Моторки, раздвигая острым носом воды Амударьи, шли по-над берегом, и десятки ребячьих рук тянулись к сочной траве. Дети срывали её пучками и тут же отправляли в рот. "Еще свалятся", - подумала Зойка, но сказать ничего не могла. Все её силы сейчас уходили на то, чтобы не провалиться в "бездну". Она чувствовала, как мир постепенно отстраняется от её сознания, в котором чёрный ветер гасит одну за другой мысли, будто свечи. "Держись, держись! - приказывала она себе. - Ещё нельзя, ещё не доехали".
В детдоме их тоже встречали. Весь персонал высыпал на улицу. Женщины подхватывали самых маленьких и несли их на руках, и при этом у них были такие лица, словно они увидели что-то невероятное, чего не бывает на свете. Зойка боялась упасть и шла медленно, осторожно, будто ощупью. "Ещё не всё, ещё не конец, надо передать детей по всей форме… Их надо накормить". Зойка даже не удивилась, что эта мысль опять преследует её - за два месяца она с нею сжилась.
- Все в санпропускник! - услышала она. - Сначала в санпропускник!
Няни и воспитательницы, отмывая ребят, поражались, сколько грязи может впитать в себя человеческое тело. Дети безропотно отдали себя во власть взрослых - они были так слабы, что у них хватало сил только на то, чтобы удержаться на скамейке. Зойка смотрела, как на девочек надевают чистые цветастые платья, и не знала, что ей делать со своим. Оно превратилось в клочья и было так грязно, что просто немыслимо надеть его снова.
- Возьми мой сарафан, он совсем новый и тебе подойдёт, - сказала одна из воспитательниц и как-то странно задержала на Зойке свой взгляд.
Зойка улыбнулась смущённо в знак благодарности и, накинув сарафан, машинально стала впереди ребят. Строем они вошли в столовую.
Первое, что увидели на столах, были белые скатерти, а на них - белый хлеб. Горы хлеба! Аппетитные кусочки высились на стеклянных вазах, как чудо из прошлой жизни. Ещё не дождавшись супа, все моментально проглотили по кусочку хлеба и потянулись за следующим. Но тут вошел врач.
- Убрать хлеб, - приказал он. - Оставить только по одному ломтику.
Дети устремили на него испуганные глаза.
- Вы будете есть через каждые два часа понемногу, - успокоил их врач. - Так надо, чтобы вы не заболели.
Ребята молча принялись за бульон, который принесли в пиалах, но Зойка видела, что они плохо понимают врача и наедятся ещё не скоро. Чёрный туман, охватывавший её час назад, немного рассеялся, но весь организм был в напряжении, будто внутри кто-то натянул до отказа сотни тонких металлических струн.
Перед сном Зойка пошла по палатам. Дети лежали на чистых постелях, и сами чистые и просветлённые до неузнаваемости.
Вот и кончился этот немыслимый переход. Все целы. Все живы. Она выполнила своё самое важное поручение. Только почему же нет радости на душе? Почему такая тяжесть сковывает тело? И почему так странно смотрят на неё дети? Ещё несколько часов назад они были едва живы и, наверное, потому не могли видеть того, что видят сейчас. Но что они такое видят, что неизвестно ей самой?
Зойка вспомнила, что уже два месяца не смотрела на себя в зеркало. Наверное, так почернела от солнца, что и узнать невозможно. Это неважно, зато все живы. Она довела их до места. Теперь всё будет хорошо.
А что будет с ней самой? Куда ей деваться? Вот он, тот вопрос, который подспудно давил тяжестью. Если её не оставят здесь хотя бы уборщицей, как она будет жить без этих детей?
Бесформенные тёмные пятна снова поплыли перед глазами. "Дождусь вместе с ними, когда можно будет вернуться домой, вместе и вернёмся", - подумала Зойка, стараясь усилием воли разорвать чёрную завесу и унять дрожь.
Она медленно шла по коридору, надеясь, что движение поможет ей удержаться, не свалиться в "бездну". Навстречу ей, слегка пошатываясь, шла не то девочка, не то старушка, сразу и не разберёшь. Как видно, кто-то из местных. Она была черна и согнута, как засохший стручок акации. Пёстрый сарафан болтался на тонкой фигурке, длинные волосы спускались на плечи. Зойка подошла к ней уже совсем близко и увидела расширенные, словно удивлённые глаза с огромными зрачками, пристально глядящие в одну точку: на неё, на Зойку.
Это лицо было ей чем-то знакомо. Зойка остановилась, напрягая мозг, пыталась вспомнить, где могла его видеть. Пожалуй, это не старушка, а девочка. Она тоже остановилась. Но почему у неё такие странные глаза и белые волосы? Ах, вот что, это седина. Три широкие пряди охватывают почти всю голову. Так всё же - старушка. Но что это с головой? Она сейчас разорвётся на части. Опять в висках застрекотали сотни цикад.
Зойка подняла руки к вискам, сжала голову, и та, в пёстром сарафане, сделала то же самое! Зойка приподняла руками волосы, всматриваясь в такое мучительно знакомое лицо, и вдруг поняла: зеркало! Она видит себя в зеркале. Се-бя? Безмерный ужас охватил её.
- Нет, нет, - прошептала она, качая головой, и зеркало тотчас отразило и этот ужас, и покачивание головы, и странный взгляд.
- Не-е-т! - закричала Зойка. - Нет! Нет! Нет!
Тёмные рваные пятна, наползая друг на друга, сомкнулись в плотный чёрный круг. Зойка рухнула на пол, потеряв сознание.
Возвращение
Она увидела рыжие солнечные блики на белой стене и поняла, что наступило утро: было всё время темно, а теперь светло. Над ней склонилась аккуратная головка в белой шапочке.
- Как самочувствие? - и улыбка озарила миловидное лицо.
Зойка пристально смотрела на девушку, вспоминая, кто она.
- Степан Егорович, - позвала девушка. - Больная проснулась.
"Больная? - удивлённо подумала Зойка. - Это обо мне?" Степан Егорович тотчас явился. Он был большой и добродушный. Зойка смотрела на него несколько секунд, а потом отчётливо вспомнила, что уже видела и его, и девушку. Вот только где? Да, наверное, здесь же, раз она в больнице. Кто они такие? В белых халатах и улыбаются. А-а-а, врачи, ведь она лежит в больнице. В больнице?
Зойка всё ещё недоумевала, когда Степан Егорович, улыбаясь, не проговорил, а почти пропел с украинским акцентом:
- Добрэнького утрэчка! А то совсем заспалась дивчина. Как самочувствие?
- Хорошо, - неуверенно ответила Зойка.
- И сам вижу, что хорошо, но бегать еще рано. Посидеть немного в кровати можно, а вставать - ни-ни!
Похлопав ободряюще Зойку по руке, доктор вышел. Зойка пыталась понять, что с ней произошло, но не могла толком ничего вспомнить. Память только сохранила постоянное ощущение страшной тяжести и такую темноту вокруг, в которой ничего нельзя было рассмотреть. Сегодня впервые пришло ощущение покоя, и Зойка стала припоминать, что до больницы у неё была какая-то жизнь, и в этой жизни были другие люди. Но какие? Она прикрыла глаза, вспоминая. Сначала ей не удавалось вспомнить ничего, но потом почему-то представились рельсы. Длинные, бесконечные рельсы, затем - море и тонкие детские ручонки, протягивающие ей маленькую жестяную баночку, полную воды. Зачем? Она совсем не хочет пить. Зачем ей принесли воду, да ещё в проржавевшей баночке? И кто принёс? Детские руки… Дети, дети… Дети! У неё были дети! Много детей! Где дети? Эта отчетливая мысль молнией пронизала Зойкино сознание, и она почти крикнула:
- Где дети?
Медсестра удивлённо повернулась к Зойке, но моментально справилась с удивлением и мягко ответила:
- В детском доме. Разве ты не помнишь?
Грянул оркестр, затарахтели моторные лодки, и на столах появились горы белого хлеба… Да, да, она вспомнила. Она привела детей к людям. Они все живы и здоровы. Значит, где-то здесь, рядом с ней, и она может их увидеть.
- Ко мне никто не приходил? - с надеждой спросила Зойка.
- Приходили, - успокаивающе ответила медсестра, - часто приходили. Ребята из детдома.
- А почему я никого не видела? Их не пустили?
- Как же можно было пустить? В изолятор никого не пускают. Да и смысла не было. Ты же почти всё время, - медсестра поискала слово и, явно чего-то не договаривая, сказала: - Без сознания всё время… И ногу чуть не отрезали, рана такая запущенная. Да Степан Егорович отстоял.
Зойка судорожно ощупала ноги - обе на месте. Медсестра улыбнулась:
- Считай, что счастливо отделалась. Ещё месяца два, и выпишут.
- А сколько я здесь?
- Четыре месяца.
- Четыре? - Зойка обдумывала следующий вопрос, с удивлением глядя на медсестру. - И… всё время без сознания?
Медсестра ответила, стараясь не смотреть на Зойку:
- Иногда приходила в себя, но так кричала и вскакивала, что всё равно бы никого не узнала. Приходилось делать укол. В общем, тяжёлая была, а сейчас ничего, на поправку пойдёшь.
Зойка задумалась: интересно, как там дети без неё? Приходили. Значит, помнят её, беспокоятся.
- А теперь, когда придут, пустите их, пожалуйста, - попросила Зойка, - уже можно.
Медсестра помолчала, словно обдумывая, сказать или не сказать, и, наконец, решилась:
- Они не придут. Их подкормили, подлечили и отправили дальше. У вас направление-то было в Фергану. А здесь теперь другие.
- Не может быть…
Зойка почувствовала, как сильно дрожат у неё губы.
- Они приходили попрощаться, да пустить было нельзя, - вздохнула медсестра.
Зойка откинулась на подушку. Она почувствовала себя беспредельно обездоленной, осиротевшей. Пройти самое страшное вместе и вот так неожиданно разлучиться. А может, так и должно быть? Она им теперь не нужна. Есть другие люди, которые вырастят их и выпустят в самостоятельную жизнь. А у неё своя дорога. Рано или поздно всё равно пришлось бы расстаться. Таков закон жизни: птицы улетают из гнезда, когда у них окрепнут крылья.
Зойка подумала о доме. Как давно она ничего о нём не знает! Что с мамой, Юркой, бабушкой? И вдруг так захотелось туда, на их тихую зеленую улицу. Но когда ещё освободят их город! Это зависит от того, каковы наши успехи на фронте.
- Как дела на фронте? - спросила Зойка медсестру.
- На фронте? - удивилась та.
- Да, на фронте.
- Ну, полный разгром немцев под Сталинградом, это ты знаешь.
- Под Сталинградом?
- Ах, да, откуда же тебе знать? Да, полный разгром! Их погнали назад.
- А наш край не освободили?
- Освободили. Ещё в январе.
- А сейчас что?
- Февраль уже кончается.
- Февраль… кончается.
Вот, оказывается, как много времени прошло, и она ничего не знает о родных, а они о ней. Зойка старалась представить свой дом и почему-то не могла. Яснее всего в памяти обозначался куст сирени, растущий у крыльца. Теперь, по крайней мере, она может написать домой.
И вдруг ей стало страшно: а если дома нет? Если никого уже нет в живых? Нет, сейчас ей этого не вынести. Лучше подождать. Она вообще не станет писать. Просто сядет в поезд и будет долго-долго ехать и думать о встрече с домом.
Зойка попыталась подняться и сесть в постели. Самой ей было трудно это сделать, но медсестра уже стояла рядом и подкладывала ей под спину подушку. Теперь из окна палаты был виден больничный двор, обрамлённый невысокими кустиками. Совсем молоденький паренёк в военной шинели быстро пересекал двор и, поминутно оборачиваясь, махал кому-то рукой.
У Зойки сжалось сердце. Целую вечность она ничего не знает о Лёне! Два месяца в пути, уже четыре - в больнице. Это полгода. Значит, сейчас февраль 1943 года, а последнее письмо от него она получила ещё в конце июля. Полгода прошли, как долгая и трудная жизнь.
Она попросит бумагу, карандаш и напишет ему. Только с чего начать и как описать всё, что с ней приключилось за это время? Как написать ему о своей болезни? И вдруг её пронзила острая мысль: да имеет ли она право писать Лёне сейчас? Девочка, которую он знал прежде, была здорова, имела ясный ум. А теперь в больничной кровати сидит непонятное существо с седыми волосами и слишком пристальным взглядом, в глубине которого гнездится мучительная болезнь. Сейчас она это хорошо осознавала, вспомнив тот взгляд в зеркале, так испугавший её. Лёня очень великодушен, он не откажется от неё. Но разве хоть когда-нибудь великодушие могло заменить настоящую любовь? Нет, надо подождать, может, болезнь отступит. Ей уже лучше. Зойке страшно захотелось увидеть себя. Испугается опять или выдержит?
- У вас есть зеркало? - спросила она медсестру.
- Ну вот, значит, выздоравливаешь, - засмеялась медсестра и достала из тумбочки крошечное зеркальце.
Зойка со страхом поднесла зеркало к глазам. Лицо посветлело и посвежело. Взгляд мягче, не такой сосредоточенный, как несколько месяцев назад. Вот только волосы по-прежнему прорезают три широкие седые пряди.
Теперь Зойка засыпала и просыпалась с мыслью о доме. Кажется, она выздоравливала так быстро потому, что беспрестанно думала о доме. И вот настал день, когда Зойка, надев пёстрый сарафан и галоши, предложенные няней, вышла из больницы. На прощание ей вручили билет на поезд, немного денег и продуктов на дорогу. Она не спрашивала, откуда, и так понятно: собрали по крохам между собой.
Зойка долго стояла около арыка, глядя на тихо журчащую воду. Ах, сколько воды! Если бы тогда, на пароходе, она могла взять себе несколько лишних глотков воды, вот такой прохладной, её сознание не замкнулось бы в чёрный круг.
Она не знала, что с ней произошло. Степан Егорович выдал ей справку с мудрёными словами, которые и не понять. Ясно было одно: нет прежней Зойки, есть много переживший и тяжело переболевший человек, у которого от слабости дрожат ноги и к горлу временами подкатывает мучительная тошнота. И тогда кажется, что весь мир рушится, падает на неё, и она готова кричать от ужаса.
Степан Егорович, прощаясь с ней, уже не улыбался добродушно. Он говорил раздумчиво и осторожно:
- Ты должна помнить, девочка, что состояние твоего здоровья во многом будет зависеть от тебя. Постарайся не принимать близко к сердцу обиды, огорчения. Учиться нельзя. По крайней мере, ещё долгое время. Нельзя перенапрягать мозг. Найди себе легкую работу. Ну, там, сидеть где-нибудь вахтёром, разносить телеграммы…
- Билетики отрывать! - резко перебила Зойка.
- Можно и это, - согласился доктор, стараясь не замечать Зойкиной резкости. - В общем, нельзя напрягаться.
- Значит, нельзя жить, - тихо отозвалась Зойка.
- Ну, зачем же так, девочка, - сказал доктор. - Жить можно и нужно. Ты ещё будешь счастлива.
Зойка подняла голову и увидела изумрудную траву на другом берегу арыка. Подняла ещё выше - и перед ней открылось огромное голубое небо, на котором не было ни облачка. Какие краски у жизни! "А жить всё-таки хорошо", - подумала Зойка, и от этой мысли почувствовала себя увереннее. Она пошла вдоль арыка к вокзалу.
На кривой улочке, застроенной глинобитными домиками, стали чаще встречаться прохожие, и Зойка подумала, что вокзал, наверное, уже близко. Вид прохожих, среди которых не было ни одного знакомого лица, почему-то подействовал на Зойку удручающе, и на душе у неё стало пусто.
- Зоя Дмитриевна!
Этот оклик прозвучал так неожиданно, что она вздрогнула, но сразу же подумала, что обращаются к ней. Может, потому, что голос показался знакомым. Она повернула голову и увидела, что с противоположной стороны улицы ей машет рукой девушка в чёрном бушлате. Маленький берет ловко сидел на её пышных волосах, отчего девушка казалась ещё симпатичнее. Зойка сосредоточенно смотрела на круглое улыбающееся лицо, стараясь вспомнить, кто это.
- Зоя Дмитриевна, - радостно повторила девушка, уже стоя рядом с нею, - а я к вам.
Зойка узнала, наконец, чуть припухлые губы.
- Нина, - сказала она тихо, - Нина…
- Я в ремесленном учусь, в Чарджоу, - радостно сообщила Нина. - Скоро слесарем стану.
- Это хорошо, - сказала Зойка, рассматривая Нину, - я рада за тебя.
Удивительно, как обстоятельства меняют человека. Нина стала проще, веселее, спокойнее. Основательнее, что ли.
- От Вити Суханова письма получаю, он в разведку ходит, - с гордостью сообщила Нина. - Разыскал меня через Фергану. Наши ребята сейчас все там. Одна я в ремесленное пошла - у меня возраст!
Зойка улыбнулась: возраст! Шестнадцать лет. Но с виду она, действительно, повзрослела. Что ж, в войну все быстро взрослеют.
- Мы к вам приходили, да нас не пускали, - продолжала Нина. - А потом всех отправили в Фергану, а я в Чарджоу переехала. Тут недалеко. Мы договорились, что я буду к вам ездить иногда. Полтора месяца выбраться не могла - готовилась на разряд. Но доктор сказал, что вы здесь ещё долго будете.
- Ошибся доктор, - улыбаясь, сказала Зойка, - я раньше выздоровела. Домой вот еду.
- Домой? Вот так?
Нина, кажется, только теперь увидела старенький сарафанчик, глубокие галоши у Зойки на ногах и маленький узелок, который она смущённо прижимала к себе.
- Как же вы поедете в одном сарафане?
- Да ведь тепло.
- Это здесь тепло, да и то только днём. А у нас в конце апреля да и в начале мая ещё холодно бывает. Вот что. Возьмите это!
Нина поспешно сняла бушлат, на погончиках которого весело поблескивали медные молоточки, и накинула Зойке на плечи, затем сорвала с головы берет.
- Что ты, Нина, что ты! - протестовала Зойка - А сама как же?
- Мне другое дадут. Я объясню - мне и дадут. А вам без тёплого ехать нельзя.
- Ну, спасибо, Нина, - растроганно сказала Зойка. - Желаю тебе счастья. Пусть твой Витя вернётся.
- Он вернётся! Я знаю! Прощайте, Зоя Дмитриевна, мне на автобус пора. А может, я вас провожу?
- Нет, нет, поезд ещё не скоро, ты потом не сможешь уехать. Иди, Нина, иди.
- Спасибо вам, Зоя Дмитриевна, за всё, что вы для нас сделали. От всех ребят спасибо.
- Да что я такого сделала? - смутилась Зойка.
- Вы нам жизнь спасли. Без вас мы бы ни за что не дошли.
- Ты передавай ребятам привет. Напиши, что я всех очень люблю и всегда буду помнить.
- Я обязательно напишу. Мы тоже вас никогда не забудем.
Зойка понимающе покачала головой: да разве можно её забыть, эту нескончаемую дорогу?
Зойка сошла с поезда и увидела развалины складов, которые десятки лет стояли у вокзала. Приземистые, с толстыми стенами, они всегда казались ей вечными, не подвластными времени. Но вот и их разрушила сила, название которой "война". Несколько фугасок превратили склады, стоявшие ещё со времени закладки железной дороги, в груды камня. Было раннее утро, но десятка полтора женщин уже сновали с носилками по развалинам, растаскивая битый ракушечник. Чуть дальше, около элеватора, тоже работали люди.
Зойка медленно шла по улицам и глазами малознакомого человека разглядывала то, что осталось от города. Завод, куда она так стремилась, стоял без крыши, пугая почерневшими от пожара стенами. Рядом с уцелевшими домиками зияли обширные воронки, на дне которых торчали остовы железных коек, разбитые, исковерканные, не нужные теперь вещи.
У Зойки ёкнуло сердце: а что если на месте своего дома она увидит вот такую воронку? От страха заледенели руки и перехватило горло. Она замедлила шаг, страшась ужасного зрелища, но по-прежнему внимательно смотрела по сторонам, узнавая и не узнавая знакомые места.