Дневник жениха - Анатолий Алексин 3 стр.

* * *

Только сегодня могу дописать то, что случилось вчера. Не уверен, что сумею все воспроизвести точно, "воссо­здать", как пишут в критических статьях. Но попытаюсь.

Я все время стремлюсь поточнее "воссоздавать" – и дневник, как я уже писал, начинает походить на рассказ или повесть. Но уж такой в моей жизни настал период. По дороге, на улице и в метро, Люба спрашивала:

– Зачем ты тащишь меня к своей тете?

– Все будет в порядке. И никакого трагизма! – отве­тил я.

Она рассмеялась, а это делает ее более неотразимой, чем мне бы хотелось. Все шедшие навстречу мужчины при­тормаживали… А женщины, напротив, пригибали головы (чтоб не возникло сравнений!) и убыстряли шаг. Как ни странно, Люба перестала сопротивляться. Но я, боясь все же, что она возьмет да и скроется, руку ее из своей не выпускал.

Тетя Зина знала меня со дня моего рождения и сразу же по "обожженному" лицу и другим явным приметам по­няла, что случилось нечто чрезвычайное.

– "Чуть свет уж на ногах, и я у ваших ног!" – этого про тебя, Люба, сказать нельзя: ты долго к нам собиралась!

Тетя выигрывала время для предварительного, визуаль­ного изучения ситуации. Она не любила, чтобы на нее опрокидывали ушат холодной воды.

Но "ушат" уже был у меня в руках и находился непо­средственно над ее головой. Хотя она этого и не предпо­лагала…

– Я пришел, дорогая тетя, чтобы в твоем присутствии сделать предложение Любе!

Тетя немедленно "обожглась" моей фразой – и на ее темно-розовом лице, даже на губах явственней, чем обыч­но, проступили веснушки и родимые пятна всех размеров и форм.

– А что ты решил "предложить" Любе? Музей Чехова. о котором мы говорили? Или Льва Толстого?

– Я предлагаю ей. в твоем присутствии, тетя. и. уверен, с твоего разрешения… стать моей женой.

– Су-пру-гой? – с угрожающей медлительностью переспросила тетя Зина.

– Супругой! Вот именно. Хорошо, что ты поняла.

– И просишь у меня, так сказать, благословения? Веснушки и родинки проступали все отчетливей.

– Я сама впервые об этом слышу, – сказала Люба. – Но если б, как ты, Митя, решилась… Если б уж я реши­лась…

– Жизнь в провинции делает людей гораздо самосто­ятельнее. Даже детей, – сухо перебила ее тетя Зина. – А чем вызвана эта спешка?

– Дорогая тетя… – Я приник к ней, как это бывало раньше. Она не оттолкнула меня. – Когда ты узнаешь обо всех подробностях, поймешь ситуацию, ты дашь свое с° гласие… Дашь! Я ведь знаю тебя. Твою доброту!

– Это доброта с позиций твоих интересов! Потому что я фактически мать… Быть доброй в данном случае – не значит быть покладистой и сговорчивой. Пойми, Ми­тенька… Но и Любины интересы тут полностью адекватны твоим. То есть полностью совпадают… – Она не понаде­ялась на образованность "провинциалки". Тетя протянула свои худощавые, рыжеватые руки к нам обоим. – О, боже мой, какие муки вам заготовил Гименей! Дети, как уверя­ют, рождаются для того, чтобы лишить своих родителей эгоизма… Но я лишилась даже признаков этого порока задолго до твоего рождения, Митенька. Еще в те годы, когда воспитывала твою маму… Ни один час моей жизни не принадлежал мне самой! Сперва твоя мама, потом ты… Я счастлива, что так получилось! Но добровольно прине­сенные жертвы дают мне некоторые права. Хотя бы право на элементарное благоразумие.

Я снова прижался к ней, готовый все выслушать.

– Благоразумие… Холодное понятие! Проявляя его, мы порой жертвуем во имя других своей репутацией. Но что может быть эфемернее, чем она? То есть ненадежнее, -

пояснила тетя для "провинциалки" из Костромы. – И вот я думаю, Митенька: что ты из себя представляешь… на сегодняшний день? "Двадцать семь и один"? Вот и все. Ты безволен и слаб…

Я отпрянул от нее. Мне не хотелось, чтобы Люба слы­шала это.

– Митенька, ты умный, хороший, но слабый!

Я готов был зажать ей рот. Но, разумеется, не зажал.

– Как же ты можешь взвалить на себя ответственность

В семью, за Любу, которая, видимо, по столь понятному юношескому легкомыслию, может дать согласие?..

– Во-первых, я его еще не дала, – спокойно ответила Люба, хотя так стиснула бумажки в руке, что я это услы­шал. – Я еще сама не "благословила" твои намерения, Митя. Но, кажется, готова благословить.

Л я и не сомневалась! отчеканила тетя. – Но не ты, а я отдала ему все свои заботы, посвятила свое одино­чество… Которого могло не быть! Не ты, а я выполнила свой трудный долг перед ним.

Бумажки хрустнули у Любы в руке.

– Выполнив долг перед человеком… таким, как Митя, не следует торопить, чтобы этот долг возвращали. Он вер­нет и без напоминания!

– По какому праву ты защищаешь его… от меня?! По­святившей всю свою жизнь… Это чудовищно!

– Простите. Я не врывалась г этот дом. И в ваш раз­говор… Митя привел меня. Как мужчина, он подтвердит.

– Он еще не мужчина! – крикнула тетя. – В том-то и дело, что он не может взвалить на себя… Не в состоянии!

"Откуда тете известны возможности моих мускулов, моего сердца?" – хотел я спросить. Но язык и воля по-прежнему были "на тросе".

– Митя – мужчина! – за меня ответила Люба. – Как сказал один из самых великих, сила женщины в ее слабос­ти. А другой мудрец добавил, что и сила мужчин иногда тоже… в их слабости! – Люба подмигнула мне. Она была в состоянии шутить. – Чем мягче и ласковей богатырь, тем больше он богатырь!

Тетя не знала, какой именно мудрец это сказал, и воз­разить не сумела. А я, услышав, что богатыри могут быть "мягкими", опустился на колени и произнес:

– Тетя, благослови нас! Хотя Люба еще не совсем со­гласна…

Тетя Зина стала поспешно искать союзницу в Любе:

– Если б ты знала историю его мамы и бабушки! Если б знала, какой ералаш в их и мою жизнь внесли ранние браки… "Выполнив долг перед человеком"… – сказала ты?! – Тете было удобно гладить мою послушную круглую голову: я стоял на коленях. – Нет, я еще не выполнила свой долг окончательно! Я должна буду пожертвовать мно­гим, чтобы он завершил образование, вышел в люди, и лишь тогда…

Я понял, что мне предстоят долгие годы "тетиных жертв".

* * *

Все, что случилось позавчера, я вчера "воссоздать" не успел. Впрочем, к чему это высокопарное слово? Подбад­риваю себя бесполезной иронией.

Когда мы с Любой вышли на улицу, я сказал:

– Нехорошо получилось, что я стоял на коленях?

– Ты всегда на коленях, – ответила она. – И, кажется, привык… В этом-то и трагизм!

Я не знал, как реагировать. Тогда она продолжила:

– Замечал, что есть сыновья, даже старые, которые всю жизнь "при своих мамах"? Это можно уважать. Но согла­сись, что это несколько… неестественно. Они не женятся, не проявляют даже микросамостоятельности. Советуются и получают указания, которые призваны уберечь их от вся­ких опасностей. Но, как сказал один из мудрецов, убере­гают только от счастья. Прости, это я сказала… Я никого не люблю так, как маму. И не буду любить. Кто вообще может быть бескорыстнее матери? Она не выберет себе в сыновья ни Моцарта, ни победителя-полководца, а только своего сына, пусть неудачного, пусть даже убогого… Или свою дочь. Только свою! Но играющий на фортепиано может на самом-то деле не быть пианистом, пишущий в рифму не быть поэтом, а родившая женщина не быть ма­терью.

"Послушала бы тетя, как рассуждает эта "провинциал­ка", – опять прицепилась ко мне назойливая мечта.

– Настоящая мать никогда не захочет, чтобы сын бы.. рабом. Даже ее рабом.

Когда мы вошли в парадное и начали прощаться, она пожалела меня:

– Смотри, какие у тебя волосы! Не пробьешься… Как у воина в балете "Спартак", на который мы с тобой не попали. Должно же быть соответствие?..

– Ты уедешь? – наконец отважился спросить я.

– Если бы ты сегодня сумел защитить себя, я бы, может, уехала. А так… задержусь. Кто-то должен защищать тебя?

– От кого? Тетя ведь любит… Она перебила:

– Как сказал один из мудрецов, любящие деспоты страшны не меньше, чем ненавидящие. Запомни… Даже если этого никто из великих не говорил.

Мне хотелось закричать: "Давай будем вместе!.. Сейчас, с этого дня! Я же сделал тебе предложение. Ответь на него! Будем вместе… вопреки тете Зине. Вопреки всему, что может нам помешать!"

Но "трос" продолжал владеть движением моих поступ­ков и слов. Он угрожающе натянулся, напрягся.

– Ты не думай, что я отступил! – все же сумел произ­нести я. – Вернусь и все объясню ей. Она поймет… Я уверен! Не сразу, но поймет.

– Если хочешь высказаться, лучше напиши. Монолог для тебя легче диалога. В диалоге с тетей ты произнесешь лишь одну первую фразу.

– Нет… Почему? Но раз ты советуешь…

– Я вот что решила. Буду снимать койку. В институте перекочую на вечернее отделение.

– В конце третьего курса? – Ну и что? Никакого тра­гизма! Пойду работать на почту.

Телеграфисткой… Я ведь окончила курсы. Еще в Ко­строме… Буду принимать и передавать телеграммы! При­учусь к предельной краткости выражения своих мыслей! А краткость, как сказал один из великих, – это сестра та­лант Он действительно так сказал Родная сестра! Поэтому завершим сцену прощания.

– Ты решила все это… ради меня?

– Прости, Митенька, я устала.

Она открыла и закрыла дверь лифта. Я остался один.

* * *

Надо написать… Какая же Люба умница! Я буду гово­рить то, что думаю (вернее, излагать на бумаге!), и не ус­лышу тетиных возражений.

Тетя Зина… Она не хочет делиться мною ни с кем. Вот в чем самое главное! Хоть я абсолютно никакой ценности не представляю. Сама сказала об этом. При Любе… Зачем же при Любе? Если нельзя меня оттолкнуть от нее, то надо ее оттолкнуть от меня? Так, что ли? Это жестоко. Но тетя уверена, что спасает меня. Она видит опасность там, где ее нет. Третий ранний брак должен, как она думает, непре­менно и в точности повторить два первых. Надо открыть ей глаза… Нет, она их и не закрывала. Просто у нее свое ви­дение мира. Особенно всего, что происходит со мной. Она отдала мне почти всю свою жизнь… И я должен за это рас­плачиваться? Тетя была одинока? Но Люба сказала как-то, что одиночество нельзя "излечить" за счет других людей. Она права! Конечно, в письме я все это обойду стороной. Напишу, что очень ценю тетины заботы и жертвы. Я их и правда ценю. Но отказаться от Любы в благодарность за то, что тетя сделала для меня, не могу.

* * *

Так я и написал. Хотел еще добавить, что одиночество впредь тетю не ожидает. Наоборот, нас будет трое. А потом… Но она не хочет делиться мною ни с кем! Вот в чем суть. И эту "суть" я тоже обошел стороной.

У тети Зины есть шкатулка с медной ручкой, в которой она хранит письма. У нее для всего определены свои места – не только доя хлеба, ложек и вилок, но, например, и для всех моих школьных дневников (от первого до десятого класса!). Их тетя Зина сберегает в одном ю ящиков письменного стола. В другом ящике хранятся фотографии, в третьем – квитанции. А письма – в старинной шкатулке. Когда я от­крыл ее, оказалось, что она очень вместительная, глубокая. Я решил положить свое письмо сверху и попросить тетю прочитать его вечером: по вечерам я теперь не бываю дома.

Без всякой цели, машинально я стал перебирать кон­верты. Добрался до самого дна шкатулки… Там лежало письмо без конверта, как без одежды. Оно было зачитано, словно любимая книга. На сгибах даже протерлось. Это было письмо от бабушки…

"Зина! я, по-твоему, плохая мать, потому что предпочла японскую любовь материнской. Ты так считаешь. Но я не предпочла, а просто уехала, не перестав от этого меньше любить Аню и тебя…"

Алей зовут мою маму.

"Ты воспитала Аню, хотя, сознайся, я хотела забрать ее с собой. Ты не отдала ее мне, сказяв, что она болезненный ребенок, ей нельзя менять климат и что я погублю ее. По­мнишь, как ты это все говорила? А я подчинилась, потому что побаивалась тебя. Ты с детства умудрилась стать в доме "главной". Я сдалась – и в этом была моя измена мате­ринской совести. Может быть… Ты хорошо воспитала Аню, ничего не говорю. Но зачем же было в каждом письме подчеркивать, что ты заменила ей мать? Зачем было меня "заменять"? Разве я умерла? Или ты хотела, чтобы я умерла для нее?.. Прости, что ворошу прошлое. Хотя для этого есть причина! Зачем ты у Ани сейчас отбираешь сына?

Зачем ставишь ее перед вопросом: либо сын, либо муж? Если одинока, приезжай ко мне: у нас нормальная семья, тебе будут рады. Ты никого не стеснишь… Но Аню-то не "заменяй", как заменила меня. Ну и что из того, что они улетают на Крайний Север? Там же дети рождаются и живут. Не делай этого, Зиночка.

У вас с Аней и у Мити есть ведь и родные отцы. Но ты создала теорию, согласно которой отцы любят лишь тех детей, чьих матерей они в данное время любят. Мы под­чинились этой теории, потому что побаивались тебя. Но оставим отцов, раз уж они согласились оставить детей. По своей воле или по твоей – это не имеет значения. Только Аню не пытайся "заменить"! Не делай этого, Зиночка… Заклинаю тебя! Мама".

Внизу стояла дата: письмо пришло семнадцать лет назад. А еще ниже была приписка, сделанная крупным безупречным почерком тети Зины: "Где же на земле спра­ведливость?"

Я не положил в шкатулку свое письмо. Тетя Зина на­чертает на нем такую же резолюцию.

* * *

Тетя Зина не только воспитывает литературой, но и лечит ею людей, исцеляет.

– Тех, у кого нездоровье… в душе, – объяснил я Любе.

– Так сказать, "душевнобольных"? Благородно! И кого-нибудь вылечила?

– Ну вот… Германа с десятого этажа.

– Имя в данном случае символичное: соединяет в себе литературу с психиатрией.

– Он самый красивый юноша в нашем доме.

– А разве не ты?

Что-то подобное я не раз слышал от тети: может, хоть в этом они с Любой сходятся? Или утешают меня?..

– Герман не поступил в институт, работать не поже­лал, – сообщил я Любе.

– И армия от него отказалась?

– Кажется, плоскостопие… Или что-то вроде.

– "Плоско ступает" по жизни? А внешне красив? Слу­чается!

– Сейчас он "ступает" как надо: тетя его спасла. Он стал перевоплощаться на ее "литературных субботах" в "лишних людей" прошлого века. Лицо у него скучающее, надменное… Тетя говорит, что у него еще и лицо "профес­сионального покорителя": похож на Дантеса.

– Но не убийца?

– Мог бы им стать. А теперь учится в техникуме: руки у него золотые.

– В отличие от души?

– И с душой все наладилось. Это – тетина гордость: на его примере она доказала целительные свойства лите­ратуры!

– В кого же он перевоплощался… из "лишних людей"? – спросила Люба.

– В Печорина, Рудина. И стихи читает прекрасно! "На смерть поэта", к примеру…

– Он же похож на Дантеса?

– Но обличал его! На глазах у всей библиотеки "смеясь, он дерзко презирал…", "не мог щадить…", "не мог по­нять…". Все было так выразительно, что зал окончательно возненавидел наглого иноземца.

– Дантес против Дантеса?..

– Так получилось. На ближайшей "литературной суб­боте" он будет читать стихи о любви.

– Пойдем? – предложила Люба.

– Пойдем, – ответил я неуверенно.

Зачем было рассказывать о его красоте? Надо было на плоскостопие нажимать! И на его прошлые связи с дурной компанией…

– Это будет экспериментальная суббота, – попробовал я посеять сомнения. – Тетя хочет, чтобы с помощью наших соседей отныне "оживали стихи".

– Вот и пойдем.

* * *

Сегодня мы с Любой пришли на необычную "суббогу", где должны были оживать не повести и романы, а стихи. Первое из них "ожило" благодаря самой тете.

– Я никогда не позволяла себе менять хоть звук еди­ный, хоть букву в произведениях великих мастеров. Ибо это кощунственно! – объяснила в начале вечера тетя Зина. – Святыни можно посещать, ими надо восторгаться, но нельзя в них вторгаться. И все же я чуть-чуть вторг­нусь: изменю в тексте гениального стихотворения два слова, чтобы доказать, что оно, написанное мужчиной, с той же силой звучит и от имени женщины!

– Выхожу одна я на дорогу… – начала тетя. Дальше, вместо слов "Я б хотел забыться и заснуть", тетя, выразительно глядя на меня, произнесла:

– Я хочу забыться и заснуть!

Она пошла на редактирование классика, чтобы сказать мне его устами, что она одинока, устала и хочет освежиться сном.

– Она устала только от тебя? Или и от меня тоже? – спросила Люба.

Я не успел ответить: Герман начал "оживлять" стихи о любви. Он обычно находил "жертву" в библиотечном зале – и к ней обращал слова признаний, мук и тоски. Жертвы начинали ерзать, передвигаться, но взгляд Германа преследовал их, не отпускал. Казалось, я присутствовал на сеансе гипноза.

Готовясь перейти к очередному четверостишию, Герман приковал себя взглядом к Любе. Она поднялась и спросила:

– Вы мне что-то хотите сказать?

Все тетины веснушки и родинки сразу же вырвались из засады, обнаружили себя, готовясь защитить Германа.

– Никакого трагизма! – успокоила Люба. – Я просто не хочу присваивать то, что мне не принадлежит. В данном случае… чужую любовь. Стихи же не мне адресованы. И во­обще участниц этой "субботы" классики не имели в виду…

Тетя даже обрадовалась:

– Всякий эксперимент не бесспорен. Он требует об­суждения, а может быть, и осуждения. Вот прямо сегодня, когда читатели разойдутся, мы и обсудим… Ты не отка­жешься, Люба?

– Не откажусь.

После экспериментального вечера у тети разболелась голова, и она попросила прогуляться с ней нас троих – Любу, меня и Германа.

– Я виновата, Герман, – сказала она. – Получилось, что, проводя эксперимент с "оживающими стихами", я рискнула не собой, а тобой! Потому что доверяю тебе. До­веряю!

Все это она произнесла так, точно обращалась к быв­шему уголовнику, которого исправляла "доверием".

Следующая фраза тоже напоминала судебную хронику:

– И я же обязана реабилитировать тебя! Тетя остановилась, обхватила голову, которая болела и потому не могла принимать быстрых решений.

– Ну, прочитай несколько абзацев из "Героя наше­го времени"… Перевоплотись в Печорина! А потом в Ру-дина, если тебе захочется. Но только с использованием всех жестов и других возможностей твоей незаурядной "фактуры".

Возможности эти были велики: Герман вполне мог бы поступить в ателье манекенщиком.

Мы шли переулком, который расширяли, благоустра­ивали – и он уже несколько лет не вылезал из строитель­ных заборов. Прохожие здесь попадались не часто… А те, которые встречались, вздрагивали от восклицаний и тело­движений Германа.

Прочитав первый монолог, он по-дантесовски покори-тельно взглянул на Любу.

– Вы опять хотите мне что-то сказать? – осведомилась она. И нарочито спохватилась: – У меня… что-то не так, не на месте?

Покорительный взгляд угас.

– Мы зашли довольно далеко, – вернулся из перево­площений на землю Герман.

– От дома, ты хочешь сказать? – уточнила Люба. – Тогда не "зашли", а ушли.