Молчание. Он вытащил перочинный нож, просунул лезвие в щель и поднял щеколду. И вот уже Миккель в комнате; башмаки он снял, чтобы не шуметь. Плотник Грилле лежал на кровати; его живот то поднимался, то опускался в лад с громким храпом. Из-под одеяла торчали измазанные глиной сапоги. Сразу было видно, что плотник вернулся домой поздно.
На всякий случай Миккель наклонился и крикнул ему в ухо:
- На Бранте Клеве взрывают!
Плотник приоткрыл левый глаз и тут же снова уснул.
На пороге появилась Туа-Туа, бледная, дрожащая.
- Сказано тебе: держи Боббе! - зашипел Миккель. - Хочешь все испортить?
- Вот увидишь, не успеем. Небось уже шнур тянут, - хныкала Туа-Туа. - Лучше давай обождем…
- Пока они не взорвут всю гору? - перебил ее Миккель. А что скажет Пат? Как ты думаешь, Туа-Туа Эсберг?
Ружье висело высоко - Миккелю пришлось влезть на комод.
- Вдруг оно заряжено? - Туа-Туа всхлипнула.
- Ясно, заряжено… - прошептал Миккель. - Думаешь, старатели пугачами отбиваются? На, держи - да осторожно, не выстрели!
Туа-Туа приняла ружье бережно, как грудного младенца.
- Теперь давай его сюда и иди вперед! - скомандовал Миккель спрыгнув. - Ну, Туа-Туа, сейчас будет дело!
Лестница громко скрипела под ногами. Но что такое скрип ступенек для человека, которого даже взрыв не может разбудить? А через несколько минут они уже были на пути к вершине Бранте Клева. Боббе бежал позади на почтительном расстоянии: старые собаки любят осторожность.
Внизу серебрился на солнце залив. Было двадцать девятое апреля, но весна в том году выдалась поздняя. Кругом цвела мать-имачеха. Талые воды журчали в расщелинах, мочили чулки и ботинки. Среди сухого вереска голубели анютины глазки.
Миккель остановился и взял Туа-Туа за руку:
- Так и знал - что тур взрывают! Хотя Пат все застолбил. Хорошо, что мы взяли ружье.
- Миккель, мне страшно… - прошептала Туа-Туа.
- Держись за мной, - успокоил ее Миккель. - Негодяи! На чужом участке! Забыли даже, что с мертвыми викингами шутить опасно. Гляди, Туа-Туа, вон они.
На фоне неба отчетливо выделялись три фигуры. Двое выворачивали ломами камни, третий стоял рядом, заложив руки за спину, и распоряжался.
- Батраки Синтора, - сказал Миккель. - Видишь вон того, что стоит? Это Мандюс Утот. Видишь у него на шее шнур? До золота добираются, лопни мои глаза! А право у них есть на это? Гляди, Туа-Туа, шнур тянут.
Туа-Туа побледнела как смерть.
- Сейчас взрыв будет?
- Еще нет, - успокоил ее Миккель. - Одно дело порох, другое - динамит. Да и все равно, сначала надо запал положить и запалить шнур… Где Боббе?.. Не бойся, Туа-Туа, у меня ружье. Вперед, сейчас мы их проучим.
Боббе шел сразу за Миккелем, Туа-Туа - последней.
- Пригнись, чтобы не видели, - сказал Миккель. - Мошенников, которые орудуют на чужих участках, надо брать врасплох. Левее держись: там кусты.
Миккель запыхался. Ух, до чего ружье тяжелое! Как ни возьми, все неловко.
Они крались в обход к туру. Солнце припекало. Батраки Синтора ворочали камни и не смотрели в их сторону.
Тем более, что шпуры были уже готовы и заряжены, а Синтор не любил, когда мешкали. Он сам наведался с утра на гору и приказал: "Взрывайте всю волынку, да поживее!" Ему не терпелось добраться до клада.
В то время динамит был редкостью, чаще всего обходились простым порохом. Протягивали длинный шнур, отбегали на километр и затыкали уши. Ба-ам-м!
У Мандюса Утота были широкие зубы - такими хорошо перекусывать шнур. Оба его помощника уже побежали прятаться. Солнце жгло, над мысом кричали чайки. Мандюс Утот стиснул зубами шнур.
- Ишь ты, крепкий какой! - бурчал он.
Миккель и Туа-Туа крались по вереску. Вокруг них жужжали мухи. Миккель совсем упарился, ружье было будто свинцовое. Последним полз Боббе.
- Что ты надумал? - прошептала Туа-Туа.
- Скажу, пусть покажут бумагу, что они застолбили участок.
- А если у них нет такой бумаги? - спросила Туа-Туа.
Миккель сплюнул. Тогда… тогда дело будет посложнее.
Он приподнял ружье затекшими руками:
- Придется стрелять.
- Ой, что ты! - всполошилась Туа-Туа. - Вдруг попадешь в кого-нибудь… Тш-ш-ш, вот они!
Прямо перед ними выросла долговязая фигура Мандюса Утота. Он стоял к ним спиной. Мандюс нагнулся: шнур был готов, осталось только поплевать три раза, "чтобы трахнуло как следует", и подпалить.
- Руки вверх! - сказал Миккель.
Мандюс Утот обронил спички и обернулся, разинув рот. Прямо в живот ему смотрело черное дуло. А за дулом стоял Миккель Миккельсон, известный также под кличкой "Хромой Заяц".
Мандюс Утот и остальных тоже знал - не только девчонку, но и шавку. Он поплевал на большой палец - обжегся о спичку - и снова поглядел на ружье.
- Нет, вы поглядите только! - запел он. - Какие знатные гости пожаловали! Миккель Хромой, да с ружьем! Чай, не заряженное?
- Сейчас проверю, - сказал Миккель и потянул спуск.
- Стой! Дружище Миккель, господь с тобой! - закричал Мандюс Утот и поднял руки кверху. - Не надо! Как бабушка, здорова? Положь-ка ружьишко вон на тот камень, а я тебе пятак дам.
- Сначала бумаги покажи, - сказал Миккель.
- Какие бумаги, Миккель, дружочек?
- Насчет участка, что застолбили, - ответил Миккель. А коли нет бумаг, Мандюс Утот, придется тебя застрелить, так в старательском уставе записано…
Мандюс медленно открыл рот, но у него вдруг пропал голос.
- …потому что участок - Патов, - закончил Миккель.
- Гора - Синторова, - возразил Мандюс Утот.
- А он застолбил ее? - спросил Миккель.
Этого Мандюс не знал.
- Как по-твоему, Туа-Туа? - Миккель повернулся к ней. Застрелим и Синтора тоже?
Но Туа-Туа зажмурилась и заткнула уши пальцами - от нее совета ждать было нечего. Мандюс Утот осмелел.
- Вот так-то, гора Синторова! - повторил он. - А с Синтором шутки плохи. Он, как разозлится, натирает вожжи мокрой солью, и, уж кто отведает этих вожжей, тот полгода не сядет! Так что положи лучше ружьишко на камень, Миккель. Получишь два пятака, за то что ты молодец и сирота. К тому же бумага, о которой ты толкуешь, есть, только я ее дома забыл, на столе.
Видно, Туа-Туа открыла глаза, потому что Миккель почувствовал вдруг, как она ткнула его пальцем в спину.
- Миккель, к пристани чья-то лодка подходит, - сообщила она. - Уж не Пат ли?
- Где? - Миккель опустил ружье.
А Мандюс только того и ждал. В тот же миг он нагнулся, чиркнул спичкой о штаны и подпалил шнур.
- Расходись! - заорал он. - Живо! Сейчас трахнет!
Боббе прямо в нос попал пороховой дым; он тявкнул и побежал в кусты. За ним, скользя и спотыкаясь, кинулась ТуаТуа.
На бегу она кричала:
- Скорей! Чего ждешь? Взрывает, не видишь?!
Мандюс размахивал красным флагом.
- Берегись! - орал он на весь Бранте Клев.
И где-то вдали отозвались его помощники:
- Береги-и-ись!
Миккель вскинул ружье на плечо и бросился за остальными. Шлеп, шлеп по ручьям, только брызги летели! Он плюхнулся на живот и скатился в расщелину, где притаились Боббе и Туа-Туа. Лицо Миккеля горело.
- Теперь пусть взрывают! - ворчал он. - Заметила, кто в лодке сидел? Пат! Вот увидишь, он! Услыхал взрывы и подумал: "Никак, на моем участке распоряжаются". Будет теперь Синтору!.. Слышишь, Туа-Туа, что я говорю?
Туа-Туа шепнула в ответ:
- Да, да, Миккель, слышу. Ложись! Ой, сейчас взрыв будет!
- И последний, помяни мое слово! Как думаешь, он уже причалил?.. Чу, что это, Туа-Туа?
- Бе-ре-ги-ись! - рокотал голос Мандюса в другом конце Бранте Клева.
Туа-Туа всхлипывала, зарывшись в вереск. Шнур шипел. Миккель привстал на коленях.
- Что же это такое?.. - недоумевал он.
Если бы Туа-Туа в это мгновение подняла голову, она увидела бы, что лицо Миккеля побелело как бумага. Губы его задрожали, горло сжалось, и он еле вымолвил:
- Уль… Ульрика.
Что привлекло сюда овечку, никому не ведомо, но только вдруг из леса появилась Ульрика Прекрасношерстая.
Она шла и блеяла, держа в зубах зеленую веточку. Может, соскучилась по Боббе? Миккель схватил Боббе за шиворот, потому что пес тоже заметил овечку, и закричал:
- Уходи, Ульрика! Здесь взрывают!..
Боббе радостно тявкнул и стал вырываться. Ульрика вежливо заблеяла, но Миккеля не послушалась: она любила подразнить его. К тому же над камнями вился непонятный дымок. Вдруг там что-нибудь вкусное? И она пошла туда.
А вдалеке отдавался голос Мандюса Утота:
- Бере-ги-и-ись!
Шнур шипел все ближе к шпуру. Оставалось всего три метра. Или два?
Миккель передал Боббе Туа-Туа:
- Прижмись к земле, коли не хочешь, чтобы голову оторвало. Да подержи Боббе, пока я…
Туа-Туа обняла вырывающегося Боббе. Миккель положил ружье на кочку и нацелился в воздух.
- Миккель, ты что… что задумал? - в ужасе пролепетала ТуаТуа.
- Спугнуть ее - вот что! - сердито ответил он. - Видишь - не слушается… Лежи, тебе сказано!
Ульрика вскочила на тур; отсюда открывался чудесный вид на море. Вот это игра: она смело ходит по камням, а ее друзья лежат и кричат. Ульрика весело заблеяла. Не боюсь я никого, хоть медведя сюда подавай! Она понюхала горящий шнур и чихнула. Нет, зеленые ветки лучше пахнут.
Миккель прижал щеку к прикладу.
- Заткни уши, сейчас бабахнет! - сказал он Туа-Туа. Стреляю!
Он зажмурился и нажал спусковой крючок. Какой тугой! Он нажал сильнее. Боббе взвизгнул и спрятал нос в вереск. Туа-Туа затаила дыхание.
Бам-м-м!
Ульрика подскочила вверх, как мячик, и приземлилась с испуганным криком, растопырив ноги. И надо же так: правое заднее копытце попало в трещину и застряло. Ульрика оказалась словно в капкане.
Старые ружья отдают так, что только держись. Миккелю показалось, что весь Бранте Клев обрушился на него.
Пороховой дым щипал глаза и ноздри.
- Миккель! Ой, Миккель!.. - жалобно причитала Туа-Туа. - Она застряла.
Облако дыма над вереском развеялось, и Миккель увидел Ульрику. Она громко блеяла, подпрыгивая на трех ногах. С тура сыпались камни. Шнур горел…
Миккель отбросил ружье и всхлипнул:
- Если Ульрика пропадет, утоплюсь! Где Боббе?
До камней было шагов семьдесят. Еще двадцать, нет, десять секунд, и…
Туа-Туа подтолкнула Боббе вперед. Миккель притянул его к себе.
- Боббе, - зашептал он, - славный, хороший Боббе, отгони ее, не то останутся от нее рожки да ножки! Лай на нее, шуми, пока ногу не выдернет! Слышишь, Боббе? Не то останемся мы без Ульрики. Понял?
Боббе тявкнул, лизнул ему руку и выскочил из кустов.
Подъем был крутой, а Боббе - старый. Хвост торчал вверх, словно палка, а лай звучал так, будто кто тряс сухой горох в жестяной банке.
- Быстрее! - кричал Миккель. - Еще быстрее, Боббе!
Боббе напряг последние силы. Ульрика дергала ногу и блеяла. Сорок шагов оставалось Боббе. Тридцать…. Да полно, можно ли одним лаем освободить овцу?
Туа-Туа громко ревела, зарывшись в вереск.
- Боюсь смотреть… Не добежал еще?
- Сейчас, - успокоил ее Миккель. - Гляди, она уже сообразила. С толком ногу дергает… Туа-Туа! - вскричал он вдруг, поднимаясь. - Она почти освободилась!
Она…
Блеяние Ульрики и лай Боббе заглушили его голос.
Ульрика заметила Боббе. Она замотала головой, как это всегда делают овечки, увидев добрых друзей, и стала тянуть изо всех сил. Овечья нога тонкая; еще немного, еще…
И она очутилась на свободе. А Боббе честно трусил по камням.
- Есть, Туа-Туа! Освободилась! - вопил Миккель. - Хромает, да ничего. Побежала к морю!.. Боббе! Назад, Боббе!
Но Боббе не слышал его. Старые собаки плохо видят, а слышат и того хуже. У Боббе оставалось всего три зуба, но его лучшего друга звали Ульрика Прекрасношерстая.
Только одна мысль была в его собачьей голове: Ульрика на туре, еще немного - и я буду с ней. Розовый язык болтался, в груди сипело. Лаять он уже не мог.
- Боббе! Боббе! Боббе!.. - отчаянно кричали ему вслед два голоса.
Какое там! Боббе был почти у цели. Ему так хотелось поскорее затеять игру с Ульрикой, подергать ее в шутку за пушистый хвостик, а потом зарыться мордой в теплую шубку.
Ба-бах-х-х!..
Если плотниково ружье бахнуло громко, то взрыв ахнул в семь раз громче. На Миккеля и Туа-Туа посыпались земля и осколки. Здоровенный камень, величиной с черепицу, шлепнулся совсем рядом. Мелкие камешки визжали в воздухе, словно картечь.
Миккель лежал и думал: "Нет у меня больше Боббе, нет…"
Медленно развеялся дым.
Издали донесся голос Мандюса Утота:
- Выходи-и-и!
Миккель повернулся с боку на бок. Падая во время взрыва, он ушибся и расшатал зуб. Но разве тут до зуба?
В груди все сжалось, слезы жгли глаза. А позади него ТуаТуа читала громко и торжественно, точно учитель Эсберг стоял рядом и отбивал такт указкой о кафедру:
- …да придет царствие твое, да будет воля твоя, во веки…
- Все, конец! - сказал Миккель и слизнул со щеки что-то соленое. - Слышишь, Туа-Туа? Все! Можешь смотреть…
Туа-Туа запнулась на "аминь" и открыла глаза:
- Я уже мертвая, да, Миккель?
- Ты на Бранте Клеве, - ответил Миккель. - Жива. А вот его нету. Эх, Туа-Туа…
- Кого?.. - сказала Туа-Туа, и губы ее превратились в узенькие полоски.
В первый раз в жизни она видела плачущим Миккеля Миккельсона. Он плакал, закрыв лицо руками.
- Боббе! - шепотом ответил Миккель. - Он в самый взрыв попал, от него ничего не осталось! А Ульрика спаслась…
Он покачал языком расшатавшийся зуб и поглядел в сторону лодочного сарая: там Ульрика, прихрамывая, щипала травку.
- Смотри, тот, с лодкой, причаливает, - сказал он вдруг.
Веснушки на носу Туа-Туа засверкали.
Она поднялась на колени:
- Вот увидишь, Миккель, это Пат!
- А мне теперь все равно, - сказал Миккель.
Наверху, на туре, появился Мандюс Утот с флагом в руках. Он приставил ко рту ладонь и закричал:
- Что, мальцы, коленки задрожали? Подходите, коли охота не прошла, я покажу вам бумаги!
Миккель вытер слезы и крикнул в ответ:
- Мое дело было спросить! А теперь пеняйте на себя! Погляди-ка на залив, Мандюс Утот! Вот он - Пат! Не хотел бы я быть на Синторовом месте сегодня вечером!
Но Мандюс Утот не слышал. Он повернулся и смотрел, подбоченившись, на то, что осталось от тура. Огромная расщелина пропахала камни.
- Лопни мои глаза! - сказал Мандюс. - Бранте Клев надвое раскололся!
Глава двадцать первая
Это не Пат!
Только тот, у кого была собака, знает - что значит потерять ее.
У Боббе было всего три зуба, но кусать он не разучился. А много ли найдется собак, которые могли бы достать намазанный жиром камень с глубины двух саженей?
И вот теперь от него не осталось даже шерстинки.
Сколько они ни искали - никаких следов.
- В жизни никогда больше ни на одну собаку не взгляну, - сказал Миккель. - Вообще ни на кого. И на Пата тоже.
Миккель сидел на остатках тура. Туа-Туа - рядом. Синторовы батраки ушли домой, есть картошку с селедкой и хвастать, как "шавка взлетела на воздух". Гнетущая тишина царила на Бранте Клеве.
Лодка уже причалила, и приезжий поднимался от пристани к дому.
- Это не он, - сказала Туа-Туа.
- Не он?
- Не Пат, - ответила Туа-Туа. - Так что мне не придется передавать ему твои слова. Видишь - у него нет бороды. И он моложе Пата.
Миккель думал о Боббе.
- Будь у меня свое ружье, - говорил он, - я бы с ним на лис ходил. В цирке тогда показывали медведя: с воротником и мог считать до шестидесяти пяти, если бить его палкой сзади. Подумаешь - фокус! Хотя, ты же не видела, как Боббе за жирным камнем нырял…
Миккель пнул ногой кочку с мать-и-мачехой. Туа-Туа молча смотрела, как приезжий идет к постоялому двору.
- Вот это был фокус, - продолжал Миккель. - Две сажени! Тот медведь с воротником ерунда против Боббе. И вообще все на свете ложь и обман. Слыхала, Туа-Туа, что Мандюс Утот сказал: Бранте Клев, мол, надвое раскололся. Это от горстки пороха-то. Раскололся, как же! И все они такие. Я, когда маленький был, мечтал: на пасху уеду в Америку. А корабль где? А деньги - хотя бы пятак? Или когда мне кричали "Хромой Заяц"… "Погодите, - думал я, - вот вернется отец, мы проедем по деревне верхом на белом коне, а вы все кланяться будете". Опять же ложь… Или когда ночью снилось, что он подходит к кровати и шепчет мне на ухо: "Когда Бранте Клев расколется надвое, тогда я домой вернусь, Миккель". Ложь да обман, от начала до конца! То ли дело - Боббе! Намажешь камень салом и бросишь на глубину двух саженей, миг - и он уже достал его. Без всякого обмана. Только три зуба осталось у него, а теперь умер. И с Патом один обман. Что, вернулся он, скажи? Лед сошел, Симона Тукинга нет. Все перевернулось. Ну и пусть разбивают Бранте Клев хоть на шестьдесят семь кусков! И постоялый двор заодно с ним. Я плакать не буду… К тому же Боббе все равно был старый, как филин… Хочешь знать, так я уже сколько раз думал попросить у плотника ружье и застрелить его…
На этом месте Миккель выдохся. Туа-Туа молчала: лучше не мешать человеку, который горюет о своей собаке.
В голубом весеннем лесу стрекотали наперебой сороки и дятлы. Миккель Миккельсон плакал.
- Лучше нам уйти, пока они не пришли снова взрывать, осторожно заговорила Туа-Туа.
Она прикрыла ладонью глаза от солнца.
- К постоялому двору подошел, - сказала она. - Может, он из тех, что продают стекла для ламп, иголки и все такое?
- Ну и пусть стучит, - ответил Миккель. - Дома никого нет. Один плотник. А его, хоть из пушек стреляй, не добудишься.
Снизу к ним прибежала Ульрика. Миккель взял ее за загривок и повел к постоялому двору.
- До свиданья, Миккель! - крикнула Туа-Туа.
- До свиданья, Туа-Туа!..
Над трубой висел дымок. Конечно, бродяги - нахальный народ, особенно если голодные. Но неужели они станут заходить в пустой дом и растапливать печку? Занавеска в окне плотника Грилле задернута - значит, это не он топит… Чем ближе Миккель подходил к дому, тем сильнее жалел, что с ним нет Боббе.
- С твоим голосом разве бродягу напугаешь, - сказал он Ульрике. - Хорошо еще, что ты такая тощая. Не то, как попала бы в лапы такому, и в кастрюлю!
Ружье!.. Забыл на камнях. Вот те на - ни ружья, ни собаки. Только хромая овца. Овца, которая блеет так, что за версту слышно: "Вот мы где!" Хотя, какой смысл подкрадываться?
Дверь была распахнута. "А ведь я закрывал, когда уходил", - подумал Миккель. Никто не вышел навстречу. Бабушка ушла в деревню, плотник спал.
- Стой здесь, я один пойду, - сказал Миккель тихонько овечке.
Сквозь засиженные мухами окна кухни косо падали солнечные лучи, и в них плясали пылинки. Миккель Миккельсон шагнул через порог и пожалел, что оставил Ульрику на дворе.
Перед зеркалом у комода стоял спиной к нему человек.