- Это за что? Тебя надо судить, а не меня!
- Ну, и меня, конечно, заодно… Да перестань ты кулаки сжимать! Шучу. Справки он пошёл о нас наводить.
- Позвонить бы кому-нибудь. Пускай приедут выручат. Пропадём мы тут с тобой ни за что. Жаль, папа у меня уехал на курорт.
- Что ты всё "папа" да "папа"! Сам не ребёнок, двенадцать лет. Не за ручку же тебя по жизни водить.
Алёша подкрался к той двери, в которую вышел старшина, и заглянул в неё. Потом он попробовал, не закрыта ли дверь, ведущая в коридор, подмигнул мне и шёпотом сказал:
- Бежим отсюда, Анатолий Корзинкин, двенадцати лет.
- Как это "бежим"? - испугался я.
- Откроем дверь и убежим. Нас ведь никто не сторожит.
- Убежишь - так они будут нас самыми настоящими преступниками считать.
- А если останешься, думаешь, они тебя по головке гладить придут?
В словах Алёши была какая-то правда. Надо было, как учил меня папа, всё обдумать и взвесить, но Алёша стоял надо мною и толкал меня в плечо.
- Ну, - говорил он, - ну же! Думать некогда. Пошли.
- Искать будут.
- Пускай ищут. Таких ребят, как мы, в Москве целый миллион.
Я вовсе не считал, что таких, как я, в Москве целый миллион, но сейчас не время обсуждать это.
- Найдут, - сказал я. - Всю милицию на ноги поднимут, а найдут.
- Как же! С собаками по твоему следу пойдут. Нужен ты им!
Он посмотрел на часы.
- В общем, ты как хочешь, а я на поезд могу опоздать.
Алёша выглянул в коридор.
- Никого. Бежим.
Я покачал головой.
- Да бежим, тебе говорят!
Он схватил меня за рукав, видно всерьёз решив сделать из меня то, что в протоколе называется "сообщник".
- Вечно тебя на аркане надо тащить! Вставай! Он потащил меня к двери, а я упирался, во что бы то ни стало стараясь остаться честным человеком.
Наши рюкзаки лежали у самой двери. Я уцепился за лямку рюкзака. Но это был лёгкий предмет, и Алёша продолжал тащить меня вместе с рюкзаком.
- Пусти! - упирался я. - Оставь!
Я ни за что не хотел покидать эту комнату и поэтому решился на последнюю меру.
- Товарищ старшина! - заорал я, но Алёша закрыл мне рот рукой и вытолкнул за дверь.
В коридоре действительно никого не было. Распахнутая дверь на улицу была в каких-нибудь трёх шагах от нас. Я думал, что Алёша тут же припустится бежать, а он задумался на секунду и опять повернулся к двери в комнату, из которой только что выпихнул меня. Я сразу кинулся обратно.
- Я, значит, беги, - зашипел я, стараясь оттолкнуть его от двери, - а ты в честные люди попадёшь?
- Дурак! - отрывая меня от дверной ручки, говорил он. - Вот дурак! Второго такого я… и в жизни… не… не видал… Рюкзак… рюкзак, понимаешь, захвачу! Не могу же я в лагерь ехать без рюкзака.
Наконец он оторвал меня и приоткрыл дверь. Но о том, чтобы схватить рюкзак, нечего было и думать: в комнату уже входил старшина.
И опять мы побежали. Алёше было хорошо: он бежал налегке, а я с грузом за спиной.
Мы остановились у новой стройки, и здесь произошло самое удивительное из всех событий этого дня. Я расскажу об этом, хотя уверен, что вы уже и сами догадались обо всём.
Алёша поднял с земли кусок проволоки и загнул один конец.
- Давай вернёмся на минутку. Попробуем рюкзак через окно утащить.
- Твой рюкзак - твоя и забота, - сказал я и повернулся, чтобы уйти и никогда не встречать этого мальчишку, но вдруг вспомнил и спросил: - А почему ты старшине адрес неверный дал?
- Почему же неверный? Дом восемь, квартира тринадцать.
- Хитёр! А ты знаешь, кто в квартире этой живёт? Образцовый ученик. Маменькин сынок.
- Путаешь ты, чудак человек. Никакой не маменькин сынок, а я там живу. Я, Алёша Петухов.
Он улыбнулся мне и, сказав: "Счастливо отдохнуть", - повернулся и пошёл обратно в сторону милиции. А я, может, только через минуту спохватился, что стою с открытым ртом. Я никак не мог сообразить, как могло получиться, что достойный подражания человек, давно ставший для меня домашним пугалом, и мальчишка, из-за которого я чуть в преступники не попал, - одно и то же лицо…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
На вокзал я приехал за двадцать минут до отхода поезда. Наши два вагона можно было заметить сразу: около них было празднично. Суетились провожатые, пестрели цветы, и сверкали трубы духового оркестра. Ко мне сразу подошла Валентина Степановна, наша старшая пионервожатая, и спросила, почему я один и почему я чуть не опоздал. Она смотрела на меня строго-престрого, только ей этим взглядом всё равно никого не удалось обмануть. Валентина Степановна была сестрой нашего Васи Спичкина, целый год грозилась выпороть его за двойку по математике, а вместо этого решала ему задачки по вечерам. Я собрался ответить что-нибудь правдоподобное, но тут, будто сорвавшись с цепи, загрохотал духовой оркестр. Все вздрогнули и старательно заулыбались. Валентина Степановна нагнулась ко мне, внимательно посмотрела на мои губы и, ткнув пальцем в мою рубашку, изобразила на лице знак вопроса. Но, видно решив отложить выяснение до той счастливой минуты, когда музыканты выдохнутся, она повернула меня лицом к вагонной площадке и подтолкнула в спину. Я понял, что своим костюмом порчу ей всё торжество, но не почувствовал никакой обиды. Ребята смеялись и что-то кричали мне вдогонку, братья Рыжковы гримасничали и извивались так, будто хотели вывернуться наизнанку, а я, не обращая на них внимания, прошёл а вагон, нашёл свободную верхнюю полку, забрался на неё и лёг, отвернувшись к стене.
Я думал, что все мои беды позади, и пытался сосредоточиться на чём-нибудь приятном. Но не тут-то было. Как только я закрыл глаза и захотел представить себе лагерную речку и лес, передо мной, заслоняя природу, появилось лицо Алёши Петухова. Тогда я начал думать про то, как хорошо, что мне удалось отвязаться от этого сумасшедшего мальчишки. Но тут кто-то тронул меня за плечо и Алёшиным голосом спросил:
- Тут рядом с тобою не занято ещё?
Я сперва подумал, что это у меня галлюцинация слуха, но, обернувшись, увидел его перед собой. Можете представить, какое выражение лица было у меня в эту минуту.
Алёша был удивлён ничуть не меньше моего, но его удивления хватило не больше чем на секунду.
- Хорошо, что мы в один лагерь едем с тобой, радостно сказал он.
Но я в этом ничего хорошего не видел.
- И чего ты привязался ко мне! - с надрывом воскликнул я, а Алёша зашикал на меня и оглянулся по сторонам. Он вёл себя прямо как настоящий заговорщик.
- Нам теперь друг за друга держаться надо. Тш-ш! Тихо! Не вскакивай, тебе говорят! Зря мы из милиции убежали, вот что я тебе, Анатолий Корзинкин, скажу.
- Сам же говорил, таких, как мы, в Москве, может, целый миллион.
- Осмелел! - Алёша говорил всё это свистящим шёпотом. - Я когда к окошку милиции подошёл, слышал, как старшина наши приметы по телефону сообщал. Так, понимаешь, он нас расписал, хоть портреты рисуй. И где какая родника у кого, и про цвет глаз, и даже про то, что у тебя выражение такое, будто ты того и глади без всякой причины заревёшь.
- А про твоё выражение ничего не говорил?
- Про моё нечего говорить. У меня выражение обыкновенное.
- Глупое у тебя выражение. На тебя только взглянуть, и сразу видно: вот человек, который только и думает, как бы поглупее поступок совершить.
- Всё дуешься на меня? - беззлобно спросил Алёша, дотронулся до моего рюкзака и вдохнул: - Так и не удалось свой рюкзак утащить. Буду теперь целый месяц, как доисторический человек жить. Мыла и, того у меня нет.
- На моё не надейся. У меня у самого-то один кусок.
- Ладно, обойдусь. Нам теперь самое главное - в милицию не попасть.
- Смелости твоей на час только и хватило, как я погляжу. Ничего, Петухов, не трусь. Сейчас поезд двинется и - фьють! Попробуй догони нас тогда.
Алёша прищурил один глаз и усмехнулся.
- А хочешь, я тебе штуку одну покажу? Сейчас и твоя смелость в пятки уйдёт.
Он за ногу стащил меня с полки, подошёл к проходу, выглянул и, отпрянув назад, пальцем поманил меня к себе. Я тоже выглянул в проход и увидел девчонку лет восьми, которая с чемоданом в руках шла прямо к нашему купе. А позади этой девчонки шёл не кто-нибудь, а та самая рыжая Вера. И правда, душа у меня сразу ушла в пятки. Бежать 6ыло некуда, а Вера приближалась. Нам ничего не оставалось, как кинуться на верхние полки и отвернуться к стене.
Маленькая девчонка, как только вошла в купе, сразу закричала:
- Чур, моё место у окна!
- Пожалуйста! - согласилась Вера. - Я на второй полке даже больше люблю… Смотри, занято уже тут. Спят… Ну-ка, подвинься, я пока рядом с тобой посижу. Тебя как зовут?
- Маринка. Только ты близко ко мне не садись: я ещё одно место для брата займу.
- Для брата? - переспросила Вера, громыхая своим ведром. - А у меня вот ни брата, ни сестры нет.
- Ничего, может, народятся ещё, - успокоила её Марина, но Вера вздохнула и сказала:
- Где уж! Мама умерла. Только бабушка у меня да отец… Ой, он же попрощаться со мной прийти обещал. Ты мои вещи покарауль, а я на перрон пойду.
Вера вышла, и мы с Алёшей повернулись друг к другу.
- Ну?!
- Дела!
- Алёша! - обрадовалась Маринка, как только увидела его.
Но Алёша, не обращая на неё внимания, осторожно выглянул в окно.
- Алёша, ты почему на вокзал так поздно пришёл?
- Отвяжись.
- Почему это отвяжись? Бабушка мне поручила следить за тобой.
- Ну и следи.
Сразу было видно, что Маринка - Алёшина сестра. Только с младшими сёстрами разговаривают так. Всем известно, что от них в жизни одно беспокойство.
- Бабушка! - закричала Маринка в окно. - Ты не волнуйся, нашёлся он.
- А чего волноваться! - проворчал Алёша. - Я же сказал, что к приятелю по дороге зайду… Забирай, Толя, рюкзак. В другой вагон перейдём.
Мы спустились с полок, но Маринка двумя руками вцепилась в брата и потащила его к окну.
- Ты куда? Бабушка попрощаться хочет с тобой.
- До чего же ты девчонка противная у меня! - в сердцах сказал Алёша, отцепляя от себя Маринку. - Некогда мне!
Помните, я про цепную реакцию говорил? В этом всё и дело. Началось всё с того, что у меня тюбетейка слетела с головы, а конец этой истории будет только на самой последней странице. Хотите - верьте, хотите - нет, но дальше дело было так.
Мы вышли в тамбур, и здесь душа у нас снова ушла в пятки. Со своими чемоданами по ступенькам карабкался Вениамин Павлович, долговязый юноша, двадцати одного года, холостой и так далее. Мы бросились обратно, забрались на свои полки и сделали вид, что смотрим в окно. Маринка от удивления захлопала глазами, но тут в купе вошёл Басов и спросил у неё, есть ли здесь свободное местечко. Алёша изловчился и дёрнул Маринку за косу. Он думал, что она догадается и скажет "нет", но она не догадалась.
- Ты что сказала? - спросил Басов, запихивая чемодан под полку.
- Я?.. Я сказала "ой".
- Ну и превосходно, - заметил Басов, который вопрос о месте задал просто из вежливости. - Я сейчас пойду письмо опущу, а ты, будь добра, скажи, что одно место занято уже, - Он угостил Маринку конфеткой и вышел.
- Какое стечение обстоятельств! - сказал Алёша, широко раскрыв глаза то ли от восхищения, то ли от страха.
- Ничего, - успокоил я его, - может, он на следующей остановке сойдёт.
- Дожидайся! В футляре-то у него что? Аккордеон! Он работать едет. Будет целое лето в нашем лагере жить.
- Значит, будет у нас в лагере весёлая жизнь! - обрадовалась Маринка.
- Это уж точно будет, - вздохнул Алёша.
- Ты чего это меня за косу дёрнул? - вдруг вспомнила Марина. - Ты от меня рукой не отмахивайся. Я тебе не муха, а сестра. И где твой рюкзак?
- В багаж сдал. Марина!
- Что?
- Ты в общем того… Что бы ни случилось - молчи.
- Как?
- Как рыба. Ясно? Давай! Придётся нам через окно отсюда бежать.
Последние слова относились ко мне. Алёша улучил момент, когда стоящий у двери Басов отвернулся, и кивнул мне головой. Повторяя все Алёшины движения, я лёг на живот а стал сползать в окно ногами вперёд. Мы уже вылезли почта до пояса, как услышали знакомый голос старшины милиции товарища Березайко.
- Ребята, вы не видели здесь?.. - обратился он к нам, но так в не закончил вопроса, должно быть, от удивления, что есть чудаки, которые высовывают в окно не головы, а ноги. Ему ничего не стоило схватить нас за них, но он и не подозревал, что это те самые ноги, за которые он должен хватать. Не повернув головы, мы замерли, не произнеся ни звука. В такой нелепой позе мы провисели не меньше минуты. Просто чудо, что старшая вожатая не заметала нас. Потом голос старшины раздался у соседнего она, и мы опять вползли на свои полки. С ужасом посмотрели мы друг на друга.
- Что ты на это скажешь, Алёша Петухов?
- А я уже сказал, что зря мы убежали оттуда. Говорил я тебе, что они ещё с собаками по нашему следу дойдут.
- Ты мне это говорил! Это я тебе говорил насчёт собак, а ты только усмехнулся в ответ.
- С чего бы это я стал усмехаться? Я про этих собак побольше твоего книжек прочёл.
Мы начала спорить, кто из нас оказался таким умным, что первый догадался насчёт собак, но вовремя заметили Маринку, которая с подозрительным любопытством прислушивалась к нашим словам, и замолчали.
Тут в купе вошёл Басов, и мы опять отвернулись к стене.
- Марина! - закричала с перрона Алёшина бабушка. - Где же он?
- Он здесь, бабушка. Вот он, на второй полке лежит.
- Да что же он прячется от меня?
Маринка старалась дотянуться до брата рукой.
- Алёша!.. Эй, Алёшка! Уснул ты, что ли, там?
- Угу, - будто во сне пробормотал Алёша и стал очень старательно храпеть.
Басов тоже считал, что прощание бабушки с внуком должно состояться. Он потряс Алёшу. Алёша захрапел ещё громче. Басов стал трясти Алёшу двумя руками и старался перевернуть его на другой бок. Ещё бы мгновение, и он узнал Алёшино лицо, но тут загудел паровоз, грохнул оркестр и Басов кинулся к окну, чтобы помахать рукой провожающим.
Мы сделали последнюю попытку перебраться в другой вагон, но и она окончилась неудачей. Мы соскочили с полок, но не успели сделать и двух шагов по коридору, как заметили Веру, идущую нам навстречу. Мы нырнули под полки - это было единственное, что нам оставалось для спасения. Шум оркестра удалялся, колёса всё чаще постукивали на стыках.
- Поехали, - шёпотом и без всякого энтузиазма сообщил Алёша. - Придётся нам всю ночь до самого лагеря под этой полкой пролежать.
Я это понял уже и сам и решил устроиться поудобнее, положив под голову рюкзак.
- Достань-ка мне чего-нибудь под щёку подложить, - попросил Алёша.
- Ещё чего! Чтобы ты чистые вещи по полу валял?
- Ладно, попросишь у меня чего-нибудь!
- А что с тебя взять, если твой рюкзак в милиции лежит?
Но всё же я решил дать ему тряпочку, в которую были завёрнуты боты. Я развязал рюкзак, и под руку мне попалась панама.
- Алёша, смотри! - удивился я.
- Ну, вижу, панама.
- Так ведь это ж не моя.
- А ну, покажи.
Алёша повертел в руках панаму, рассмеялся, но, вспомнив, что нас могут услышать, зажал себе рот рукой. Когда приступ его дурацкого смеха прошёл, он наклонился ко мне и прошептал:
- Конечно, не твоя. - Он напялил панаму себе на голову. - И рюкзак, значит, не твой. Это ты вместо своего мой рюкзак из милиции захватил…
Как я это пережил, рассказывать не стоит. Помню только, я сказал:
- Что же, под колёса, что ли, мне бросаться теперь?
А Алёша достал мне из рюкзака свою куртку и ответил:
- На вот лучше под голову себе положи. Эх, Толя, Толя! Самое-то страшное у нас с тобой ещё впереди!
- Придумываешь ты всё, - всхлипнул я. - Хуже уже ничего не может быть.
- Будет. Придётся нам целый месяц скрываться с тобой. Будем вне закона как самые настоящие братья-разбойники жить.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Почти всю ночь, скрючившись, пролежал я на полу вагона. У меня болела шея. Но самая главная боль была у меня где-то внутри. Я не мог бы сказать, где именно, но она была. Она командовала моими мыслями, и все они были о том, что случилось непоправимое, что лето испорчено и что я самый несчастный человек на земле.
Проснувшись утром, сквозь марлевую занавеску я увидел солнце, ещё не оторвавшееся от линии горизонта. Я с удивлением осмотрелся, не понимая, как я сюда попал. Комната была маленькой, в ней с трудом уместились шкаф, тумбочка и две кровати. В комнате была только одна стена, остальных стен не было. То есть они, конечно, были, если можно назвать стенами огромные окна, затянутые марлевыми занавесками. Не сразу я сообразил, что это не комната, а терраса.
На соседней кровати, сладко посапывая, спал Петухов. И я сразу вспомнил, как на рассвете мы сошли с поезда и, стараясь попасть не на тот автобус, где ехали аккордеонист и Вера, приехали сюда. Я смотрел на Алёшу. Лицо у него было спокойное. Казалось, это спит самый рассудительный мальчишка на земле. Это потому, что озорными у него были только глаза, а когда они были закрыты, лицо становилось самым обыкновенным. Я смотрел на него и не мог понять, как это ему удалось, одурачить моих родителей. Сколько раз мама хвалила папину проницательность. Один раз он даже предсказал, что через два месяца во Франции сменится правительство. И действительно, через два месяца мама раскрывает газету и узнаёт, какой у нас папа проницательный человек. Мама тогда целое утро рассказывала об этом по телефону всем знакомым. И правда, тут было о чём порассказать. Их там, может, человек двадцать, министров этих, и ни один не знал, что им больше двух месяцев в министрах не ходить. А мой папа всё взвесил, и знал, и маме об этом рассказал.
Но тем более было удивительно, что двадцать министров не могли моего папу вокруг пальца обвести, а один обыкновенный мальчишка смог. И тогда я догадался, почему всё это произошло. Наверное, папа так никогда и не заглянул в Алёшкины глаза: дело было на юге, и Алёша, как пить дать, даже в море влезал в тёмных очках.
На дереве за окном чирикали птицы. Раньше, какой бы плохой мне ни снился сон, стоило утром за окном зачирикать обыкновенному воробью, и моего плохого настроения как не бывало. Но сейчас всё было совсем по-другому. Всё вчерашнее не сон, и никаким птичьим пением этого не отогнать.
Я стал думать, что это значит - жить вне закона. Так живут самые закоренелые преступники. Они скрываются от всех потому, что каждый может их поймать и наказать их без суда, раз закон не берёт их под свою защиту.
Конечно, мы с Алёшей не такие уж преступники. И насчёт того, что нам придётся жить вне закона, он сказал просто для красного словца. Но скрываться нам придётся всё равно. От встречи с аккордеонистом или с рыжей Верой ничего хорошего ожидать для нас нельзя.
Тут проснулся Алёша. Я сразу увидел, что настроение у него отличное. Он высунулся в окно и поглядел на небо. Потом он повернулся ко мне и сказал:
- "Мороз и солнце, день чудесный. Ещё ты дремлешь, друг прелестный…"