Ричард Додридж Блэкмор Лорна Дун - Ричард Блэкмор 4 стр.

Кроме того, Дуны - я уже упоминал об этом - были, как на подбор, высокими, плечистыми, ладными, и любой из них мог поднять за один раз целых четыреста фунтов . Если бы сын или внук старого Дуна, достигнув двадцати лет, не смог бы, стоя на полу босыми ногами, покрыть со­бою двери дома сэра Энсора, коснувшись плечами дверных косяков, а лбом - притолоки, его должны были бы выпро­водить за Ворота Дунов и отпустить на все четыре стороны добывать себе хлеб честным путем. Двери те, к слову ска­зать, были шесть футов и один дюйм в высоту, и два фута два дюйма в ширину . Я не только слышал, но и знаю - ибо с Дунами мне пришлось столкнуться довольно близ­ко,- что никто из сыновей и внуков старого сэра Энсора - за исключением, пожалуй, только Каунселлора, которого оставили в долине за его ум, да еще двух - не более - молодых людей из их рода, - так вот никто из них не про­валился на этом испытании и ни разу их не выталкивали за ворота Дунов на тяжкую стезю честной жизни.

Не скажу, чтобы я был большого мнения об этих молод­цах, потому что если бы меня в мои двадцать лет присло­нили к дверям сэра Энсора, так я вообще, пожалуй, ушел бы с дверями на плечах, хотя в ту пору я еще не вошел в спою полную силу. Я это говорю к тому, что лишь по срав­нению с обычными мужчинами нашей округи Дуны выгля­дели настоящими великанами. Кроме того, их сызмальства обучали стрельбе из тяжелого карабина, и у них любой мальчишка мог попасть в голову кролика с расстояния в восемьдесят ярдов .

Итак, после всего, что я рассказал, любой из вас, любезные читатели, поймет, почему после смерти моего отца местные власти не осмелились предать дело огласке. Мы похоронили отца в скорбном молчании - молчали все, кроме моей матушки, а она рыдала, не переставая,- мы похо­ронили отца на маленьком кладбище нашего Орского при­хода.

Глава 6
Я учусь стрелять

Мало что осталось у меня в памяти от той зимы - ведь в ту пору я был совсем мальчишкой - но я хорошо помню, как недоставало мне отца, когда я в одиночку гу­лял по вересковой пустоши, и особенно тогда, когда я ставил в снегу силки на кроликов и обучал всяким штукам нашу овчарку. Я частенько поглядывал на отцовское ружье, старинное ружье испанской работы, которым отец очень гордился. Я вспоминал о том времени, когда отец брал меня с собой, собираясь подстрелить кролика или благородного оленя, и потому вид ружья не вызвал у меня ничего, кроме горьких слез, и продолжалось это до тех пор, пока однаж­ды Джон Фрай не снял его со стены и не сказал:

- Жаль, что батюшка твой не взял с собой эту штуко­вину в тот вечер, когда схватился с Дунами. Уж тогда-то он непременно спровадил бы на небеса парочку-другую него­дяев, вместо того, чтобы отправиться туда самому. Э, па­ренек, да ты весь в слезах! Извини: кабы вовремя смек­нул, нипочем не завел бы этого разговора.

- Джон Фрай, я не плачу. Дай мне ружье, Джон.

- Дать тебе ружье? Да ты его и к плечу-то не приста­вишь, оно для тебя еще слишком тяжелое.

- Это я-то не приставлю? Много ты понимаешь, Джон, - сказал я, беря ружье в руки. - Ну-ка, с дороги, Джон! Ты сейчас как раз напротив дула, а ружье, может статься, заряжено.

Джон Фрай резво отскочил в сторону, а мне захотелось пальнуть разик по дверям амбара, но Джон Фрай тут же отобрал у меня ружье и не позволил мне к нему прикасать­ся до тех пор, пока не опробовал его самолично, подстре­лив из него здоровенную крысу. С того дня я начал обу­чаться стрельбе из большого ружья, отказавшись от бландербасса , предложенного мне Джоном Фраем. Мало-помалу я весьма понаторел в этом деле; во всяком случае, по дверям амбара я уже палил без промаха.

Наступил декабрь. Две недели прошло с тех пор, как отец сошел в могилу, и всякий раз, спуская курок, я мыс­ленно посылал пулю в того, кто убил моего отца. Ружье было очень тяжелым, и каждый выстрел давался мне с ве­личайшим трудом. Глядя на мои муки, Джон Фрай как-то ухмыльнулся и заметил, что его, мол, удивляет то, что ружье в моих руках вообще выстреливает. Но я усердно упражнялся, не обращая внимания на его подначки, и насту­пил день, когда у меня не осталось ни крупинки пороха.

- Мамочка, - обратился я к матушке в этот день сразу после обеда, когда она, глядя на меня, уже готова была сказать (она говорила это семь раз в неделю): "Скоро ты ростом догонишь отца. Подойди и поцелуй меня, ми­лый!" - мамочка, если бы ты только знала, как мне нужен один шиллинг!

- Джек, пока я жива, лишний шиллинг у меня для те­бя всегда найдется. Однако для чего тебе деньги, дорогой?

- Купить кое-что в Порлоке, мамочка.

- Что же ты собрался покупать, сынок?

- Может быть, я когда-нибудь расскажу тебе об этом, но, извини, не сейчас. Поверь, если я о чем и умалчиваю сегодня, так это только ради твоего блага и ради сестер.

- Нет, вы только послушайте его! Еще и молоко на гу­бах не обсохло, а рассуждает, как шестидесятилетний. Ну ладно, поцелуй меня, Джек, и вот тебе шиллинг.

В то время я, как и всякий мальчишка, - если, конеч­но, это настоящий мальчишка, а не слюнтяй, - не любил целоваться и терпеть не мог, когда целовали меня. Но мне так нужен был порох, что я, пересилив смущение, поцело­вал матушку, осмотревшись перед этим вокруг, чтобы на­ша старая служанка Бетти Максворти, не дай Бог, не уви­дела меня в эту минуту.

Матушка подарила мне полдюжины поцелуев и единст­венный шиллинг, а второго я попросить не решился. Я вы­бежал из дома с заветной монетой в кармане, вывел Пегги им конюшим, оседлал ее и, не предупредив матушку, поска­кал по дороге, ведущей в Порлок. После гибели отца матушка так боялась той дороги, словно там за каждым де­ревом прятался убийца, и не отпускала меня гулять по ней дальше, чем за сотню ярдов от дома. Честно говоря, я и сам боялся дороги на Порлок многие годы. Но в тот самый первый раз, когда я отправился по ней самостоятельно, я не почувствовал вначале никакого страха, потому что за спиной у меня был бландербасс Джона Фрая. Я зорко по­глядывал по сторонам, но до самого Порлока я не встретил никого, кроме овцы, пегого теленка да самого обыкновенного оленя, выглянувшего на минуту из леса. Прибыв в Пор­лок, я направил Пегги прямо к лавке мастера Пука.

Когда я со своим бландербассом появился на пороге, мастер Пук дремал за прилавком, укутавшись в шерстяной плед. Мастер Пук был робким человеком, единственным желанием которого было жить в мире и согласии со все­ми и каждым, а я, надо сказать, был в ту пору выше и крупнее большинства мальчишек моего возраста. Когда мастер Пук открыл глаза и увидел перед собой вооружен­ную персону, он тут же юркнул под прилавок, прикрыв го­лову здоровенной сковородой: ему явно почудилось, что сами Дуны надумали почтить его своим визитом. Сказать по правде, ошибка лавочника польстила мне чрезвы­чайно.

- Чего вы так испугались, мастер Пук? Неужели вы полагаете, что я не умею обращаться с огнестрельным оружием?- спросил я, в шутку направляя на лавочника свой бландербасс.

- Господи, Джон Ридд, мальчик мой дорогой! - узнав меня, залепетал мастер Пук.- Убери ружье и ты полу­чишь лучшее из того, что найдется у меня в лавке.

Лавочник мечтал только о том, чтобы я поскорее убрал­ся со своим бландербассом. Никогда в жизни - ни до, ни после этого - не покупал я порох так дешево, так что за один-единственный шиллинг я купил его целых два пакета, таких больших, что пришлось навьючить их на Пегги, и впридачу я приобрел здоровенный кусок свинца. Мало это­го, мастер Пук насыпал мне большой кулек конфет для Анни, и это, я полагаю, было от чистого сердца, потому что сестренка у меня была такая хорошенькая, такая добрая и славная девочка, что в нашем Орском приходе ее знали и любили все.

Когда я покинул Порлок, было еще светло. Тяжелые пакеты с порохом бились один о другой у меня за спиной, и мне все казалось, что от этого они могут взорваться в любой момент, да так, что я только полечу вверх тормаш­ками через холку Пегги.

А потом над холмами поднялась луна. Я порадовался ей, потому что вокруг стало немного светлее, но тут же струхнул, потому что по земле побежали длинные тени, и в каждой мне стало мерещиться невероятное страшилище. Я поминутно хватался за коротенький свой бландербасс, го­товый выстрелить в любого обидчика и моля Бога, чтобы мне и в самом деле не пришлось сразиться с настоящими разбойниками. Когда я проезжал мимо того места, где Дуны убили моего отца, я похолодел от страха и, припав к холке Пегги, закрыл глаза.

Однако я не встретил на дороге ни души, доехав до са­мого дома, где меня встретила горько плачущая матушка и служанка старая Бетти.

- А теперь иди за мной, - шепнул я сестренке Анни, как только закончился ужин, - и если никому не разболта­ешь, я тебе кое-что покажу.

Я хотел, чтобы Анни подержала мне специальный ковш, где у нас плавили свинец перед тем, как он превращался в блестящие круглые пули, но Бетти все время подгляды­вала за мной, и мы никак не могли начать работу до тех пор, пока Бетти не отправилась спать. Ей показалось, буд­то я что-то где-то собрался припрятать. Она вообще не до­веряла мужчинам, потому что лет сорок-пятьдесят назад не­кий джентльмен пообещал на ней жениться, да так и не женился, и с той поры Бетти решила, что все мужчины от колыбели до самой могилы только тем и занимаются, что лгут женщинам, а те и вовсе дурехи, потому что в ответ на мужские сказки готовы тут же развесить уши.

Глава 7
В каменном желобе

Наша ферма Плаверз-Барроуз, что означает Ржаночьи Холмы , расположена на косогоре у подножья мрачной горы, покрытой бедной растительностью. На этом фоне на­ша ферма представляется райским местечком: трава здесь ярко зеленая, сочная, разбит фруктовый сад, а ручей, хотя его не сразу разглядишь в траве, слышен везде и повсюду. Река Линн протекает прямо через двор фермы, и наши чудесные луга лежат по обе стороны, а потом Линн сво­рачивает на участок Николаса Сноу, что граничит с нашим земельным наделом.

Вниз по течению, в двух милях от фермы, в Линн впа­дает другая река - Беджворти , и Линн, обретая полноводье, становится настоящей рекой. Здесь много рыбы, и чем дальше уходишь вниз, тем больше рыбы можно пой­мать, потому что дальше Линн становится глубже, а чем глубже дно, тем больше на нем корма для рыбы. Летом, когда матушка отпускала меня с фермы, я приходил сюда с Анни - ей без меня на ферме было скучно - и на червяч­ка, насаженного на крючок, мне удавалось наловить целую корзину форели и всякой другой рыбы, что водится в здеш­них местах. Из всего, чем мне забивали голову в Бланделл-Скул, я научился только двум полезным вещам: рыбной ловле и плаванию. Кстати, насчет плавания - эту науку мне преподали самым жестоким образом. Ученики старших классов сталкивали нас, малышню, в реку, где поглубже, одного за другим, а потом наблюдали с берега, как мы бес­помощно идем ко дну и как, всплывая, мы отчаянно бьем руками по воде и пускаем пузыри. Что и говорить, когда стоишь на берегу и тебе ничто не угрожает, то полюбовать­ся на это барахтанье - одно удовольствие. Меня сталкивали в воду только один раз, потому что во второй, третий и все последующие разы я прыгал туда сам: наплескавшись в Линне во время каникул, я не боялся реки, протекавшей около школы. Хочу подчеркнуть: не дома, а именно в Бланделл-Скул я научился плавать как следует, потому что мучители из старших классов не оставили мне иного выбора.

Когда я отправлялся удить рыбу вниз по течению Линна, я часто брал Анни с собой. Случалось, я даже переносил ее на спине с одного берега на другой, если дно было глу­боким и каменистым. Мы с Анни обследовали на Линне многие места, но к Беджворти мы не осмеливались подхо­дить. Мы знали, что она глубокая и что в ней полно рыбы, но мы знали также и то, что она вытекает из Долины Дунов и что до входа в Долину здесь рукой подать - всего какая-нибудь миля или около того. Но однажды - мне уже было четырнадцать лет, и, помню, в тот день я надел но­вую пару штанов и синие шерстяные чулки, связанные матушкой,- так вот однажды я побывал и на Беджворти.

Матушке в ту пору нездоровилось, и она даже переста­ла есть. Меня это чрезвычайно обеспокоило, и я припомнил, как один раз я привез ей из Тивертона банку соленых голь­цов , и они ей так понравились, что она сказала, что за всю жизнь не ела ничего вкуснее. Может, ей просто хоте­лось сделать мне приятное, а может, ей и впрямь понрави­лось мое угощение, но думаю все же, что она не слукавила, и, как бы там ни было, я решил наловить для нее гольцов и засолить их так, как это делали в Тивертоне.

Дело было в день святого Валентина году в 1675-м или 1676-м. Я вышел из дома в первой половине дня, не сказав никому ни слова и не пригласив Анни составить мне компанию, потому что вода в реке была в ту пору просто ледяной. Зима в тот год была долгая, и снег еще лежал то там, то сям, по обоим берегам реки, но в воздухе уже чув­ствовалось первое дыхание весны.

Нет, никогда я не забуду тот день, не забуду нестерпи­мо холодную воду, когда я, сложив башмаки и чулки в ме­шок, а мешок подвесив на шею, брел по мелководью. Курт­ку я оставил дома, а рубашку, перед тем, как войти в воду, снял и завязал рукава вокруг плечей. О ловле сетью или на крючок нечего было и думать, здесь годилась только ос­трога - острые вилы, привязанные к концу палки. Итак, положив в карман кусок хлеба и вооружившись острогой, я вступил в ледяную воду, пытаясь внушить себе, что она ужасно теплая. Более мили прошел я вниз по течению Линна, не перевернув ни одного камня - гольцы имеют обыкновение прятаться под камнями, я знаю их повадки,- не поймав ни одной рыбки.

Я все шел и шел, время от времени выходя из воды, чтобы растереть коченеющие ноги. Так я прошел две ми­ли, и внезапно вышел на открытое пространство, где по обеим сторонам реки тянулись зеленые луга и Беджворти отдавала Линну свои прозрачные воды. Дойдя до этого мес­та, я остановился, потому что ноги у меня совсем онемели. Я выбрался на берег, чтобы хоть чуточку согреться, и по­чувствовал, что сильно проголодался. Я жадно набросился на холодный бекон и чудесный серый хлеб, испеченный Бетти. Я ел и думал о том, как стыдно мне будет перед Анни, когда, вернувшись домой, я скажу ей, что не поймал ни единого гольца, а подняться вверх по течению Беджворти мне было страшно: я ни на минуту не забывал о том, что там - владения Дунов.

Однако по мере того, как уменьшался мой голод, росла моя храбрость, и я вспомнил, что отец сотни раз твердил мне о том, как стыдно быть трусом. И потому, окончатель­но согревшись к тому времени, я сказал себе: "Если отец видит меня сейчас, пусть знает, что я не забываю его заве­тов". Я снова повесил мешок на шею и закатил штанины как можно выше колен, потому что в Беджворти было глуб­же, чем в Линне. Перейдя Линн, я вошел в Беджворти, сумрачную от густых зарослей, нависавших на ней зеленым шатром. Я почувствовал, что дно здесь не такое каменис­тое; солнце играло над головой, поминутно прорываясь через растительный занавес. Глубокие и темные места по- прежнему пугали меня, но я обнаружил здесь столько голь­ца, форели и другой рыбы, что вскоре позабыл и о време­ни, и об опасности, и даже восторженно вскрикивал, когда мне удавалось поймать особенно крупного гольца, и лишь эхо отвечало на мои вскрики, да срывались с места потре­воженные птицы.

А деревья по сторонам сходились все теснее и теснее, и все плотнее и плотнее закрывали от меня небо ветвистые своды леса, и я, оторвавшись от своего занятия и оглядев­шись вокруг, поежился при мысли о том, что вместо того, чтобы отведать рыбки, я, пожалуй, нынче и сам могу уго­дить к ней на ужин.

Солнце стремительно уходило за вершины коричневых холмов, и вода с каждой минутой становилась все холоднее, и я уже чуть было не заплакал от страха, как вдруг кусты на моем пути приоткрылись, и я увидел перед собой большую темную заводь, по краям которой кипела белая пена.

Пловец я был отменный и глубоководье меня не пугало, и хоть вымок я только наполовину, не считая рук и плечей, но лезть в эту огромную заводь у меня не было никакого желания. Одного взгляда на нее было достаточно для то­го, чтобы отказаться от мысли нырнуть в нее даже в жар­кий летний день, потому что место это слишком уж напо­минало преисподнюю. Я зябко передернул плечами и подался вперед, заметив, что тоненькие ниточки пены по­стоянно расходятся кругами, а середина заводи остается спокойной.

Вскоре, однако, я понял, в чем причина этого явления и откуда доносится этот постоянный шум, который вначале привел меня в недоумение. Я осторожно прошел по краю заводи и обнаружил, что нахожусь у подножья водопада. Длинная и гладкая, словно стекло, струя воды падала со скалы высотой сто или более ярдов. Две отвесные гранит­ные стены, отстоявшие друг от друга на шесть футов, обра­зовывали желоб, по которому вода стремительно катилась вниз.

Господи, как мне в эту минуту захотелось домой, к ма­тушке и сестрам! И все же я решил двигаться дальше. Не в храбрости тут было дело,- ибо в моем положении что вперед идти, что назад, было одинаково опасно, - на мое решение повлияло обыкновенное мальчишеское любопытст­во. Одним словом, я был готов полезть, как говорят, хоть к черту па рога, лишь бы узнать, почему поток устремляет­ся так, а не иначе, и посмотреть, что делается на вершине водопада.