… Но это не значит, что она должна любить тех, кого любишь ты.

Не сказала: "Тех, кто любит тебя". Нет, не сказала!

– Как утверждал кто-то из великих: "В отличие от ма­тематики, две величины, порознь равные третьей, в жизни вовсе не обязательно равны между собой". Обвинять твою тетю нельзя. Я тоже буду изучать под электронным мик­роскопом, с кем начнет ходить мой ребенок в кино, на концерты.

"Наш ребенок" – она не сказала

* * *

– Ты добрый… И очень послушный. В хорошем смы­сле!

Это были самые нежные слова, которые я до нынешнего дня слышал от Любы. Я и сегодня более ласковых слов от нее не услышал.

Когда я снова стал приглашать Любу к нам, она отве­тила:

– Мне не хочется обижать тебя и твою тетю. Неудобно отказываться… Тем более что она воспитала тебя. И я ее за это уважаю. Даже люблю!

Тетя удостоилась слов, которых я пока еще не дождался.

– Почему, если не секрет, ты живешь с ней, а не с мамой? Твоя мама, ты говорил, жива и здорова. Я раньше не решалась этим интересоваться. Кто-то из великих ска­зал: "Не спеши с вопросом, если знаешь, что к тебе не будут спешить с ответом". Но теперь уж, по-моему, можно…

Значит, ее отношение ко мне стало лучше, чем прежде. Слово "лучше", правда, здесь не вполне подходит. Лучше или хуже могут относиться преподаватели, Николай Ми­хеевич, двадцать шесть остальных моих однокурсниц, на­зывающих меня "женихом" уже не с любопытством и ожи­данием, а с безразличной определенностью. На меня мах­нули рукой… Они соединили меня с Любой прочно и на-

всегда. Но она такого категоричного решения принимать не спешила.

Тете Зине очень хочется знать все подробности.

– Показываю ей город, – сообщил я.

– И все?

– И все.

– Экскурсовод! – якобы с насмешкой, а на самом деле с облегчением сказала тетя. – Где же вы побывали?

– Во всех известных музеях, кроме, кажется, Музея восточных культур. В театрах, куда сумел и достать билеты… Я ее в Архангельское возил.

– А в места, связанные с бессмертными литературными именами? В музей Чехова на Садовом кольце?

– Там ремонт.

– А квартира Толстого?

– Я как-то не догадался…

– Это необходимо для всей вашей будущей деятельнос­ти. Я сама с вами поеду!

Тетя Зина хочет, чтобы события развивались у нее под контролем. Раз уж они "развиваются"… На всякий случай она спросила:

– А московской тете тебя представили?

– Нет еще.

– Почему?

– Люба сказала: "Зачем волновать зря?"

– Зря? – Тетя Зина испытала еще большее облегче­ние. – Пусть приходит к нам! – Ей очень хочется быть в курсе дела. – Значит, от своей тети она скрывает?

"Я не скрываю, а просто не посвящаю, – объяснила мне Люба, – раньше времени!"

Стало быть, время, по мнению Любы, не наступило. Наступит ли оно хоть когда-нибудь?!

Пишу невпопад… Ведь я же начал с нашей беседы о маме.

– У нее трое детей… От моего отчима, которого я почти не знаю. Они живут на Севере. Очень Крайнем…

– Прости, – сказала Люба. – Успокойся… Никакого трагизма!

И поцеловала меня в подбородок. Это было сегодня днем!

* * *

Нужно поговорить, – шепнула мне в институте Люба.

– Серьезно поговорить?

– Серьезно. Но ты не волнуйся. Ладно? Никакого тра­гизма!

Вечер сегодня не особенно торопился, потому что я ждал его.

Люба сказала, что мы встретимся у метро "Комсомоль­ская".

– Почему? – спросил я.

– Вечером… вечером…

Я знал, что там два выхода, но забыл. От волнения. А Люба могла этого не знать вообще. Сначала я вышел к Казанскому вокзалу. Неожиданно в голову пришла страш­ная мысль: "Она уезжает!" Я помчался сквозь подземный переход к Ярославскому. Видя, как я бегу, люди поплотней прижимали к себе чемоданы.

Люба никогда не опаздывала: "Зачем трепать нервы ближнему?"

Она ждала у автомата с газированной водой.

– Что случилось? – Это, разумеется, было моим пер­вым вопросом.

– Никакого трагизма… Я приняла решение. Не пере­бивай меня, – сказала она с той же решительностью, с какой отказалась выступать от имени Ольги. – У меня возникли сложности.

– В чем?

– Я же просила тебя… Во всем! После школы мы с мамой отлично спланировали: "Буду жить у тети, маминой сестры. Это почти всегда надежней, чем у папиной! Буду помогать ей…" Три года так было. Но тетина дочь, как говорится, "привела мужа". Теперь нас в двух смежных комнатах пятеро: тетя с мужем, ее дочь с молодым супру­гом, И еще я… Вот видишь, к каким сложностям приводят ранние браки! Твоя родственница права. Даже эти­чески не очень удобно. Ведь правда?

Я промолчал, ибо не знал, какое же она приняла реше­ние.

– Нет, ты не думай: тетя постоянно говорит, что я ей "все равно как сестра". Но сестра, или моя мама (это одно и то же!), наведывается лишь в гости: всегда определены день приезда и день отъезда. А я стала членом чужой семьи. Тетя на это не намекает. Я сама ощущаю: постоянно и тягостно для всех извиняюсь, благодарю. Это даже… чуть-чуть унизительно. Как сказал кто-то из великих: "Живи в доме, в котором ты дома". Это мудро.

Я опять промолчал.

– Сперва я хотела снять комнату или там… угол, койку. Но тогда мне не хватит стипендии. И даже тех денег, ко­торыми родители помогают своей молодой "развивающей­ся" дочери, как помогают молодым "развивающимся" го­сударствам… Им тоже, кажется, не хватает.

"Послушала бы тетя Зина, как эта "провинциалка" мыс­лит!" – подумал я.

– Так вот… Я приняла решение, которое излагаю тебе не для обсуждения, а просто к сведению. Возьму в инсти­туте академический отпуск… Кстати, почему он так назы­вается? Похоже, что создан для академиков! Поеду на стро­ительство "зоны отдыха". К нам, под Кострому… Чтобы одни отдыхали, другие должны поработать! Или телегра­фисткой буду… в две смены. Я окончила курсы. Накоплю денег… И никакого трагизма! Сейчас пойдем за билетом.

В руке у нее были зажаты бумажки.

Я бросился делать ей предложение: "Будем жить в нашей двухкомнатной квартире. Сложимся втроем – и ма­териально, как говорится, вытянем!"

Но все это я произнес мысленно… Потому что в отличие от Любы не умел принимать решений. Не привык. Баржа на реке, особенно при бурном течении или в незнакомых местах, сама дорогу не выбирает. Она движется в фарватере своего буксира.

– Пойдем к тете Зине! – воскликнул я. И схватил ее за руку. – В кассу я тебя не пущу!

"Будь моей женой! Согласись… – должен был я про­изнести громко, не раздумывая, чтобы заглушить все ее сомнения. – Сейчас же, в эту минуту, стань моей невестой. Раз я первый, кому ты доверяешь свои планы, сомнении. Первый, к кому торопишься в трудную минуту…"

Но я этого не произнес. Потому что рядом не было тети Зины. А я плыл по ее течению. Баржа… Баржа! Это слово уже не было в моем представлении связано с речными просторами, волнами, берегами. Все – и течение, и бук­сир, и баржа – приобрело лишь обидный, иносказательный смысл. Мои поступки, незначительные и редкие, не принадлежали мне. Я был лишь исполнителем чужих решений, а не их создателем, не изобретателем их. И то смелое, единственно верное, что я должен был произнести, никак не произносилось. Язык мой и воля были не на хлипком собачьем поводке, а на давно и туго натянутом тросе. Почему же раньше я не замечал этого? Может быть, мне это было удобно?

Люба, наверно, не согласилась бы на мое предложение. Но я обязан был его сделать.

– Пойдем к тете Зине! – сказал я. – Там все решится!

– Что "все"?

– Вообще все! Идем…

Какое бы твердое намерение ни владело человеком, но если оно касается его личной жизни и перемен в ней, он испытывает неуверенность (пусть самую малую!) и ста­новится податлив чужим советам, склонен выслуши­вать их.

Люба, не разжимая руки, в которой были скомканы деньги на билет, все же пошла за мной.