- Так, - сказал старшина. - Опять же, выходит, они. Ну ничего. Я до этих братьев-разбойников доберусь. От меня они далеко не уйдут.
Говорят, что от страха у человека на голове начинают шевелиться волосы. Как только я услышал слова старшины, я понял, что люди говорят правду.
- Слыхал? - прошептал я. - Разбойниками назвал.
- Не разбойниками, чудак, а братьями-разбойниками. Пьеса такая есть.
- Всё равно заберёт.
- Тш-ш! Услышит - тогда, как пить дать, заберёт!
- Тебе хорошо, сам на чистое сел, а меня вон в какую грязь посадил. Давай меняться.
- Давай.
Мы сидели между ящиками и забором. Он на рюкзаке, который так и не успел надеть на плечи, а я на корточках. Мы поменялись местами, но сидеть мне всё равно было неудобно, рюкзак притягивал меня, и я с трудом сохранял равновесие.
- Тебе чего! - прошипел я и ткнул его кулаком в бок. - А я ещё, может, ни разу в милиции не сидел.
- Ты что же, думаешь, я там каждый день сижу? - ответил мальчишка и, чтобы не оставаться в долгу, тоже ткнул меня кулаком.
- А всё ты! - сказал я и ткнул его посильнее.
- Как же! - толкнул он меня. - Я, что ли, ведро перевернул?
- А кто мне сказал, чтобы я его нёс?
- Я тебе, остолопу, про мусор сказал. Взял бы да и заглянул в ведро.
Теперь мы уже сопровождали толчками почти каждое слово. И вдруг, не удержав равновесия, я опрокинулся на спину. Ногою я задел ящик, и груда зашевелилась. Голоса во дворе сразу смолкли, и мы поняли, что все смотрят сейчас в нашу сторону.
- А ведь сбежать отсюда они не могли, - раздумчиво произнёс старшина. - Значит, кроме как за этими ящиками, им во дворе негде быть. А ну, Вера давай-ка их в клещи возьмём.
Я не понял, как это нас будут брать в клещи, но слово это мне не понравилось. Секунды нашей свободы были сочтены. Мы были в ловушке. Без надежды на спасение мы оглянулись и вдруг увидели в заборе дыру. Дыра была у самой земли, а под нею ослепительно сверкала помойная лужа. Раздумывать было некогда. Незнакомый мальчишка просунул в дыру свой рюкзак, лёг животом в самую грязь и уже через секунду очутился по ту сторону забора.
Папа строго-настрого запретил мне лазить через заборы, об этом я уже говорил. Но никогда ни словом он не обмолвился, что под ними нельзя пролезать.
Шаги приближались.
Я кинул прощальный взгляд на свои белые штаны и рубашку и шлёпнулся на живот. Я просунул в дыру голову и плечи и тут же почувствовал, что застрял.
Рюкзак не пускал меня ни назад, ни вперёд.
Последнее, что я увидел, была спина ставшего ненавистным мне мальчишки. Последнее, о чём я подумал, это о тюбетейке, которая так и осталась у него в кармане.
- Хорош! - раздался надо мной голос старшины.
Потом слышал радостный возглас и смех рыжей девчонки. Я закрыл глаза и опустил голову на руки.
И тут я почувствовал, что кто-то схватил меня за локти и рванул вперёд. Словно по льду, я заскользил по грязной жиже и вскочил на ноги уже по ту сторону забора.
- Бежим! - крикнул вернувшийся, чтобы спасти меня, мальчишка, и мы опять побежали. А за нами раздался резкий, ставший уже привычным милицейский свисток.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Есть такая штука - цепная реакция. Что это такое, я вам объяснять не буду, знаете сами. Так вот, я заметил, что если у тебя с утра начались неприятности, то первая приведёт за собой вторую, вторая - третью, третья - четвёртую, ну прямо по поговорке "Пришла беда - отворяй ворота". Поэтому я был уверен, что не все наши неприятности уже позади.
Пробежав шагов двадцать, мы остановились. Ради удовольствия поймать нас ни старшина, ни Вера, конечно, не полезут в дырку под забором, этого можно было не бояться. Проделать такое можно только от глупости или от страха.
Я посмотрел на свой костюм и ахнул. По груди и по животу сверху вниз шла ровная полоса грязи. Под солнцем она блестела как тушь. Можно было подумать, что кто-то специально провёл по мне огромным плакатным пером. Куриный пух приклеился к штанам и коленям. В старину, когда человека хотели опозорить на всю округу, его вымазывали дёгтем и вываливали в пуху. Так поступали с колдуньями и ворами. Может, колдуньи к этому привыкли, а может, им было не так уж обидно, потому что они чувствовали за собою кое-какую вину, но мне стало так горько-горько, я даже побоялся, как бы не заплакать. Тогда я решил разозлиться: я не знаю лучшего средства, чтобы сдерживать слёзы. Говорят, будто можно заплакать от злости, но я не могу. Если я злюсь, значит не заплачу. А сейчас мне даже не надо было притворяться, что я разозлился, до того я ненавидел этого мальчишку.
- Ну, - сказал я, - Дон-Кихот проклятый! Может, ты и теперь скажешь, будто я, а не ты во всём виноват?
Мальчишка нагнулся и снял у меня со штанины пушинку.
- И чего ты злишься на меня? Ну при чём здесь я? Ты пойми: такое стечение обстоятельств.
- Ишь ты, нашёл, на что сваливать! У нас в квартире бабка одна старенькая, тоже, чуть какую оплошку сделает, всё сваливает на судьбу.
- Чудак человек! Я же не говорю: "судьба" - я говорю: "стечение обстоятельств".
- Обстоятельства здесь ни при чём. Здесь другое при чём. Идёшь себе мимо и иди. Дураки и без тебя на свете найдутся.
Он посмотрел на меня с удивлением, и я понял, что всё это ему нипочём не втолковать. Это для него всё равно как высшая математика: не поймёт.
- И чего ты привязался ко мне? - в сердцах сказал я, взглянул на свои штаны и опять чуть не заплакал. - Ну как я теперь в таком виде по улице пойду?
Тогда он достал свой носовой платок и с самым серьёзным видом стал вытирать мне рубашку. У него у самого были в грязи штаны и колени, но он этого вроде и не замечал. Есть такие люди, что про свою беду забывают и всё стараются утешить других, думают, таких героических личностей, как они, на целой земле не сыскать. Но я так считаю, что это от гордости, а как считают они - не знаю.
Грязь на солнце и на ветру подсохла и начала светлеть. Мальчишка посмотрел на меня с прищуром, словно это не я, а картина в Третьяковской галерее, и сказал, что через час на рубашке останется только пятно. Может, он был и прав, но стоять тут целый час я не мог.
Проходными дворами мы вышли на улицу.
Мимо нас прошёл военный. Посмотрел на меня и усмехнулся. Потом прошёл долговязый юноша в очках. На голове у него была голубая шапочка с козырьком, которые носят велосипедисты и трёхлетние младенцы. В одной руке у него был футляр с аккордеоном, в другой - тяжёлый чемодан. Он тоже посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но вместо этого покачал головой и пошёл дальше. Переходя улицу, прямо на нас шла женщина с крохотной девчушкой. Девчушка плакала, не хотела идти, но мама дёргала её за руку, и она летела по воздуху, широко раскинув ноги, прямо как балерина. В другое время я бы посмеялся над ней, а тут вышло наоборот. Как только она увидела мой костюм, она перестала плакать и начала смеяться. Я показал ей язык, но от этого она стала смеяться сильнее, а я отвернулся.
И тут я заметил, что мальчишка тоже смотрит на меня и улыбается. Это было как предательство, и я почувствовал, что у меня на глазах появляются слёзы.
- Смеёшься? - воскликнул я, а он вдруг откровенно расхохотался и сказал:
- Посмотрел бы ты на себя!
- У-у-у! - загудел я, сжимая кулаки, - А кто меня по всей луже на животе протащил?
- Да пойми же, чудак человек: стечение обстоятельств!
И тут я прямо сам не знаю, что со мной сделалось. Мне захотелось то ли избить кого-нибудь, то ли закричать, то ли заплакать, уж не знаю что, только мне непременно надо было что-нибудь сделать. И тогда вышло так, что я сделал самое неожиданное. Я стукнул его в грудь и как-то непонятно засмеялся.
- Ха-ха-ха! Как же это я до двенадцати лет дожил и не знал, что каждому встречному-поперечному обязан помогать?..
Потом я оглянулся и закричал:
- Эй, люди, подходи, кому помощь нужна!
Мальчишка дёрнул меня за рукав и то ли изумлённо, то ли испуганно зашептал:
- Да брось ты дурака валять! Перестань!
Но меня прямо-таки понесло.
- Старшины боишься? - кричал я, отталкивая его руками и не то смеясь, не то плача, до сих пор вспомнить не могу. Это у меня реакция такая была нервная. Мне про это потом один знакомый доктор объяснил. Я вёл себя с бесстрашием человека, которому терять нечего. А мальчишка всё хватал меня за рукава и, наверное, считал, что я рехнулся. Да так в эту минуту оно и было. В обыкновенном состоянии я бы ни за что так себя не вёл. Мне попался на глаза тот долговязый юноша в детской шапочке. Он ещё не дошёл до троллейбусной остановки. Чемодан и аккордеон стояли на тротуаре, а он носовым платком вытирал себе лицо и шею.
- А ну, Дон-Кихот Ламанчский! - крикнул я и толкнул мальчишку в спину. - За мной!
Он как-то даже растерялся на секунду, но я, не оглядываясь, шёл вперёд, увлекая его за собой. Я тогда понял, как это просто - увлекать людей за собой. Надо только быть уверенным, что они пойдут, и идти не оглядываясь. Только есть люди, которые могут делать это всю жизнь, а меня хватило всего на одну минуту, да и то самую глупую в моей жизни.
Долговязый стоял к нам спиной. Мы подбежали к нему. Я схватил аккордеон и показал мальчишке на чемодан:
- Бери!
- Да брось ты, говорю! - забормотал он и опять хотел схватить меня за рукав, но я только посмотрел на него и пошёл вперёд. Он пожал плечами, оглянулся на юношу и, схватив чемодан, понёс его за мной к троллейбусной остановке.
Но этот долговязый почему-то не понял, что мы действуем из самых благородных побуждений. Он посмотрел на всё это совсем с другой, неожиданной для нас стороны. Сначала очень растерянно и несмело он крикнул нам вслед:
- Эй, граждане!.. Товарищи!..
- Тащи, ничего, - сказал я мальчишке, который, перевалясь на один бок, кряхтя, нёс чемодан, стараясь не отставать от меня.
- П-правильно, - на ходу говорил он. - П-почему человеку не помочь? Он, видал, какой худой! Где ему два чемодана унести? Будет нас потом благодарить.
- А как же! - зло ответил я. - В ножки поклонится тебе. "Благодетель, - скажет, - в рабство к тебе за это пойду".
Но вместо этого долговязый вдруг закричал: "Караул!" Своими журавлиными ногами он сделал каких-нибудь десять шагов, догнал нас и схватил мальчишку за лямки рюкзака. И не просто схватил, а встряхнул с такой нечеловеческой силой, что лямки соскочили, рюкзак опрокинулся, раскрылся, и из него на тротуар посыпались вещи. Мальчишка сказал: "Ой!" - и выронил чемодан. Он стукнулся углом и тоже рассыпался. Из чемодана вывалились рубашки, майки, книги, ноты и ещё разные вещи. Они смешались с вещами мальчишки, и, словно по команде, мальчишка и очкастый юноша упали на колени и стали хватать вещи и запихивать их: один - в рюкзак, другой - в чемодан. И сразу толпа окружила нас.
Как только всё это дошло до моего сознания, у меня внутри будто что-то оборвалось, натянутое туго-туго, и, сев на футляр с аккордеоном, я уткнул лицо в руки и заплакал. А толпа разговаривала надо мной:
- Ишь ты, теперь в слёзы, пожалейте, дескать, меня.
- Да ить как не пожалеть, голубчик? Дитя ещё малое, разуму в ём с гулькин нос.
- Ты, бабушка, своё сердобольство до другого случая побереги. Галстуков бы пионерских постыдились, черти неумытые!
- Что галстуки! Э, голубчик! Ныне которые и в шляпах на это идут…
В самом центре толпы со своим "Спокойно, граждане!" появился наконец-то настигший на старшина. Следом за ним к нам протиснулись пострадавший старичок и Вера.
Наше шествие в милицию было даже не лишено торжественности. Впереди с гордым видом шли пострадавшие. За ними мы, вернее - тащил нас за руки старшина. Замыкала шествие толпа свидетелей, было их человек пятьдесят. Но всё это я припомнил только потом. Тогда же я ничего вокруг себя не видел и не слышал; я думал о том, что сказал бы папа если бы узнал, как начался первый день моей самостоятельной жизни.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Фамилия старшины была Березайко. На все телефонные звонки он отвечал так: "Старшина милиции Березайко слушает". На вид ему было лет тридцать пять. У него были весёлые, завивающиеся кольцами волосы и хмурые, опущенные к низу усы. Я знаю, что полагается ещё описать и глаза, но я даже не могу сказать, какого они были цвета: я в них не посмотрел ни разу.
Мы сидели с одной стороны стола, старшина - с другой. Обстановка в комнате была официальной: телефон, графин с водой на тумбочке у стола, на стене плакат, где было нарисовано, как надо висеть на подножке трамвая, и было сказано в стихах, что делать это запрещено. Окно было обыкновенное, без решёток. Но как только я бросал взгляд на протокол - пять страниц, исписанных неторопливым, старательным почерком старшины, - я не сомневался, что решётки ещё будут.
Если про человека написать, что он "гражданин" и назвать его не просто Толей, а Анатолием Корзинкиным, двенадцати лет, то этому человеку лучше и не надеяться очутиться на свободе. Всё население земного шара милицейский протокол делит на задержанных, свидетелей и пострадавших. Спорить с ним бесполезно. Самым главным пострадавшим я считал себя, но у протокола было совсем другое мнение на этот счёт. Он упорно называл этим словом рыжую девчонку, повисшего на ветке старичка и юношу с журавлиными ногами.
Пострадавшие пошумели, пожаловались, наговорили нам разных обидных слов и ушли. Свидетели ушли ещё раньше. Как только старшина сказал, что будет составлять протокол, их словно ветром сдуло: шла за нами целая толпа, а потом я оглянулся - пусто, ни души.
Задержанными были мы - мальчишка, которого, как выяснилось, звали Алёшей, и я, невинная жертва ужасающих недоразумений. Старшина был очень доволен своей работой: раза три, любуясь, перелистал он протокол. Потом он почесал в затылке и закурил.
- Дежурный по отделению занят. Что мне с вами делать, ума не приложу.
Алёша, должно быть, решил, что с ним советуются. Он поразмыслил, как ему вывести старшину из затруднительного положения, и сказал:
- Если бы я был на вашем месте, а вы на моём, я бы на все четыре стороны отпустил.
- Это за все-то художества? - спросил старшина и углубился в чтение протокола. - Подведём итоги. Н-да… Неприглядная в общем-то получается картина. Нарушение правил поведения граждан в общественных местах - раз.
- Да не нарушали мы ничего!
- Должен заметить, что голословное отрицание только отягчает вашу вину.
- Ну и пускай отягчает! Правда, Корзинкин? Чего нам бояться, если мы виноватыми себя не признаём?
- Не признаёте? А через ограду сквера кто перелезал?
- Я.
- Вот то-то. Дальше. Уличное хулиганство, объектом для коего был выбран престарелый гражданин, что уже само отягчает вашу вину.
- Да что вы всё повторяете "вина" да "вина".
Я уже объяснил; это не мы, а лестница виновата.
- Задержанный, помолчите. Вот сообщник ваш молчит, поскольку осознал (это про меня). А вы для пользы дела слушайте без пререканий и осознавайте.
Я вздрагивал каждый раз, как старшина произносил слова "задержанный" и "сообщник". Я часто-часто моргал и глотал слёзы, а старшина, казалось, не замечал моих мучений. Он всё время обращался к Алёше, и я не мог понять, лучше это для меня или нет.
- Дальше, - продолжал старшина, перелистывая протокол. Он недоуменно пожал плечами. - Нет, объясните вы мне, в чём перед вами Вера провинилась. Никак я этого в толк взять не могу.
- Какая Вера?
- Ишь ты! Память коротка. Та самая, которой вы, - старшина поискал нужную строчку в протоколе, - "нанесли материальный ущерб в виде уничтожения продуктов путём выбрасывания таковых в мусорный бак".
- Ни в чём не провинилась, - вздохнул Алёша.
- Тоже, стало быть, ошибка произошла?
- Это я уже тоже объяснял.
- Стечение обстоятельств, - не поднимая головы, хмуро заметил я.
- Вот в сообщник твой заговорил.
Я опять вздрогнул и, неожиданно подскочив на стуле, сказал:
- Вы не имеете права задерживать нас!
- То есть как это не имею права? - очень искренне и даже с некоторой угрозой в голосе возмутился старшина. - Что же, я самоуправством занимаюсь? Так вас понимать? Нет уж, извините. У меня в руках протокол. Документ! Дальше. Итак, совершив уличное хулиганство, вы сделали попытку совершить преступление уголовное.
Услышав эти страшные слова, я опять подскочил и выпалил:
- Я!.. Я запрещаю вам так говорить!
Я и сам удивился, как это я осмелился бросить такие слова в лицо представителю власти, но отступать было поздно. - Вот скажу папе, чтобы он вашему начальнику позвонил, будете знать, как честного человека в милицию забирать.
Старшина внимательно посмотрел на меня.
- Ну, насчёт честности это мы потом поговорим. - И опять, забыв про меня, он повернулся к Алёше. - Так. Ну, а твой отец тоже будет на моё начальство нажимать, чтобы я действия его сына своими словами не называл?
Я ждал, что Алёша тоже перейдёт в наступление и скажет, какие у него родители грозные и влиятельные люди, но он опустил голову и негромко сказал:
- Нет… не будет.
- Ясно. В большие начальники, значит, не вышел родитель твой?
Старшина помолчал, усмехнулся и опять принялся перелистывать страницы протокола.
- Вернёмся к попытке увести чемоданы у гражданина Басова Вениамина Павловича, двадцати одного года, холостого, проживающего и так далее…
Тут не выдержал и Алёша.
- Товарищ старшина, - горячо заговорил он, - ну, вот хотите, я вам честное пионерское дам? Хотите, поклянусь, что…
- Погоди, не клянись, - перебил его старшина и повернулся ко мне. - Вот ты положением отца хотел меня напугать. А ведь он небось каждый день внушает тебе, чтобы ты поменьше о себе, побольше о других людях думал. Чтобы не пакостил ты им, а помочь старался, чтобы не проходил мимо чужой беды. Говорил он тебе это? Говорил или нет?.. Молчишь? Так и будет твой товарищ вместо тебя отвечать?
- Никакой он мне товарищ мне, - зло ответил я.
- Отказываешься, значит, от него?.. Так… Слёзы-то не глотай. Слезами теперь делу не помочь. И на часы не косись. Ничего не поделаешь, граждане задержанные. Без вас поезд уйдёт.
Старшина погасил папиросу, встал и спросил у меня:
- Приводы были?
Я не понял, что это та кое, и старшина объяснил:
- В милицию, спрашиваю, приводили тебя?
- Приводили.
- За что?
- Ни за что. Потерялся я в метро. Маленький был.
Я хотел сказать, что тогда меня поили чаем, развлекали игрушками и что в милиции мне очень понравилось, но передумал и промолчал. Старшина что-то подчеркнул в протоколе и спросил у Алёши:
- Значит, дом восемь, квартира двенадцать?
- Тринадцать.
- Проверим. Что ж, придётся вам тут посидеть. - И, захватив протокол, старшина вышел.
Мне было не то чтобы страшно, а тоскливо-тоскливо, даже заплакать по-настоящему и то я не мог.
- И что же с нами будет теперь? - спросил я, а Алёша ответил, думая о чём-то другом:
- Судить тебя будут, вот что.
- Судить?!
У меня даже дух перехватило от такого нахальства.