- Вот сюда кладите, здесь ему будет удобнее.
Тараса Григорьевича положили на телегу к деду Макару, на свежее сено, еще крепко державшее аромат трав.
- О це гарно! - одобрил Тарас Григорьевич. - Дух-то какой! Как у нас на батькивщине. Я сам косил. Да вот откосился. Ну что, дочка, прощай, значит.
- Нет, Тарас Григорьевич, - возразила Рита. - Я с вами. Провожу до вагона, прослежу, чтобы хорошо устроили, а потом домой, вещи собирать. Я тоже с госпиталем уезжаю.
- О це гарно! - снова одобрил Тарас Григорьевич. - А мамка-то как? Отпустила?
- Мама говорит, что даже лучше: там я целее буду.
- Ну, на Урале-то и верно целее, - сказал Тарас Григорьевич. - До Урала немец никогда не дойдет.
У одной из машин показалась Таня. Она помогала раненому, который с трудом шёл, опираясь на неё.
- Таня, давай своего сюда! - крикнула Рита.
Таня подвела раненого, вместе с Ритой подсадила его на телегу.
- Ну что, девчата, едем? - спросил дед Макар.
- Вы поезжайте, а я здесь ещё помогу, - сказала Таня.
Рита махнула ей рукой, забралась на телегу. Дед Макар дернул вожжи, и Тайка двинулась в путь.
- Сонечко-то якэ гарнэ, - удивлялся Тарас Григорьевич, почти не видевший его в палате. - Ласковое.
- А не печёт? - беспокоилась Рита.
- Нет, дочка. Пускай греет.
Второй раненый молчал. Вдруг он поднял голову, прислушался.
- Гудит?
- В ушах у тебя гудит от слабости, - пошутил Тарас Григорьевич.
Раненый напружинился, готовый в любую секунду спрыгнуть с телеги, и повторил теперь уже настойчиво:
- Гудит! Немцы! Налёт!
- Ну-ка останови лошадь, отец, не слышно ничего, - попросил Тарас Григорьевич.
- Тпру, тпру! - приказал Тайке дед Макар, и она, на удивление, сразу послушалась. Тревожно задвигала ушами, забила хвостом. Теперь все четверо явственно различили тягучий, завывающий гул самолетов. До станции осталось всего несколько десятков метров. Только что обогнавшая телегу машина тоже остановилась. Впереди, где виднелся состав поезда, раздался оглушительный взрыв, и в ту же секунду Рита увидела самолеты и цепочку бомб, со свистом летящих к земле.
- Во-о-зду-у-ух! - раздался крик из машины, и раненые, кто мог, кинулись врассыпную.
Раненый, сидевший на телеге, изловчился, спрыгнул на землю, но, как видно, неудачно, ушиб больную ногу и застонал. Пробежав немного, он споткнулся и упал. Рита кинулась его поднимать. Неподалеку рванула бомба.
- Ложись! - крикнул раненый и прижался к земле.
Рита прильнула к горячей дороге, обмирая от страха - это была первая бомбёжка в их городе.
- Ползи сюда, ползи сюда! - крикнул ей из-под телеги дед Макар.
Рита подняла голову и… увидела лицо Тараса Григорьевича, оставшегося в телеге, до странности напряжённое, как будто чем-то сильно удивлённое. Тарас Григорьевич приподнялся, опираясь руками о дно телеги, словно чего-то ждал. "Ведь он не может слезть!" - обожгло Риту. Она вскочила, кинулась к нему:
- Тарас Григорьевич! Я сейчас!
Что она хотела сделать? Одна? Он не успел ответить, как где-то неподалёку разорвалась ещё одна бомба, но Рита была уже в телеге.
- Ложись! - скомандовал ей Тарас Григорьевич, и его голос потонул в грохоте разорвавшейся почти рядом бомбы.
Рита бросилась ничком прямо на Тараса Григорьевича и замерла.
- Лежи, лежи, дочка, не вставай, пока не улетит, - шептал Тарас Григорьевич. - Лишь бы не прямое попадание. Глядишь, и уцелеем.
Рита не отвечала. Тарасу Григорьевичу мешали дышать её волосы, рассыпавшиеся по его лицу, но он боялся потревожить девушку и терпел. Последние взрывы прозвучали уже отдалённо, а вслед за этим Тарас Григорьевич услышал удалявшийся гул самолетов. Налёт кончился так же внезапно, как и начался.
- Ну, дочка, всё, пронесло, кажись. Вставай, улетели.
Рита молчала и не двигалась.
- Ты что, дочка? - с тревогой спросил Тарас Григорьевич. - Ты чего так напужалася? - И тут только Тарас Григорьевич сообразил, что не чувствует её дыхания.
- Ты что, дочка?! - испуганно закричал он и попытался приподнять ёе. - Ты что?!
Раненый, лежавший на траве сбоку дороги, прихромал к телеге, услышав крик Тараса Григорьевича. Вылез из своего убежища дед Макар. Вдвоём они перевернули Риту вверх лицом. Девушка смотрела в небо ясными голубыми глазами, и в них не было ни страха, ни сожаления, ни упрека - в них не было ничего, что так свойственно глазам живого человека.
- Она, кажется… - сказал раненый и не договорил, увидев страшное лицо Тараса Григорьевича, объятое ужасом и состраданием одновременно.
Дед Макар глянул на Риту, печально покачал головой:
- И-и-э-эх!
- Меня прикрыла… Меня прикрыла… меня прикрыла… - монотонно повторял потрясенный Тарас Григорьевич. - Зачем? Зачем? Кому я нужен? Обрубок… А ей бы только жить. Меня прикрыла… Зачем?
Потом он вдруг спохватился:
- Может, ранена? Спасти можно? Гони, дед, в госпиталь! Меня снимите и гони!
- Поздно, - покачал головой раненый, рассматривая кровавые пятна на белом халате - следы двух осколков. - Красивая была. Вот ведь как…
- Гони, дед, гони! - настаивал Тарас Григорьевич.
К машине, стоявшей впереди, сходились раненые.
- Эй, люди! - окликнул их дед Макар. - Помогите!
Трое подошли, увидели Риту. Молча покачали головами.
- Осколками её, - пояснил раненый.
- Меня прикрыла… Меня прикрыла… - уже почти бессмысленно повторял Тарас Григорьевич.
Его понесли к машине, туда же похромал раненый. Дед Макар сел в телегу. Тронул вожжи. Тайка, перепуганная бомбёжкой, послушно шла по дороге.
- Гони, гони! - кричал вслед Тарас Григорьевич, всё ещё надеявшийся на чудо.
- Чего гнать-то? - сам себе сказал дед Макар. - Теперь уж домой везти надо.
Хоронить Риту пришли все одноклассники, кто ещё не уехал. Елена Григорьевна, истаявшая за сутки чуть ли не вдвое, молча сидела у гроба, так же молча теряла сознание, а когда её приводили в чувство, опять молча и тупо смотрела на единственную дочь, не в состоянии осознать несчастье. Пётр Петрович, суровый, почерневший лицом, иногда отдавал какие-то распоряжения.
Зойка всё видела, слышала, но воспринимала так, как будто это не она стояла у гроба подруги, а кто-то другой. Лёня где-то вычитал и говорил ей, что иногда в минуты крайнего отчаяния человек видит не только всё окружающее, но и себя как бы со стороны, воспринимает реальность как нечто неправдоподобное - так проявляется способность психики защищаться от горя.
Паша и Генка расставляли венки. Их Зойка тоже не видела со дня последнего экзамена и тут даже удивилась: оказывается, всё ещё в городе, на фронт не сбежали, как постоянно грозились. Таня постриглась совсем коротко, ей это идет. "Господи, о чём это я? Рита даже теперь такая красивая в своём любимом голубом платье. Голубая бабочка… Да что это я?" Мысли путались у Зойки в голове. Таня, стоявшая рядом, осторожно тронула Зойку за руку, потом с силой сжала и горько прошептала:
- Что я буду делать на Урале одна? Только вчера утром смеялись…
Зойка ясно вспомнила слова Риты: "Мне кажется, мы уже никогда не увидимся" и прошептала:
- А она чувствовала… Надо Володе сообщить.
- Надо Лёне сообщить.
- Лёне? - переспросила Зойка.
Таня не смотрела на неё, помолчала, что-то обдумывая, а потом решительно сказала:
- Рита любила его. Его одного больше всех. Она скрывала это от тебя. Недавно только мне призналась.
- Это… Это…
Зойка хотела крикнуть: "Это неправда!" Но спазмы сжимали горло, и слова застряли. До сих пор она не хотела признаться самой себе, что догадывалась об этом. Потому что, если бы знала наверняка, не смогла бы чувствовать себя счастливой, ей мешало бы чувство вины перед подругой. Так, значит, это всё-таки правда. Голубая бабочка… Зойка считала Риту беспечной бабочкой, порхающей с цветка на цветок, а она умела любить глубоко и искренне. Безответно. Тогда, на перроне, в день расставания с Лёней, Зойка видела за кустами сирени её голубое платье, в котором Рита лежит сейчас. Она приходила, чтобы в последний раз глянуть на Лёню, тайно проститься с ним. Как же можно было это не понять, не догадаться?
Зойка чувствовала тошноту и слабость, ей казалось, что она вот-вот упадёт. "Как я могла ничего не видеть, не замечать? Вот уж верно: счастье глаза дымом застилает, делает человека слепым".
Вечером, после похорон, они вчетвером сидели у Риты на веранде. Если бы она была жива, то восторженно закричала бы:
- Ребята, смотри-и-ите, какая луна-а!
Но Рита ушла от них навсегда, а они собрались в её доме, чтобы поддержать родителей подруги и последний раз почтить память о ней воспоминаниями.
На веранду вышел Пётр Петрович и тихо проговорил:
- Сидите, сидите, ребята. Я просто постою немного с вами.
Всем хотелось говорить о Рите, но говорили мало, потому что трудно было произнести слово "была". Нелепая смерть Риты словно оборвала какие-то струны внутри у каждого. Молчаливее всех был Паша. Он, кажется, вообще не произнёс ни слова с тех пор, как Зойка увидела его здесь, во дворе, ещё днём. И вдруг Паша неожиданно обратился к отцу Риты:
- Пётр Петрович, помните, вы говорили о партизанском отряде?
- Говорил, - чуть помолчав, ответил Пётр Петрович.
- Так вот. Мы решили вступить в ваш отряд.
- Все четверо?
- Нет, я и Гена. Мы уже всё обсудили. Если не возьмёте, сами уйдём. Куда - всё равно. К какой-нибудь части пристроимся. Или так, сами, вдвоём, будем действовать в тылу у немцев. Так что лучше возьмите.
Паша говорил твердо, и все понимали, что это не просто слова - он дружил с Ритой с детства и гибель её пережил сильнее остальных друзей. Пётр Петрович молчал, обдумывая ответ, потом с сомнением покачал головой.
- Я должен! - настаивал Паша. - Я должен отомстить за Риту. Вы… вы не имеете права не взять меня!
Пётр Петрович долго молчал, опустив голову, и ребята видели, что сильное волнение мешает говорить ему. Наконец, он махнул рукой:
- Собирайтесь. Только никому ни слова. Завтра уходим. Заодно будете помогать Елене Григорьевне. Она пойдёт с нами, её нельзя оставлять в таком состоянии. Ну, а вы, девочки, живите долго…
Голос Петра Петровича осёкся, он махнул рукой и быстро ушёл в комнату.
Друзья проводили Таню, простились с ней - она уезжала утром с последней партией раненых на Урал, куда переводили госпиталь. Втроём постояли около Зойкиных ворот. Генка сказал:
- Ну, что, сеньорита Зойка, будем прощаться?
- Гена, береги себя, - с участием сказала Зойка. - Не лезь там без толку, куда не надо.
- Ну, если только под танк… со связкой гранат, - ответил Генка, стараясь этой бравадой скрыть волнение.
- Говорю же тебе, не надо…
- А это, Зоечка, надо, - прервал её Генка вполне серьёзно. - Кому-то же надо. В общем, до свидания.
Генка крепко пожал Зойке руку. Она заморгала, удерживая набежавшие слёзы, и неожиданно для него чмокнула его в щёку. Генка заулыбался и пошёл к дому, оборачиваясь и махая рукой. Когда он скрылся за калиткой, Паша протянул Зойке руку:
- До свидания. Я думаю, мы ещё увидимся. Верю в это.
- Я тоже хочу верить. Но там так опасно.
- Сейчас везде опасно, - заметил Паша, и Зойка догадалась, что в этот момент он подумал о Рите.
- Что бы ни случилось, мы будем помнить друг о друге, - сказала Зойка. - Те, кто останется жив. Береги себя, Паша. Ты должен жить.
- Я постараюсь. А ты тоже, Зоя… Разреши обнять тебя на прощание.
- Ой, Паша!
Зойка сама обхватила его руками, а он молчал и гладил её по голове. Потом осторожно отстранил от себя, помолчал, что-то обдумывая, и сказал:
- Вот и всё. А знаешь, это я тогда стоял под твоими окнами, когда ты болела.
Он отступил на несколько шагов, ещё некоторое время постоял, глядя на неё, потом резко повернулся и пошёл. Изумленная Зойка не могла двинуться с места. Паша уже почти бежал, но вдруг остановился, обернулся и, увидев, что она всё ещё стоит, крикнул издали:
- Это я стоял под твоими окнами!
Эвакуация
Раннее утро, а дышать уже нечем. Конец июля - самый зной. Воздух, не успев остыть за ночь, наливался новым жаром. Зойка осторожно открыла пошире окна, стараясь не разбудить девочек. Эту ночь она спала в детдоме - директор приказал. Вчера перед ужином, при всех, он обратился к ней:
- Зоя Дмитриевна, враг уже под Сальском. Может случиться так, что срочно начнём укладываться. Надо, чтобы вы всё время были с детьми. Оставайтесь на ночь.
Она охотно осталась. Что у неё, семеро по лавкам? Ей льстило, что в детдоме все называли её по имени и отчеству, даже Нина Трубникова, которая была всего на год младше, даже директор и сорокалетняя медсестра Ирина Ивановна Бутенко. Но, проходя мимо Зойки, когда никто не смотрел на них, Андрей Андреевич шепнул:
- Зайдёшь после отбоя, поговорить надо.
Зойка хотела спросить, о чём пойдёт разговор в такое позднее время, но директор, как всегда внушительный и деловой, уже выходил из столовой.
Уложив ребятишек, Зойка вышла на ступеньки, ведущие во двор, и стояла в раздумье: а может, всё-таки не пойти к директору? Её что-то беспокоило в его приглашении, сделанном так таинственно, по секрету от всех. Беспокоило и то, как Андрей Андреевич смотрел на неё порой, словно оценивал, чего она стоит. Зойка его немного побаивалась и старалась изо всех сил: пусть видит, что на неё можно положиться. Но идти к нему в кабинет ночью… Она вздохнула: нет, раз директор приказал, разве можно ослушаться?
- Стоишь?
Зойка услышала приглушённый голос Андрея Андреевича. В полной темноте он прозвучал так неожиданно, что она ойкнула.
- Ночь какая, - сказал Андрей Андреевич, голос его прозвучал ровно, и Зойка не поняла, что он хотел выразить, восхищение или неудовольствие тем, что так темно и душно.
- Темно очень, - сказала она, чтобы поддержать разговор.
- Ничего, это даже и лучше, - сказал директор. - Надоело у всех на глазах жить. Каждый шаг на виду. А ведь человек так устроен, что у него обязательно должно быть что-то своё, личное, о котором другим знать не надо. А? Согласна?
- Н-не знаю, - неуверенно протянула Зойка, потому что ей нечего было скрывать от людей.
- Без личного человеку никак нельзя, - продолжал директор. - Не чурбаки же мы, люди. И душа волнуется, и сердце чего-то просит. Как это в романсе поется? "Сердце ласки просит". Это всем нужно. Что, не правда? Ведь правда!
- Не знаю, - опять повторила Зойка, не понимая, к чему он клонит.
- Ну вот, заладила одно: не знаю да не знаю. Всё ты знаешь, только хитришь. Ведь знаешь, что ты мне нравишься.
- Не знаю! - поспешно и испуганно выпалила Зойка.
- Так теперь будешь знать, - спокойно сказал Андрей Андреевич. - А что тут плохого? Ну, нравится человек - и всё. Ничего тут такого нет.
- Да ведь жена у вас!
- А что жена? Она далеко. Я её и сына давно к родным в Сибирь отправил. Что им здесь делать? Здесь неспокойно. Того и гляди, немцы нагрянут. Или какая-нибудь бомбёжка - и нет тебя. И хотел бы тогда взять все радости жизни, а не возьмешь, потому что нет тебя. Вон как твоя подружка… Разве это справедливо, чтобы человек погибал, не познав всех радостей жизни?
Андрей Андреевич сделал ударение на слове "всех" и, остановившись перед входом в беседку, стоявшую в глубине двора, взял Зойку за руку, предложил:
- Давай посидим в беседке.
- Н-нет, - не согласилась Зойка. - Лучше я в палату пойду, поздно уже.
- Давай, давай посидим! Здесь так хорошо. И никто ничего не увидит, не беспокойся. Никто.
Андрей Андреевич перешёл на горячий шёпот, и это было так необычно для человека всегда бесстрастного, подчёркнуто сдержанного, что Зойка в первую минуту опешила. Директор, воспользовавшись её замешательством, почти втолкнул Зойку в беседку. Она рванулась и, толкнув его обеими руками в грудь, крикнула:
- Вы чего это? Вы чего?
- Тише ты, дура! - грубо и зло прошипел директор. - Стой! Куда ты?
Но Зойка бежала, не оглядываясь. Только у входа в палату она перевела дыхание. Потом тихонько скользнула в постель и долго лежала с открытыми глазами. Никак не удавалось уснуть, мешали беспокойные мысли: "Что ему надо? Выгонит теперь".
Однако утром, когда они встретились, лицо директора, как обычно, ничего не выражало, и Зойка уже думала, что всё обошлось. Тут Андрей Андреевич громко, скорее, для остальных, чем для неё, сказал:
- Зоя Дмитриевна, собирайтесь, сейчас поедете с Макаром Захаровичем в краевой центр. Надо получить вещи, которые нам в дороге могут пригодиться. Просите больше одеял и постельного белья. Скажите: нам в дорогу нужны одеяла. Скорее всего, под открытым небом спать придётся - их подстелем, ими и укроемся.
- Значит, всё-таки эвакуация, - грустно сказала медсестра.
- Не немцев же дожидаться! - слегка повысил голос директор.
- А куда же вы девчонку посылаете? - осторожно сказала Ирина Ивановна. - Так тревожно.
- А кого мне послать? Вас? Так медсестра здесь нужнее.
То, что придётся ехать за двести километров по опасной дороге, Зойку не пугало. Сейчас она осознавала только одно: директор оставил её здесь, рядом с детьми, ей никуда не нужно уходить. И обрадованная Зойка сказала:
- Хорошо, Андрей Андреевич, я поеду.
- Но всё-таки… совсем девочка, а немцы так близко, - встревожено сказала Ирина Ивановна.
- Она на работе! - отрезал директор. - Собирайтесь, Зоя Дмитриевна. Сходите за Макаром Захаровичем и поезжайте.
- Хорошо, - ответила Зойка и пошла к Степаниде за дедом Макаром.
В доме у Степаниды опять что-то происходило. Там стоял невероятный гвалт: бабы суетились около стола под вишней, дед Макар путался у них под ногами, а весёлая Тонька кричала:
- Мам, да где вы там? Несите скорее вареники, я уже и сметану достала!
Вареники в доме? Да ещё со сметаной? Значит, какой-то праздник. И только Зойка хотела позвать деда Макара, как на крыльце появилась Степанида и оповестила собравшихся к забору соседок:
- Та радость же у нас! Ночью Тонькин мужик вернулся! Подчистую списали! Всё! Отвоевался!
И тут вышел он сам. Лицо нервное, жёлтое. Он глухо поздоровался и стал спускаться со ступенек, опираясь на костыли. Совсем не таким уходил лейтенант на фронт. Куда девались его молодцеватость, стать. Он горбился и не смотрел на людей, как будто ему было необыкновенно стыдно, что в бою ему сильно повредило ногу, и он теперь не может воевать. Вернулся муж-калека, а счастливая Тонька радостно прижимала руки к груди: теперь он наверняка не погибнет на фронте, он туда больше не попадёт.
Дед Макар взял в дорогу свою неизменную "шубейку" - старую овчину и маленький горшочек с варениками. Зойка успела прихватить только помидоров и огурцов с грядки да кусок хлеба. Бабушка сунула ещё в солому бутылку с компотом. Ехать-то весь день в одну сторону и столько же обратно.
Телега тряско катилась по ухабистой дороге, ударяясь о каждую кочку, ныряя в каждую рытвину. Деду Макару иногда удавалось уговорить Тайку пробежаться рысью, но лошадь быстро уставала и переходила на тяжёлый шаг.