Диксип сделал шаг к ней… У меня упало сердце: мне показалось, что он хочет обнять мою мать. Но он покосился на меня и повёл руками в сторону перистиля, где стояли рабы.
- Распоряжайся ими, Тертулла. Завтра я приду к тебе потолковать, может быть, нам удастся спасти часть капитала Гавия Сестия. Привет, Тертулла. - Он низко поклонился моей матери и небрежно кивнул мне. - Привет.
Едва он вышел, я обрёл дар речи:
- Как он смеет называть тебя Тертуллой!
- Тш-ш! - Мать указала глазами на рабов. - Какие пустяки! Тот, кто сделал нам такой великолепный подарок, всё смеет. Он поступил как настоящий друг. Подумай: мы можем остаться здесь! Можем не переезжать в этот отвратительный дом для бедняков! Какое счастье! Его заботами нам возвращены почти все вещи! А ты, неблагодарный, смотрел на него, как волчонок. Чтобы этого больше не было! А теперь идём покажем новым рабам, куда что ставить.
Она была такой весёлой, помолодевшей, словно не случилось с нами никакой беды. Я почувствовал к ней вражду и отвернулся, бросив через плечо:
- Не пойду!
- Какой упрямый! - Мать, смеясь, выбежала из спальни. Мне стало горько, что я ей не нужен, что в этом огромном доме у меня нет больше ни одной близкой души.
Глава третья
Он действительно явился на другой день и вместе с моей матерью отправился в таблинум, где отец хранил разные документы. Я взбежал за ними по ступенькам. Занавес был отодвинут, и я увидел, как Диксип уселся в кресло отца и достал из принесённого мешка свиток пергамента:
- Эти счета я взял в конторе покойного Сестия Гавия, а вот… - Он снова наклонился к мешку.
Я не вытерпел, вошёл в таблинум и, не глядя на Диксипа, обратился к матери:
- Это рабочая комната моего отца. Кресло, в котором сидит этот… человек, предназначено главе семьи, хозяину дома.
- Как ты смеешь грубить! - вскочила мать. - Диксип сделал нам столько одолжений и пришёл, чтобы ещё помочь, а ты… Вон отсюда сейчас же!
Диксип поднялся:
- Успокойся, Тертулла, я сел в это кресло нечаянно. По праву оно после смерти отца принадлежит Луцию. Садись, Луций. - Он отступил и подвинул себе табурет, а матери - стул с изогнутой спинкой. - Присядь, Тертулла. Скоро Луций станет твоим главным помощником, пусть же ознакомится с делами.
Мать молча опустилась на придвинутый ей стул. Я видел, что она сердится: ноздри раздуваются, губы дрожат… Из упрямства, чтобы сделать им неприятность, я сел в отцовское кресло. Оно было громадное, с массивными подлокотниками, и я почувствовал, что выгляжу в нём, словно пескарь на глубокой сковородке.
Великие боги! Какой час я провёл!.. Диксип вытаскивал из мешка свитки, дощечки для письма - одни из конторы отца, другие из банка Требония. Он сыпал мудрёными словами, которые я уже слышал в конторе на набережной, но не вникал в их смысл; а теперь Диксип поминутно обращался ко мне, спрашивая моё мнение об ипотеках, депозитах, интердиктах и прочих мучительно непонятных вещах. Мать понемногу успокоилась. На щеках её заиграли лукавые ямочки, и она тоже принялась донимать меня, требуя, чтобы я помог им разобраться во всей этой чепухе. Она-то, к моему удивлению, прекрасно всё понимала! А мне было ясно только одно: они хотят наказать меня за то, что я защищал права отца. Возможно, я делал это грубо, но мною двигала любовь к покойному и ревность к его памяти.
Едва дождался я завтрака, после которого убежал к морю, забрался в свою лодку, и, хотя до совершеннолетия мне осталось только два неполных года, разревелся, как пятилетний малыш. Я рыдал от оскорбления, от злости, от горя: моя мать, ещё недавно заботливая и нежная, сегодня издевалась надо мной вместе с этим клиентом, сыном бывшего нашего раба! Разве можно такое снести?!
Выплакавшись, я стал думать, что же мне теперь делать. Взвесил всё и решил, что выход один - убежать из дому: пусть тут мучаются в страхе, что я утонул! Но как оставить могилу отца? Кто за нею будет ухаживать? Мать в последнее время её совсем забросила. И вдруг мне в голову пришла мысль, что… быть может, это отец послал к нам Диксипа? Явился ему во сне и заставил раскаяться. Из книг и от рабов я знал, что боги посылают вещие сны не только государственным мужам, но и простым смертным. "Иначе зачем Диксип сначала похитил всё, что мы имели, а потом вернул? - думал я. - Конечно, это отец услышал мои жалобы и приснился Диксипу. Значит, он и в царстве мёртвых остался таким же доверчивым!"
Я был так огорчён опрометчивостью отца, пославшего нам в помощь этого мошенника, что, взяв у сторожа вёсла, ушёл в море на целый день. Как хорошо, что мою лодку никто на аукционе не купил! Большую взяли рыбаки, а эта осталась. Теперь уж было бы невозможно приобрести другую. А лодка - это свобода, возможность быть одному и думать без помехи. А мне было о чём подумать: прежде всего - куда бежать?
В дни былого благополучия отец и мать часто давали мне деньги. Тогда они мне были не нужны: я имел всё, чего бы ни попросил. Я бросал монеты в шкатулку, стоявшую возле ложа. Теперь эти деньги могли пригодиться. Я решил подсчитать, сколько там у меня накопилось, и пересыпать их в мешочек, который можно привязать на шею или к поясу во время бегства. Я понимал, что на эти деньги не проживу и заработать себе на жизнь не смогу, но хоть в первое время на хлеб и ночлег хватит.
Как я теперь жалел, что меня не обучили ремеслу! Конечно, я мог бы стать переписчиком книг, но этим обычно занимаются рабы. Я слыхал, что существует объединение свободных рабочих. Может быть, какой-нибудь ремесленник и взял бы меня в ученики. Но я не знал, где искать этого мастера. И потом, какая же это месть?! Я представил себе, как мать и Диксип где-нибудь на ярмарке возле храма подходят к торговцу, продающему глиняные амфоры и чаши, и вдруг… узнают меня! Нет! Это было бы унижение, а не месть. Надо стать богатым и могущественным, чтобы они предо мною преклонялись и трепетали…
И вдруг меня осенило: я прекрасно управляюсь с вёслами, парусами, кормилом - я могу стать пиратом! Отдам разбойникам мои деньги, как выкуп за жизнь, и попрошу взять в своё товарищество или шайку, как там у них называется. Вот это месть! Я прославлюсь, разбогатею… Может быть, мне удастся взять в плен Диксипа! Мать назвала меня волчонком? А я стану настоящим волком. Немало рассказов слышал я о том, как пираты расправляются со своими пленниками. Например, когда какой-нибудь римлянин важно заявляет, что его жизнь неприкосновенна, они притворяются, будто перепугались - просят прощения, надевают на пленника тогу и, спустив сходни прямо в море, приглашают его сойти. Они, мол, не смеют ни минуты задерживать римского гражданина. Вот и я так же поступлю с Диксипом. А отплыв от того места, где он будет барахтаться в воде, крикну: "Если встретишь в аиде Гнея Сестия Гавия, передай, что его сын Луций сполна уплатил тебе долг отца!"
Я представил себе сладость удовлетворённой мести… Решено! Завтра же я отправлюсь искать пиратов.
* * *
Когда я вернулся, Диксипа уже не было. Мать мимоходом спросила, где я пропадал во время обеда. Я солгал ей что-то. Она не стала допытываться истины и, приказав рабам накормить меня, ушла спать.
С утра я ничего не ел и, поужинав, опьянел от сытости так, что едва добрался до спального ложа. Спал я словно младенец, у которого нет никаких печалей, и проснулся, как всегда, с первыми лучами солнца, но не вскочил с постели, а начал перебирать в памяти всё случившееся. При свете дня мне стало казаться, что я был несправедлив к матери: она ведь не знала, что Диксип ограбил отца, почему же ей было не принять его услуг? Но как нахально уселся он в отцовское кресло! И она ему ничего не сказала! Даже заодно с ним посмеивалась, когда я, как дурак, хлопал глазами…
Я почувствовал, что краснею от стыда и гнева. Пусть она рассердилась на мою грубость, пусть ничего не знала о подлости Диксипа, но она не должна была объединяться против меня с этим вольноотпущенником! Нет, решил я, мужчина должен уйти из дома, в котором его унижают, который ему больше не принадлежит и в котором сын раба ведёт себя словно господин… Но как оставить мать?.. Вся жизнь связана с нею - с её лицом, склонявшимся ко мне в часы боли и радости; с её голосом, тихой песенкой, когда я засыпал, и нежным лепетом при моём пробуждении; с её руками, врачевавшими и ласкавшими меня… Вчера впервые она заключила против меня союз с чужим… Может быть, злодей околдовал её? О таких случаях я читал. Но как снять с неё злые чары?.. Валерия я спросил бы, но не смел говорить об этом с посторонними. Или рассказать всё духу покойного отца?.. Может быть, он даст мне совет.
Я быстро оделся, решив разузнать, где Валерий, и, если будет возможно, увидеть его; в крайнем случае, напишу ему, чтобы он сообщил мне всё, что ему известно о Диксипе. Тогда я открою это ей, и она прогонит Диксипа. Она будет любить меня как раньше. Я останусь с нею, но потребую, чтобы мы переехали в ту маленькую квартиру, которую нанял для нас раб. А прежде всего надо идти на могилу отца и поговорить с ним.
Приказав садовнику срезать лучшие розы и взяв у домоправительницы кувшин вина, я отнёс всё это на гробницу. Там я выполнил обряд поминовения и, прижавшись лицом к надгробию, шёпотом поведал отцу свои горести. Я не сдержался и упрекнул его за то, что он прислал к нам Диксипа. Ведь мёртвым ведомо всё, и он должен был знать, какой это негодяй! И ещё я умолял отца присниться своему несчастному сыну, раз уж явился он во сне сыну вольноотпущенника. Пусть он придёт и укажет, где разыскать Валерия и как расколдовать мою мать… Или пусть ей самой откроет во сне, что Диксип мошенник.
Я говорил долго, убедительно и ушёл успокоенный.
Отец не явился мне ни в эту ночь, ни в последующие.
И, сколько я ни присматривался к матери, я не замечал, чтобы её что-нибудь тревожило: видно, ей он тоже не снился. Тогда я подумал, что его рассердили мои упрёки, и попросил мать принести его духу богатую жертву. Но и это не помогло.
Я не смел больше обращаться к отцу и стал посещать его друзей, расспрашивая, не знают ли они, куда продан мой бывший страж. Никто ничего не мог мне сказать. А пойти в контору я долго не решался, страшась, не станут ли там допытываться, почему Диксип так часто бывает у нас в доме.
Он действительно вошёл в нашу жизнь как член семьи и главный советчик матери. Едва мы выходили к завтраку - он уж тут как тут и сидел до самой ночи: то в перистиле, распутывая шерсть, которую пряли наверху в мастерских (я тайком плевал в кулак, видя его за этим занятием); то вместе с матерью в таблинуме он разбирал записи покойного отца. От этого у меня болело сердце. Но в угоду матери я терпел его присутствие. Только чем больше подавлял я гнев против негодяя, тем больше его ненавидел. А он с каждым днём наглел и уже осмеливался читать мне нотации. Если я отвечал ему дерзостью, мать обрывала меня, ему не делала ни одного замечания и разговаривала с ним так ласково, что я убегал в свою лодочку и плакал там от зависти и ревности.
Всё чаще и всё дальше уходил я в море и никогда не забывал взять с собою мешочек с деньгами - вдруг встречу пиратов! Но они не попадались мне, хотя порой я уплывал так далеко, что берег превращался в узкую ленту, протянутую между небом и морем. И всякий раз, как уходил я далеко в море, начинало щемить сердце: а может быть, еще всё прежнее вернётся? И я поворачивал к дому. Гребя к берегу, я думал, как матери тяжело: она старается спасти что возможно из нашего состояния, а я, неблагодарный, на неё обижаюсь! Я спешил домой, чтобы помочь ей… Но не было возможности даже заговорить с нею: всегда тут же торчал Диксип. Прошёл целый месяц. Отец так и не приснился никому из нас. И вот я отправился в контору.
Со смерти отца я ещё ни разу здесь не был. Странно мне показалось, что, несмотря на его отсутствие, не произошло никаких перемен: так же толпились тут белые тоги, пёстрые плащи, тёмные туники; так же пахло восточными пряностями и смолой. Место отца занимал его друг всадник Квинт Феридий. Казалось, отец вышел на минуту и сейчас вернётся.
- А вот и наш Луций! - приветствовал меня Феридий. - Как дела? Скоро ты сменишь тогу?
- Через год и девять месяцев.
- Боги великие!.. Как быстро растут наши дети! Насколько я помню, мы не так торопились, - пошутил Феридий. - Что привело тебя в контору? Хочешь узнать что-нибудь о делах?
Я покачал головой:
- Нет. Я хотел спросить, не известно ли кому-нибудь здесь, куда продан мой наставник Валерий?
- Друзья! - возвысил голос Феридий. - Вы помните Валерия, библиотекаря покойного Гнея Сестия?
- Да! Да! - раздалось со всех сторон, и люди, сначала из деликатности удалившиеся, оставив нас с Феридием вдвоём, теперь подошли ближе.
- Вот Луций, сын Сестия, хотел бы о нём что-нибудь узнать. Никто из вас не встречал его?
- Я видел Валерия в Эфесе,- сказал один из матросов, выступая вперёд, - он получал корзину с книгами для своего хозяина. Он и там работает над перепиской рукописей и говорит, что глаза его стали уставать. Он спрашивал, что делает Луций Сестий и справедливы ли слухи, будто вдова Гнея приблизила к себе Диксипа…
- Выйди-ка посмотри, что за шум на улице, - перебил его Феридий.
Это было сделано так неискусно, что даже я, мальчишка, понял: он просто не хочет, чтобы я слушал речи этого матроса. Никакого шума на улице не было. Но матрос бросился к двери.
С меня было достаточно. Я поблагодарил Феридия за предложение переслать письмо Валерию с письмоносцем, которого компания отправляла в Эфес. Я сказал, что завтра принесу письмо в контору, а сейчас должен торопиться домой, чтобы успеть написать его. Выбежав на улицу, я увидел, что матрос исчез. Но мне и так было всё ясно. Вон куда - в Азию дошли слухи о втершемся в наш дом негодяе!.. Пройдёт несколько месяцев, прежде чем гонец доставив Валерию письмо и вернётся назад. Я не могу ждать. Я не могу так долго выносить позор, обрушившийся на наш дом!
Глава четвёртая
Не помню, как я провёл остаток дня. Где-то бродил. Потом голод погнал меня домой. Я поспел как раз к ужину, после которого Диксип удалился, и мать ушла к себе. А мне так хотелось, чтобы она задержалась и поговорила со мной! Боясь отказа, я не стал просить её об этом; только, пока она шла к выходу, смотрел ей вслед и мысленно твердил: "Остановись! Остановись!"
Но она даже не оглянулась. Рабы стали тушить светильники, и я отправился в спальню. Я лёг в постель не раздеваясь и взял свиток, принесённый из библиотеки ещё утром. Притворившись, будто читаю, я приказал рабу (подаренному Диксипом) идти спать. Словно сторожевой пёс, он улёгся за дверью у моего порога. Я с шумом разулся и погасил светильник.
В лунном свете зашевелились на полу тени веток. Я смотрел на них и прислушивался, как затихает жизнь в доме. За дверью захрапел раб. Я тихонько надел сандалии и сел на ложе. Храп продолжался. Ощупью я собрал всё, что мне хотелось взять с собою в дорогу, привязал мешочек с деньгами на шею и выбрался в сад через окно, чтобы ненароком не разбудить соглядатая, которого приставил ко мне Диксип. Пусть себе всласть храпит до самого рассвета!
Прячась в тени смоковниц, я направился к калитке. Дом наш стоял на обрыве над морем, сад окружала высокая стена. Влезть на неё было делом не шуточным, а спуститься на ту сторону ещё труднее - обрыв здесь был очень крут. Я всё же попытался бы это сделать, чтобы избежать лишнего свидетеля, если бы вёсла не хранились в сторожке. Собравшись с духом, я постучал в оконце и велел сторожу вынести вёсла, а чтобы он не вздумал докладывать о моей поздней прогулке, небрежно сказал:
- Если будут меня спрашивать, отвечай, что скоро вернусь.
Я сбежал по ступенькам к маленькой пристани, где одиноко покачивалась на причале моя лодочка. Открывая своим ключом цепь, удерживавшую её у родного берега, я обливал слезами причальную тумбу и готов был целовать её на прощание, как друга. В этом уединённом месте я и днём не стеснялся плакать, а уж ночью - тем более! Да и как не плакать, если из-за какого-то презренного негодяя вынужден покинуть могилу отца, мать, дом, где родился. Может быть, несколько дней она даже не заметит моего отсутствия - теперь ей нужен только этот сын раба.
Я оттолкнулся от берега и с силой стал грести к острову, запирающему вход в гавань. Там всегда была стража, охраняющая город от пиратов. Но на этот раз, видимо, островок был пуст.