Ричард Додридж Блэкмор Лорна Дун - Ричард Блэкмор 2 стр.

- Разделайся с ним, Робин! Пусть знает, как связы­ваться с таким, как ты! - выкрикнули из толпы.

Но разделаться со мной оказалось не так-то просто. Я ускорил темп боя и, уходя от ударов Снелла, стал ата­ковать его при каждом удобном случае. Я вертелся, делал обманные финты, полагаясь не только на ловкость рук - они у меня были в ссадинах и кровоподтеках,- но и на ловкость ног. Я твердо решил провести бой так, чтобы за­служить одобрение того старшего школьника, что напутст­вовал меня перед этим раундом, и, честное слово, в жизни я не был так счастлив, как в тот миг, когда, снова сев ему на колено, я услышал его слова:

- Молодец, Джек, хорошая работа! Дыши глубже, Джек, и ты победишь!

А между тем Джон Фрай, обращаясь то к одному, то к другому ученику, спрашивал, не пора ли прекратить побо­ище, потому как, неровен час, Робин Снелл может выши­бить мне мозги. Но, узнав, что за плечами у меня более шестидесяти боев, необычайно расхрабрился и, подойдя ко мне, когда я, тяжело дыша, сидел на колене старшего уче­ника, шепнул мне на ухо:

- Не сдавайся, Джен, не возвращайся в Эксмур без победы!

И снова я сжал кулаки. Либо Робин Снелл свалит меня окончательно, либо я его отделаю так, что он запомнит этот бой на всю жизнь. Преисполненный решимости, я ри­нулся в наступление. Робин, уверенный в победе, криво усмехнулся, и я возненавидел его за эту усмешку. Он уда­рил меня левой рукой, а я ответил правой, угодив ему пря­мо между глаз, что ему крепко не понравилось. Я больше не боялся его и не щадил его так же, как не щадил себя. Я дрался яростно, но расчетливо, и сердце мое оставалось холодным. Я дрался, зная, что скорее умру, чем опозорю родной край. Что было после, я вспоминаю с трудом. Пом­ню только, что одолел-таки Робина Снелла, а потом по­мог отнести его, жестоко избитого, в спальню Бланделл - Скул.

Глава 3
Тропа Дунов

Мы с Джоном Фраем остались в Тивертоне на один день, чтобы отдохнуть и перековать лошадей, чему я был страшно рад, потому что тело у меня болело неимоверно. Ранним утром следующего дня мы отправились домой. Джон Фрай по-прежнему не желал выкладывать начистоту, почему он приехал за мной так рано, и всю дорогу плел россказни про моего отца, а я, не веря ни одному его слову, молча уповал на то, что дома не случилось ничего худого.

В Далвертон мы прибыли в полдень. Здесь жил мой дя­дя, брат матери, но в это время дня мы не стали его навещать, остановившись в гостинице "Белая Лошадь". Меня, сказать по правде, эта остановка в гостинице удивила, по­тому что в городе нам нужно было задержаться всего-то на каких-нибудь два часа, ровно на столько, чтобы успеть накормить и напоить лошадей перед тем, как отправиться через болота.

Те, кто путешествовал в те времена из Тивертона в Орский приход, знают, что дорога между ними была долгой и трудной, за исключением той поры, когда наступали холода и болота замерзали. Но зима в том году выдалась теплая, и дорога с трудом угадывалась из-за глубокой грязи и ухабов, наполненных водой.

В Далвертоне я пообедал так, что и теперь, много лет спустя, у меня разыгрывается аппетит при одном лишь упоминании о далвертонском обеде. Мои одноклассники, отпрыски богатых семейств, частенько рассказывали мне о пироге с наперченной бараниной, и у меня от их расска­зов только слюнки текли. А нынче, поди ж ты, Джон Фрай, едва ступив на порог гостиницы, зычным голосом, каким он созывал эксмурских овечек, потребовал:

- Пирог с наперченной бараниной для двух путешественников, да поживее, - чтоб через пять минут было го­тово!

Никто, конечно, не подал ему волшебного пирога ни че­рез пять, ни через десять, ни даже через двадцать минут, но когда пирог, наконец, поставили посреди стола, дух от него шел такой, что я мысленно возблагодарил Бога за то, что в желудке у меня было довольно места для этакой бла­годати.

Когда обед закончился, а Пегги и Смайлер наелись и напились досыта, я, будучи любителем воды и мыла, отпра­вился к водокачке, стоявшей посреди двора. Джон Фрай то­же было поплелся за мной, но поскольку он мылся только по воскресеньям, он не решился покинуть пределы гостини­цы и замер при входе, опершись о дверной косяк.

В это время во двор вышла горничная со стаканом в руке. Приподняв платье, она направилась к водокачке, где плескался я, щедро обливая голову, плечи, руки и грудь. Увидев меня без рубашки, горничная сказала:

- Подойди ко мне, славный мальчуган. Какие у тебя голубые глаза, какая белая кожа - прямо как снег. Но ка­кой-то злодей наставил тебе синяков. Как, должно быть, тебе сейчас больно!

Все время, пока она говорила, она мягко касалась моей груди тонкими загорелыми пальцами, а я по ее манерам и акценту понял, что она иностранка. Стоя перед ней, я не­сколько переборол свое смущение, рассудив, что по-английски я говорю все же лучше, чем она. Мне очень хотелось набросить на себя куртку, но я не знал, как бы это сделать поделикатнее, чтобы не предстать в глазах женщины гру­бым невежей.

- Извините, сударыня, мне нужно идти,- сказал я.- Джон Фрай ждет меня в дверях гостиницы. Вечером мы должны быть дома.

- Да-да, конечно, поезжай, милый. Скоро я, кажется, последую за тобой. Но скажи, дорогой, далеко ли отсюда до Уош... Уош...

- До Уотчетта, сударыня,- подсказал я.- Дорога ту­да долгая, очень долгая и такая же плохая, как до нашего Орского прихода.

- А, так вот где ты живешь, малыш. В один прекрас­ный день я приеду навестить тебя. А сейчас, пожалуйста, покачай воды, чистой воды для баронессы.

Я с готовностью исполнил ее просьбу, но она, однако, раз пятнадцать вылила на землю, пока, наконец, не сочла, что шестнадцатый стакан - это как раз то, что нуж­но, Затем она попрощалась со мной и напоследок захотела поцеловать меня, но мне всегда было неловко от таких нежностей и потому, проскользнув под ручкой водокачки, я тут же удрал в гостиницу.

Перед тем, как покинуть "Белую Лошадь", я сбегал в город и купил сладостей для моей сестренки Анни. Вскоре мы вновь оседлали лошадей и поскакали по дороге, кото­рая, проходя через весь Далвертон, тянулась на север. Пегги и Смайлер бодро поднимались в гору, и было видно, что после хорошей порции бобов им теперь никакая дорога не страшна.

Внезапно, свернув за угол, мы увидели большую рос­кошную карету, которую катили в гору шестеро лошадей. Джон Фрай, очутившись позади кареты, живо стянул с се­бя шляпу, а меня настолько заворожил, вид чудо-кареты, что лошадку свою я остановил, но шапку, по примеру Джо­на, так и не снял.

На переднем сидении кареты, окно которой было полуоткрыто, сидела та самая горничная-иностранка, что пытались поцеловать меня у водокачки. Рядом с ней сидела маленькая темноволосая девочка необыкновенной красоты. Ни заднем сидении кареты сидела стройная дама, одетая очень тепло, и платье на ней было какого-то весьма прият­ного и нежного тона. Около нее вертелся живой, непосед­ливый мальчуган двух - трех лет, с любопытством глазев­ший на все и вся. Сейчас, например, увидев пони, мою маленькую Пегги, он проявил к ней такой интерес, что за­ставил даже леди, свою мать,- если она была ему ма­терью,- обратить внимание на пони и на меня.

Я невольно снял шляпу перед прекрасной дамой, а она, прижав ладонь к губам, послала мне воздушный поцелуй. Другая женщина, горничная любезной дамы, занятая де­вочкой, повернулась, чтобы посмотреть, кого это приветст­вует ее госпожа. Горничная взглянула мне прямо в лицо, и я уже хотел было снять шляпу и перед ней, но, странное дело, взглянула она так, словно не только не видела меня прежде, но и вовсе не желала видеть впредь. Должно быть, ее обидело то, что тогда, у водокачки, я не позволил ей лишний раз приласкать себя. Я пожал плечами, послал Пегги в галоп и скоро догнал Джона Фрая.

Я стал расспрашивать его о ехавших в карете и о том, как могло случиться, что мы не заметили, когда эти люди покинули гостиницу. Но Джон был не Бог весть какой краснобай, - разговорить его можно лишь после галлона сидра, - и поэтому в ответ он лишь буркнул что-то насчет "проклятых папистов", присовокупив, что знать их не зна­ет и никаких дел иметь с ними не хочет. Я же про себя по­думал, что вовремя догадался сбегать в город за сладостя­ми для Анни, потому что при виде такого богатого выезда шестерней немудрено было позабыть вообще обо всем на свете.

Карета скрылась из виду. Мы свернули на узкую троп­ку и должны были смотреть в оба, чтобы не сбиться с пути, потому что дорога становилась все хуже и хуже, пока не пропала совсем. Мы с трудом продвигались вперед, не зная, сможем ли вообще добраться до дома.

На вересковую пустошь опустился плотный туман. Сколько себя помню, такого густого тумана прежде я ни­когда не видывал. И ни звука, ни ветерка вокруг. Мертвая тишина... Вскоре стало совсем темно. Мы уже не видели ничего, кроме холок наших лошадей, да еще землю (можно было разглядеть кое-где, потому что в тех местах, где за­держалась вода, земля была чуть светлее окружающего мрака. Джон Фрай дремал в седле, и я видел сквозь ту­ман, как покачивалась на ходу его воскресная шляпа.

- Где это мы сейчас? - спросил он, внезапно проснувшись. - Мы должны были проехать мимо старого ясеня, Джен. Ты его не заметил по дороге?

- Нет, Джон,- ответил я,- не видел я никакого ста­рого ясеня. Я вообще ничего не видел.

- Может, слышал чего?

- Ничего, кроме твоего храпа.

- Да, большого же ты дурака свалял, Джен, да и я ничем не лучше,- заметил Джон Фрай.- Однако тихо, паренек, тихо, тебе говорю. А теперь слышишь?

Мы остановили лошадей и прислушались, приставив ла­дони к ушам. Вначале мы не слышали ничего, кроме тя­желого дыхания лошадей и тихих звуков одинокой ночи, внимая которым хотелось ни о чем не думать и ни о чем не знать. Затем раздался негромкий звон, глухой и печаль­ный, и я коснулся рукой Джона Фрая, чтобы лишний раз убедиться и том, что я не затерян в этой ночи и что рядом со мной, не отставая и не забегая вперед ни на шаг, сле­дует живое человеческое существо.

В тумане показалась виселица. На ней, чуть покачива­ясь, висел мертвец, закованный в цепи.

- Это что, Джон, кого-то из Дунов вздернули? - спросил я.

- Типун тебе на язык, Джен! Никогда не говори такого про Дунов. "Дунов вздернули!" Экий ты, прости Гос­поди!

- Нo кто же он, этот, который в цепях? - спросил я.

- Он жил на той стороне вересковой пустоши, а овец крал на этой. Рыжий Джем Ханнафорд, так его звали. Впрочем, эта история - не нашего ума дело.

Мы приблизились к подножью виселицы, от которого в разные стороны расходились четыре дороги. Выехав на перекресток, мы теперь точно знали, где находимся. Джон весело понукал Смайлера: он был рад, что выбрался на до­рогу, ведущую к дому. А у меня все не выходил из головы Рыжий Джем, и мне захотелось побольше узнать о нем, о его жене и детях, если они у него вообще были. Но Джон больше не желал говорить об этом.

- Придержи язык, паренек,- грубо оборвал он меня. - Сейчас мы невдалеке от Тропы Дунов, в двух милях от хол­ма Данкери-Бикон, самого высокого места во всем Эксмуре . Ежели случится, что Дуны рыщут где-нибудь побли­зости, нам с тобою придется изрядно поползать на собст­венных брюхах.

Он говорил о Дунах - кровавых Дунах из Бёджворти , грозе двух графств, Девоншира и Сомерсетшира, - разбой­никах, изменниках и убийцах. Меня прямо затрясло в сед­ле, когда я снова услышал, как звенят цепи на мертвом разбойнике позади нас, и представил себе, как живые раз­бойники подстерегают нас впереди.

- Но послушай, Джон,- прошептал я, - неужели Ду­ны заметят нас в таком тумане?

- Господь еще не создал такого тумана, что застил бы их бесстыжие глазищи. А вот и долина.

Я хотел было пересечь Тропу Дунов на полном скаку, но Джон остановил меня:

- Не горячись, паренек, если хочешь свидеться с ма­терью.

"Странно,- подумал я,- почему он вспомнил о матери и не упомянул об отце?"

Мы начали осторожно спускаться вниз по склону глу­бокой узкой долины. Там, на самом дне ее, проходила тро­па Дунов. Мы скакали по густой траве и нас почти не бы­ло слышно, но от страха нам казалось, что стук копыт раз­носится по всем окрестностям. Затем мы перебрались на другую сторону и начали подниматься по склону, и уже почти достигли вершины, как вдруг я услышал на Тропе Дунов конское ржание, мужские голоса и бряцание оружия. Шум нарастал с каждой минутой. Я схватил Джона за руку.

- Ради Бога, Джен, слезай с Пегги и отпусти ее на все четыре стороны,- прошептал Джон Фрай, что я и сделал, потому что к тому времени Джон уже слез со Смайлера и лег на землю. Не выпуская поводьев из рук, я еле слышно пополз в сторону Джона.

- Брось поводья, тебе говорят, - лихорадочно зашеп­тал Джон, - Может, они примут Пегги и Смайлера за ди­ких пони и все обойдется, а не то быть нам с тобою нынче на том свете!

Я бросил поводья, тем более, что туман начал расхо­диться и на фоне неба нас хорошо было видно снизу. Джон лежал в небольшой впадине, и я вполз к нему тихо, как мышь, и замер около него.

На тропе, всего лишь ярдах в двадцати ниже нас, пока­зался первый всадник. Ветер, дувший в долине, разогнал перед ним ночной туман, и внезапно в четверти мили от нас вспыхнул яркий костер и вересковая пустошь окраси­лась в малиновый цвет.

- Это на Данкери-Бикон, - шепнул Джон Фрай так близко, что я почувствовал, как шевельнулись его губы. - Зажгли сигнальный огонь, чтобы указать Дунам дорогу до­мой. С вечера, видать, когда уходили на промысел, приста­вили к костру часового. Постой, что ты делаешь? Ради Бога...

Больше я уже не мог вытерпеть. Я выполз из впадины, сполз вниз и залег за кучей камней футах в двадцати над головами всадников, умирая от страха и любопытства.

Пламя костра яростно рванулось ввысь, изгибаясь на ходу, и мне вдруг почудилось, что небо, тяжко нависшее над ним, заколебалось. Гигантский красный сноп прорвал темноту, залив насупленные просторы боковым светом, и каждая морщина четко обозначилась на земле, словно бы угрюмый лик пустоши исказился от гнева из-за внезапного пробуждения.

Сигнальный огонь высветил холмы и долины во всей ок­руге и особенно скалистый проход и узкую долину подо мной, по которой всадники двигались молча, не оглядываясь по сторонам. Это были высокие мужчины могучего те­лосложения в кожаных жилетах и сапогах с высокими го­ленищами. На них были железные шлемы; грудь каждого покрывали широкие железные полосы; позади каждого ви­сели добыча, притороченная к седлу. Их было более тридцати. Они ехали, нагруженные овечьими тушами, двое подстрелили оленя, а у одного из них поперек седла лежал ма­ленький ребенок. Я не видел, жив он или мертв, но видел, как болталась из стороны в сторону его поникшая головка. Нет сомнения, подумал я, они похитили ребенка ради его платьица, а его взяли с собой, потому что не хотели задерживаться в пути для того, чтобы раздеть несчастного. Платьице и впрямь было невиданной красоты: везде, где на него падал свет, оно сверкало так, словно было сдела­но из золота из драгоценных камней. Господи, что же они сделают с малышом, подумал я, неужели сожрут?

И мне так захотелось разглядеть ребеночка, добычу этих зверей во образе человеческом, что я встал из-за ук­рытия, прижался к скале и вдруг, не сдержавшись, в глу­пой своей храбрости крикнул в сторону Дунов. Двое тут же развернулись на месте. Один направил мушкет туда, откуда донесся крик, но его напарник сказал, что это, должно быть, привидение, и посоветовал беречь порох. И не знали в тот миг ни они, ни тем более я, что в один прекрасный день это "привидение" обложит их черное логово со всех сторон и разрушит его до основания.

Когда опасность миновала, Джон Фрай, все еще дро­жавший от страха, подошел ко мне и сердито сказал:

- Из-за твоей глупости, Джен, моя молодая жена мог­ла остаться вдовой. Кто бы тогда позаботился о ней и сы­нишке? Дать бы тебе хорошего тумака, чтобы ты слетел от­сюда прямо на Тропу Дунов, да уж ладно, Бог с тобой...

Вот и все, что сказал Джон Фрай, вместо того, чтобы возблагодарить Господа за чудесное спасение. Упреки его я выслушал молча, потому что мне самому было ужасно стыдно за свой проступок. Вскоре мы разыскали Пегги и Смайлера, мирно щипавших траву неподалеку.

Когда мы подъехали к дому, отец не вышел мне навст­речу, хотя собаки подняли такой лай, что он не мог не до­гадаться о моем прибытии. И снова мне почудилось, что в доме неладно, и сердце мое замерло, и мне стало трудно дышать. Никто не зажег фонаря на стене у коровника, ни­кто не прикрикнул на собак: "Тихо, вы, расшумелись!", ни­кто не воскликнул: "А вот и Джон приехал!"

Может быть, в доме гости, подумал я, те, кто заблудил­ся на вересковой пустоши. Такой уж у моего отца харак­тер: путника, потерявшего дорогу, он не оставит даже ради собственного сына. Почувствовав ревность и обиду, я на­щупал в кармане новую трубку, которую купил для него в Тивертоне, и решил, что он ее не получит до утра.

Нет, что-то тут не так, подумал я. Шестое чувство подсказывало мне, что в доме сейчас только свои. Я ступил на порог и вошел в дом. Никто не сказал мне, что отца нет в живых, но я уже знал это, и, зная, не проронил ни слезин­ки. Я молча спустился в подвал, где хранились дрова, и никто не остановил меня, не промолвил ни слова, и я ос­тался один, наедине со своим горем.

Наверху было тихо, но внезапно там раздался шум, и с каждым разом он становился все громче. Это, сидя друг возле друга, плакали мать и сестра. Это плакали самые до­рогие для меня люди, и все же в ту минуту я был не в со­стоянии видеть даже их, и я сидел один, в темноте, до тех пор, пока они не позвали меня, потому что им нужна была моя помощь по дому.