- А я - ничего. Что же, мне на своих сынков и посмотреть нельзя? Ой, я ж картошку варить поставила!
Бабушка неловко заторопилась к двери. Тут она столкнулась с Юркой, который вошёл недавно и молча наблюдал за происходящим.
- Мам, а я сон видел, - вдруг сказал Юрка.
- Ну ладно! - испуганно оборвала мать. - Куда ночь, туда и сон.
- А я хороший видел, - упорствовал Юрка. - Правда, мам.
Мать выжидающе посмотрела на Юрку, и он понял, что можно рассказывать.
- Будто я замахал руками и полетел прямо над нашими домами, над нашей улицей.
- Растёшь, сынок, - скупо улыбнулась мать.
- А потом смотрю, по нашей улице, как по воде, корабль плывёт, белый-белый. Плыл, плыл и около нашего дома остановился.
Мать побледнела.
- Пустой корабль, что ли?
Юрка часто-часто заморгал глазами, глядя в застывшее лицо матери, а потом с воодушевлением сказал:
- Нет, мам, не пустой! Смотрю, папка наш стоит на палубе и мне рукой машет!
- Врёшь, небось, - тихо вздохнула мать.
- Нет, мам, не вру, - сказал Юрка, но без прежнего воодушевления.
Зойка испытующе смотрела на брата: врёт или не врёт? Юрка покосился на неё и шмыгнул носом. Зойка догадывалась: корабль-то он видел, только наверняка пустой. У неё защемило сердце, и тоскливая волна медленно поднялась от коленок к горлу.
Мать стояла спиной к Зойке и надсадно кашляла, отчего плечи её мелко и часто вздрагивали. У Зойки сердце разрывалось, когда она слышала, как кашляет мать, видела её поблёкшее лицо. Зойку охватывал панический страх: "А что, если мама умрет?" Нет, нельзя так, чтобы в одной семье было столько горя. Дядя Алексей пропал без вести. Скорее всего, нет его уже на этом свете. Отец тоже молчит. Мать на глазах сохнет. Наверное, не врал Юрка: будет письмо, должно быть письмо!
- Эй, Колчановы, дома кто есть?
Кричала почтальонша. Зойка сразу уловила, что голос у нее весёлый, обнадёживающий. Ну, конечно, письмо! Мать, наверное, тоже по голосу тёти Даши догадалась, что она пришла с хорошей вестью. И кинулась к двери. Почтальонша уже стояла у порога (не поленилась по ступенькам взойти!) и снова кричала:
- Колчановы! Спите, что ли? Почту получайте!
- Входи, входи, Даша! - мать распахнула дверь.
- Да некогда мне, вон ещё сколько домов обойти!
- Ты уж войди, Дарья, - сказала бабушка. - Добрую весть за порогом не держат.
- Ох, ну ладно, - согласилась тётя Даша, - чуток передохну. С радостью вас!
Она протянула треугольничек, сложенный из тетрадного листа. Юрка первым подскочил и выхватил его. На письме стоял обратный адрес: полевая почта, Д. Колчанов.
- Я же говорил! Я же говорил! - радостно орал Юрка. - Вот он, корабль!
- Корабль? Какой ещё корабль в нашей-то степи? - громко удивилась тётя Даша.
- Да сон он видел! - радостно доложила мать. - Вот к письму!
- На-ка вот, Дарья, чайку с мёдом попей, - подвигала бабушка почтальонше чашку.
- С мёдом хорошо, - согласилась тётя Даша, - это я люблю.
- Читай же письмо, - нетерпеливо сказала мать Юрке.
Письмо перечитывали несколько раз. Вот, оказывается, почему отец молчал: был слегка ранен в руку, лежал в полевом госпитале. Сам писать не мог, а просить никого не хотел, чтобы дома не испугались чужого почерка. Теперь всё хорошо, и он вернулся в свою часть.
- Может, и Алёшенька где-нибудь в госпитале, - сказала бабушка. - Беда не приходит одна, а и радость тоже компанию любит.
- Да живой Алёшка, сердцем чувствую, живой, - сказала мать. - Ты, случаем, не два корабля видел? А, Юрка?
Юрка засмеялся, отозвавшись на шутку, но теперь-то Зойка окончательно догадалась, что корабль он видел пустой. В приметы она не верила, в сны тоже, а всё же не могла отделаться от тревожного чувства: ведь это война, пока письмо шло, могло что угодно случиться.
- Может, ответ подождешь? - попросила мать тётю Дашу. - Мы быстренько. Всего-то несколько слов и напишем: мол, так и так, весточку получили, жди подробное письмо. А то ж он там тоже беспокоится.
- Ох, Настасья, когда ждать-то?
- А ты ещё чайку с мёдом, - бабушка придвинула блюдце поближе к тёте Даше.
- Ну ладно, пишите, - сказала она, принимаясь за третью чашку чая.
Юрка быстро вырвал листок из тетради.
- Да, - довольно изрекала почтальонша, прихлебывая чай. - В морозы-то как хорошо медок-то.
А Юрка тем временем уже писал отцу под диктовку матери.
- Где мёд брали? - поинтересовалась тётя Даша. - У Демьяновых?
- У них, - ответила бабушка.
- Так дерут же они!
- А что делать? - вздохнула бабушка. - Зойку надо на ноги поднять.
- Ох, уж эта хвороба…что делает! - сочувственно сокрушалась тётя Даша.
- Я уже совсем здоровая, - вмешалась Зойка. - Работать скоро пойду.
Мать, диктовавшая Юрке письмо, остановилась:
- Куда пойдешь?
- Работать!
- А школа?
- После войны доучусь.
- С ума ты, девонька, от болезни свихнулась, - сказала бабушка.
- Какая из тебя работница? - горько вздохнула мать. - Посмотри на себя: кожа да кости.
- Всё равно пойду, - упрямо заявила Зойка. - Ты вещи последние продаёшь, а я буду дома сидеть?
- Что я отцу-то напишу? - привела веский довод мать. - Он в каждом письме наказывает вам с Юрушкой хорошо учиться. Вот и здесь…
Зойка молчала, не находя ответа.
- А ты, знаешь что, - посоветовала тётя Даша, - ты, Зоя, иди контролёром в театр.
- В какой театр?
- Да эвакуировался к нам недавно. С Украины, что ли. Он в каждом городе застревает, пока немцы близко не подойдут. Теперь вот к нам приехал. Работа там вечерняя. Легкая. Оторвал билеты и сиди. Днем - в школу, вечером - на работу.
- А возьмут?
- Помогу! - пообещала тётя Даша. - У меня там сосед сценой заведует: декорации передвигает, свет обеспечивает. Я его попрошу, он похлопочет. Ну, спасибо за мёд, за чай. Я теперь так согрелась - никакой мороз не страшен. Ну, Юрка, давай своё письмо!
Тётя Даша ушла, громко хлопнув дверью.
Встреча у куста сирени
В середине дня солнце так пригрело, что тоненькие сосульки, висевшие под крышей, заслезились, заплакали, а потом и вовсе потекли ручьём. В какие-то полтора-два часа снег осел и потерял своё великолепие. На куст сирени, стоявший у крыльца, слетелись воробьи и затеяли перепалку. Зойка, закутанная с головы до ног, топталась у крылечка и, безотчётно улыбаясь, смотрела, как они суетятся, перескакивая с ветки на ветку, слушала их громкий крик, и на душе у неё было хорошо: просто замечательно выздороветь после такой тяжёлой болезни!
Тёплая погода в эту пору у них не редкость. Старики называли погожие дни с оттепелью "весенними окнами", потому что через такое "окно" уже весну видно. Мягкий, прогретый солнцем воздух приятно заполнял лёгкие и возрождал к жизни каждую клеточку Зойкиного организма. Только сейчас она подумала, что могла бы умереть и никогда бы уже не дышала таким изумительно вкусным воздухом. "Нет, это было бы несправедливо, - без страха, даже весело думала Зойка. - Жизнь только начинается". Она чувствовала себя уже почти совсем здоровой. Вот только голова кружилась, то ли от слабости, то ли от пьянящего воздуха, то ли от каких-то радостных предчувствий. В этот момент Зойка совершенно забыла о том, что уже восемь месяцев идёт война и что надежды на радости сейчас очень хрупкие. Ей хотелось думать только о хорошем и улыбаться, улыбаться… Болезнь словно выпустила наружу вторую половину её натуры, которая до этого скрывалась так глубоко, что Зойка и сама не подозревала о ней, и теперь с весёлым удивлением ощущала трепетные переливы нежности и чего-то ещё, что заполняло её желанием обнять весь мир.
На соседнем крыльце стукнула дверь. Зойка, продолжая улыбаться, повернула голову, но тут же в смущении отвернулась: на верхней ступеньке стоял недавний знакомый, лейтенант, стоял в одной гимнастёрке, на которой поблескивали две медали, и доставал папиросу из коробки с надписью "Казбек".
В какое-то мгновение их взгляды встретились, но Зойке показалось, что лейтенант её не узнал. Она подумала, не вернуться ли в дом, но так не хотелось уходить со двора. Выпросилась у матери всего-то минут на пятнадцать, а прошло не больше пяти. Жалко уходить. Не узнал он её и пусть себе стоит на своём крылечке. А если и узнал, так что такого? Чувство неприязни, вины и ещё чего-то, ей самой непонятного, возникшее на новогоднем вечере, давно прошло. И всё же осталась какая-то неловкость, которая сковывала её в присутствии лейтенанта.
Дверь на Степанидином крыльце снова хлопнула. Это счастливая Тонька вышла, чтобы громогласно объявить права на мужа.
- Коль, ну ты чего? - радостно спросила она.
- Курю вот, - сдержанно отозвался лейтенант.
- Ой, какой ты у меня жаркий! В одной гимнастёрке. Остынешь ведь. Заболе-е-ешь.
- Меня простуда не берёт.
- Ты мне смотри! - радостно пригрозила Тонька и тут только сделала вид, что заметила Зойку.
- Живая, Зой? А говорили, чуть не померла.
Зойка смущённо улыбнулась: дескать, наделала всем хлопот, а вот живая. Обернувшись к Тоньке, она мельком взглянула на лейтенанта - он смотрел в пространство, куда-то мимо неё. Нет, не узнал. Вот и хорошо.
- Коль, ну простынешь ведь!
- Ты сама не простудись. Иди, иди в дом. Я сейчас.
- Ну, ты скорей, Коль. Я твою любимую поставлю - "Брызги шампанского"!
Тонька исчезла за дверью. Лейтенант сошёл с крыльца, остановился в нескольких шагах от Зойки и, так же глядя куда-то поверх её головы, спросил:
- Осуждаешь?
Зойка несмело подняла на него глаза и, совершенно растерянная, молчала: значит, всё-таки узнал!
- Эх ты, пичуга, - продолжал лейтенант, но на этот раз в его голосе не было злости. - Жизнь штука сложная. Тебе этого ещё не понять.
- Ну почему же? - осторожно возразила Зойка. - Я понимаю.
- Что ты понимаешь? - устало и горько сказал лейтенант, и Зойка опять удивилась, как резко меняется его настроение. - Ничего ты не понимаешь. Вот щёлкнет тебя жизнь по носу, тогда поймёшь.
Зойка хотела возразить снова, но, уловив в голосе лейтенанта затаённую горечь, удержалась, промолчала.
- Ты ещё ничего в жизни не видела, а я уже одной войны вот так нахлебался! - лейтенант резанул ладонью по горлу. - Станцию Сосновичи в Белоруссии знаешь? Да откуда тебе знать? У нас там недалеко военный городок стоял. Я, понимаешь, в сороковом женился, а в мае сорок первого у нас пацан родился…Катя, жена…
Лейтенант как-то неловко поперхнулся и умолк, затягиваясь дымом "Казбека". Зойка, поражённая его рассказом, молчала. Она чувствовала, что последует недоброе продолжение. Иначе зачем человеку вторая жена, если одна уже есть, да к тому же с ребёнком?
- Катя, тоненькая такая, бледненькая, аж светится вся, - справился с собой лейтенант. - Смотрю: не выдюжит она, помощь ей нужна. А я-то какой помощник? Всё на учениях, на службе. Ну и вызвал мать с отцом из деревни. Они там дом продали, приехали. А что? Квартира у нас просторная была, две комнаты, всем места хватило. Тут бы жи-и-ить! Да вот - война.
Лейтенант опять умолк, терзая губами папиросу. Зойка боялась пошевелиться, угадывая, что вот сейчас-то и начнётся самое страшное.
- Вой-на-а, - раздельно и задумчиво повторил лейтенант. - В июле немец к нашему городку подкатил. Быстро шел, гад! Наша часть к бою готовилась, а семьи - к эвакуации. Я побежал машину доставать, чтобы своих до станции подбросить. Ведь дитё малое, жена больная, слабая. Да и старики не в лучшем виде. Ну, побежал. Достал! А тут налёт! Шофёр говорит: не проедем. Я ему: езжай! В общем, проехали!
Лейтенант долго молчал, глядя на зажатый пальцами окурок, только губы его судорожно сжимались и разжимались. Зойка ещё не слышала продолжения, но в её глазах уже стоял ужас, словно она сама сумела заглянуть в тот страшный день.
- Приехали…Ничего понять не могу. Не найду дома своего, и всё тут. Полчаса назад стоял, а теперь нету! Еле сообразил, что вот эти развалины…и есть мой дом. Вернее, шофёр уже подсказал. Ну, и все, кто в доме был, все четверо… И дитё малое…тоже… Вот так-то, пичуга.
Вконец искрошенный окурок полетел в подтаявший снег. Лейтенант так стиснул челюсти, что едва разомкнул их потом, чтобы продолжить разговор.
- И вот я тебя спрашиваю: зачем человек на свет рождается? Не знаешь? Молчишь. А я знаю. Чтобы другим жизнь давать, вот зачем. Продолжение рода - это ж не нами придумано. Это ж закон, понимаешь. Закон жизни! Не должна она исчезнуть с земли, жизнь! А я, как остался один… В общем, не помню, как в часть вернулся, как в бой пошёл. Ничего не помню. Помню только, что смерти искал. Лез поперёд всех, ничего не разбирая, а пуля меня не брала. Уж только под осень, во время затишья, когда и не ожидал, мина недалеко от меня как ахнет! Ну, вот ранило. К вам в город попал.
Воробьи совсем обнаглели, подняли на сирени такую оголтелую свару, что лейтенант не выдержал, шуганул их.
- Так вот, лежал в госпитале и думал: раз судьба не дала помереть, надо жениться как можно скорее. Чтобы, понимаешь, исполнить закон жизни. Чтобы остался после меня на земле кто-то. А то на фронте мало ли чего… И чтобы, понимаешь, дом у меня был. Вот кончится война да уцелею я, куда мне возвращаться? А теперь, значит, адрес есть. Может, сын родится, пусть растет, а?
- Пусть растет, - тихо согласилась Зойка, едва шевеля губами от глубокой жалости к этому лейтенанту, который уже не казался ей таким странным.
Она боялась и стыдилась сказать что-нибудь ещё. Слова сочувствия казались ей сейчас нелепыми, неуместными, пустыми. Разве могут они поддержать человека в таком горе? Может, и родит ему Тонька другого сына, а эта боль останется навсегда, на всю жизнь, как отметина от оспы. И будет время от времени всплывать в сердце крутой волной, как сегодня.
- Ладно, пичуга, заговорил тебя совсем. Ты уж прости. Долго на душе копилось.
- Это ничего, - пролепетала Зойка.
- Может, не увидимся больше. Так что прощай. А выживу - ещё соседями станем.
Из двери снова выглянула Тонька:
- Ко-о-оль! Ну, ты совсем запропал!
- Иду, иду! - крикнул лейтенант и поспешил в дом.
Три дня Зойку не покидали раздумья. Исповедь лейтенанта сильно растревожила её. Ну, пойдет она отрывать билеты в театре - разве это то дело, которое ей сейчас нужно? Она видела через окно, как уходил на фронт лейтенант. Тонька, всхлипывая, висела у него на плече, Степанида, громко переговариваясь с соседками, шла с другого бока, а следом за ними мелкими шажочками семенил дед Макар. Сам лейтенант шагал крупно и твёрдо, глядя перед собой. На его суровом лице чётко проступали острые желваки. О чём он думал в этот момент? О том, что покидает вновь обретённый дом (кто знает, на время или навсегда?), или вспоминал тот, первый, что лежит в руинах на белорусской земле?
"Вот у него настоящее дело", - подумала Зойка, но тут же и сникла: яснее ясного, на фронт её не возьмут. А может, сходить в горком комсомола?
Побывав утром у врача и получив, наконец, разрешение посещать школу, Зойка прямо оттуда направилась в горком комсомола. У входа одна за другой стояли три полуторки. На первой из них по правому борту - лозунг на красном полотнище: "Все на трудфронт!" Около грузовиков стояли парни и девушки с лопатами, ломами, кирками и весело переговаривались, как будто собрались на праздник, а не на работу.
Из горкома комсомола вышел высокий паренёк с бумагами в руках и, отмечая что-то в них, начал выкликать:
- Стройбаза!
- Здесь! - раздался басовитый голос.
- Давай в первую! На окопы поедете!
Стройбазовцы шумно повалили в первую машину.
- Разнобыткомбинат!
- Здесь мы! Здесь! Вот они! - раздалось сразу несколько девичьих голосов.
Паренёк критически оглядел девушек, вздохнул:
- Работнички… Валяй во вторую!
Зойка не стала дальше слушать, вошла в коридор. К кому же обратиться? Наверное, к первому секретарю? Увидев табличку, осторожно постучала в дверь: её вдруг охватила робость. Постучала ещё, громче - никто не отзывался. Остальные двери то и дело хлопали, кого-то впуская и выпуская. Одна из девушек, чем-то похожая на любимую Зойкину киноактрису Любовь Орлову, приостановилась:
- Тебе чего, девочка?
- Мне к первому секретарю.
- Так его нет. И сегодня не будет. Он добровольцев на фронт провожает. А тебе что, срочно нужно?
- Очень срочно! - с жаром сказала Зойка.
- Ну, так зайди сюда, ко второму, пока он к трудстроевцам с речью не вышел. А может, я помогу?
- Нет, нет!
Зойке не понравилось, что эта "киноактриса" назвала её девочкой. И вообще, смотрит хотя и дружелюбно, но говорит снисходительно, как с маленькой. Скажи ей про завод - небось, только посмеётся. Да и кто она такая? Когда их в октябре сорок первого принимали в комсомол, Зойка её здесь не видела.
За дверью слышались голоса: мужской и женский. Зойка постучала, но опять, наверное, недостаточно громко - ей никто не ответил. "Тут стучи - не стучи, - с досадой подумала Зойка. - Всем некогда". И она открыла дверь без стука.
На пороге большой комнаты, сплошь увешанной плакатами и лозунгами, робко остановилась. На другом конце за длинным столом сидел над бумагами парень, которого она тоже здесь прежде не видела. Около него, чуть наклонившись, стояла красивая, но суровая с виду шатенка, тоже незнакомая. "Поменялись они тут все, что ли? - с тоской подумала Зойка. - К кому обратишься, если все новые?"
Парень вскинул на Зойку синие, почти фиалковые глаза, как будто пронизывающие взглядом насквозь, и Зойка только хотела открыть рот, но поднявшая голову девушка пригвоздила её к месту строгим взглядом.
- Фамилия? - спросила она. - Затолокина?
- Н-нет, Колчанова, - ответила Зойка, заикаясь и стыдясь своей внезапной робости.
Девушка глянула в списки:
- Нет у нас такой. Ты из общепита?
- Из школы.
- А разве мы посылаем школы на трудфронт? - удивился парень и перевёл свои пронзительные глаза на стоявшую рядом девушку.
- Ни в коем случае! - твёрдо ответила та. - Это же дети. Не положено.
- Так чего же ты пришла, Колчанова? - парень снова повернулся к Зойке, которая смущённо топталась на месте, не зная, с чего начать.
- А-а-а! - догадался парень и весело засмеялся. - На фронт хочешь! Хочешь, да?
Зойка быстро кивнула.
- Все на фронт хотят! А в тылу, между прочим, тоже работы хватает. Это сколько же тебе?
- Ш-шестнадцать, - неуверенно произнесла Зойка, но, испугавшись неправды (тут же надо начистоту!), поспешно добавила: - В июле исполнится.
- Э-э-э, до июля ещё сколько! Иди, девочка, учись. Грамотные люди - это тоже большая помощь государству.
- Я на завод хочу! - упрямо заявила Зойка, уворачиваясь от строгого взгляда шатенки.
- Через три года приходи, - весело предложил парень. - Сама понимаешь, литейное производство, там с восемнадцати лет. Иди, Колчанова, учись. Некогда тут с тобой.