Миккель мрачно глянул на отца, но Петрус Миккельсон уткнулся как ни в чем не бывало в книгу с синей клеенчатой обложкой и что-то бормотал, покачиваясь на стуле.
На следующий день к пристани причалил старый лесовоз. Бухта, где должно было строиться судно, находилась в километре на север от постоялого двора. Кони и люди потащили лес туда; Грилле кричал и распоряжался. Миккельсон-старший стоял на бугре и высматривал Скотта.
- Это верно, что ты десятником будешь? - заискивающе спросил он Грилле, снимая бескозырку.
- Ага, - ответил Грилле с таким видом, точно вся деревня его.
Миккельсон-старший растерянно поглядел на гору:
- А… а капитан Скотт где же?
- Прибудет, как до такелажа дело дойдет. Да не мешай ты занятым людям своей болтовней! - отрезал Грилле.
Через месяц постройка развернулась полным ходом.
Сколотили стапели, заложили киль, начали ставить шпангоуты по левому борту.
И подумать только: они строили бриг!
У Миккеля даже сердце ныло, когда он сидел на горе и смотрел, как корабельщики тащат на плечах балки.
На что нам сдалась и гора и деревня?
Эхей, не нужна! - сказал Ульса Пер.
Коль пенные волны бушуют у штевня!
Эхей, не нужна! - сказал Ульса Пер
…отдавалось в лощинах.
"Как бы этого Скотта разыскать? - волновался Миккель. Не может быть, чтобы он уже всю команду набрал!" Он спустился к дровяному сараю и принес бабушке здоровенную охапку дров.
- Какой он из себя был, этот капитан Скотт? - проронил он, словно мимоходом.
Бабушка взглянула на Петруса Миккельсона, который опять сидел со своей книжкой.
- Прибавь коротышкам Миккельсонам пол-аршина росту, и будет в самый раз! - презрительно фыркнула она.
Больше от нее ничего нельзя было добиться. Зато Миккелю удалось кое-что услышать в лавке. Как-то туда зашел Мандюс и давай расписывать. Миккель присел за ларь и сделался маленьким-маленьким.
- Скотт-то? Спросите меня, коли хотите правду знать, чай, я не только видел его, а и покалякать пришлось, - похвалялся Мандюс. - У кого здесь в Льюнге живот, как бочка, а?
- У дубильщика Эббера, - забормотали старики в лавке.
- Именно, что у Эббера, - подхватил Мандюс и просунул большие пальцы в дыры своего пальто. - Вот он-то самый и есть Скотт, только черную бороду нацепил, когда толковал со мной. У эфтих циркачей все тайны-секреты! Сколько денег он огреб, штуки-трюки показывая. И схоронил их - смекните-ка, куда?
- В слоновью голову, - пробормотали старики.
- Именно, что в слоновью голову на фургоне, на двери…
Миккель заслушался и чуть не угодил в ларь; тут-то он и попался на глаза Мандюсу.
- Гляньте, кто пришел - сам брантеклевский барин, господин Миккельсон, - запел Мандюс. - Никак, с золотом? Этак-то и товару в лавке не хватит!
В ту ночь Миккелю спалось плохо. Конечно, Мандюс - пустобрех, но кто его знает?..
"Завтра возьму лодку - и к Эбберу, спрошу сам", - решил он. В животе у него громко ворчало. До чего же мало места занимает кусочек свинины да две холодные картошины!..
Миккель проснулся затемно от какого-то стука в прихожей. Выйдя, он увидел на кухонной двери снаружи прибитую гвоздем тряпицу.
На тряпице было написано кровью:
Коль есть у вас золота слитки,
Не прячьте их в сундуки.
Не то в богадельне придется вам скоро
Отведать казенной трески.
А кровь была от лучшей бабушкиной курицы-несушки.
Она лежала возле крыльца с отрубленной головой.
Никто не знал, чья рука держала нож. Но зато все знали, что у Мандюса Утота на левом каблуке вырезан двойной крест от гололедицы и от скрипа в коленках. Уж на что бабушка Тювесон плохо видела - и то различила на глине у конюшни множество двойных крестиков.
Бабушка плакала. Миккель хотел седлать Белую Чайку и ехать за ленсманом.
Но Петрус Миккельсон только смеялся:
- Лучше нет куриного бульона! Ну-ка, Миккель, слетай в огород, петрушки поищи! Без петрушки разве тот вкус?.. - Потом он нагнулся и шепнул Миккелю на ухо: - Не вешай нос, сынок, мы еще возьмем свое!
Глава пятая
Книжка в клеенчатой обложке
А только что уж тут возьмешь, коли в карманах пусто, а гранит весь?
Миккель окончательно решил попросить у Грилле лодку и махнуть под парусом к Эбберу - выяснить, как и что.
Но тут, как назло, установился мертвый штиль.
Вечером, когда все спали, он шмыгнул во двор и сунул руку в дупло.
- Господи, сделай так, чтобы там лежала тысячная бумажка и пятьсот серебряных монет, - прошептал Миккель, глядя на луну над Бранте Клевом.
Но в дупле оказалось только два гнилых яблока и дохлая крыса.
Луна укрылась за тучи, кромешный мрак окутал постоялый двор. У Миккеля было накоплено три риксдалера, которые он хотел добавить к отцовым сбережениям. Теперь некуда было их добавлять.
На следующее утро Петрус Миккельсон взял кувалду и зашагал к каменоломне. Однако стоило ему зайти за сараи, подальше от всех глаз, как он повернул, крадучись, в сторону верфи.
А бабушка стояла у окошка и все видела.
- Ну никак у него море из крови не выходит… - пробормотала она.
Миккель сидел у стола и воображал, что сучок в доске посередине - якорный клюз. А царапины - такелаж.
"Море в крови?" - подумал он и начертил складным ножом парус. Что бабушка имеет в виду? Когда непрестанно в животе сосет? Или когда ноги так и идут сами к верфи?
Он сунул нож в карман и шмыгнул следом за отцом.
Петрус Миккельсон сидел в лощинке над верфью. Он прислонился спиной к камню и глядел в книжку с клеенчатой обложкой. Кувалда лежала в стороне.
Миккель, спрятавшись в кустах, слушал и ничего не понимал.
- Селенографическая долгота! Географическая долгота!..
Читая, Петрус Миккельсон пристукивал пальцем по колену.
- Запишите точный магнитный пеленг в градусах! - крикнул он вдруг неведомо кому.
Миккель похолодел. Все ясно: перед ним сумасшедший человек. И этот человек - его собственный отец. Клоун какой-то, ему только в цирк к Эбберу…
Миккель тихонько побрел домой. В горле у него торчал жесткий ком, который никак не удавалось проглотить.
Под вечер на кухню заглянул плотник Грилле; губы его лоснились от жирной свинины.
- А что, хозяин каменоломни дома? Ага, вот и он! Ну как, Миккельсон, пойдешь на верфь работать? Только скажи, уж я не брошу товарища в беде!
Миккельсон-старший убрал в карман книжку, захватил молоток и пилу и заперся в своей каморке.
Плотник остался. Он уселся поудобнее возле стола, прислушиваясь к стуку молотка.
- Уж не бриг ли он там строит, ась? На речке пускать? Что скажешь, матушка Тювесон?
Влажные глаза Матильды Тювесон сверкнули.
- У людей беда, а он надсмехается! - вскричала она и стукнула плотника кочергой так, что сажа посыпалась.
- С блохами и старыми ведьмами толковать - только время переводить! - обиженно буркнул Грилле и пошел к себе жарить свинину.
Кончилось лето. Рябина покрылась румянцем, скворечня под застрехой опустела.
Первого ноября Петрус Миккельсон поднялся на чердак и надел воскресный костюм. Потом позвал Миккеля.
- Между нами, мужчинами, - зашептал он, прикрывая поплотнее дверь. - Хочу попросить тебя: пригляди за старушкой-мамой, пока меня не будет.
Знакомый страх сжал сердце Миккеля.
- Ты… ты уходишь опять, отец?
Миккельсон-старший сунул книжку в матросский сундучок и прижал ее крышкой:
- Кончились брантеклевские самородки, сынок.
- И куда же ты?..
Петрус Миккельсон прищурился и посмотрел в окно.
Над корпусом корабля на верфи вихрился первый снежок.
- Не все то золото, что блестит, сынок. Важно найти настоящее. Вот я и хочу этому научиться.
Он тряхнул рукавом, и у него в ладони очутилась вдруг скомканная полусотенная бумажка.
- Побудь за кассира, Миккель, пока я вернусь.
Он наклонился, сделал хитрые глаза и добавил:
- А увидишь этого мошенника Скотта, дай ему хорошего пинка за меня.
С этими словами Петрус Миккельсон вскинул сундучок на плечо и зашагал вниз по лестнице. Миккель прильнул к окошку и смотрел, как он взбирается на обледенелую гору.
Бабушка стояла на крыльце, спрятав морщинистое лицо в передник.
- Помяни мое слово, Миккель! - всхлипнула она. - Последний раз мы видели этого бездельника.
Глава шестая
Может ли морская скотина околдовать собаку
Прошла и эта зима, перебились - хоть порой и пучила живот сухая картошка.
Скворцы вернулись под застреху постоялого двора, но вороны переселились с горы в другое место.
Люди говорили, что их прогнал стук на верфи.
Вечерами Миккель прокрадывался в отцову лощинку и смотрел на берег. Корабельщики уже давно обшили шпангоуты досками. Палуба тоже была готова. Теперь они трудились над поручнями, делали люки.
"Этак скоро на воду спустят!" - думал Миккель. Наглядевшись, он шел домой и открывал каморку Петруса Миккельсона. Пусто…
Но вот однажды утром Миккель проснулся от стука во дворе. Он живо натянул штаны и вышел.
Возле старой яблони стоял Петрус Миккельсон и заколачивал дупло досками. Черный выходной костюм пообтрепался, сквозь дыры в башмаках выглядывали драные носки.
- Ты вернулся? По-настоящему?.. - прошептал Миккель.
Отец поднес палец к губам:
- Погоди, дай заколотить сокровищницу. С такими мошенниками, как Скотт и Грилле, только зазевайся…
- Что ли, у тебя там золото, да? - спросил Миккель; в нем пробудилась былая недоверчивость.
- Лучше золота, сынок. А достанем… сейчас скажу. Отец посчитал по пальцам. - В августе, вот когда достанем, если погода не подведет. А теперь пошли. Разбудим бабушку да кофе поставим.
Миккель сжал кулаки. Он вырос из того возраста, когда верят в сказки.
"Ничего, - подумал он. - Вот уйдет на верфь, я оторву доски и докажу, что все это враки".
Но доски были дубовые, а гвозди длинные, семидюймовые. К тому же каждый раз, когда Миккель прокрадывался к яблоне с плотниковым ломом в руках, у него почему-то слабели колени. В конце концов он придумал: сунул между досками прутик и стал вертеть. В дупле зашуршало. Бумага! Но разве деньги складывают просто так?
Весной Миккель кончил школу. Петрус Миккельсон пришел на выпускное торжество в своем потрепанном выходном костюме. Карман пиджака оттопыривался: там лежала книжка в клеенчатой обложке.
Туа-Туа спела песенку про датского аиста. Миккель прочитал "Моряка" - стихотворение Юхана Улуфа Валлина.
Бабушка проплакала все торжество; хоть она и не видела дальше кончика носа, но слышала хорошо.
После заключительного псалма к Петрусу Миккельсону важно подошел сам Синтор. У господина Синтора не было детей, зато он заседал в школьном совете.
- Люди бают - Миккельсон в отлучке был? - спросил он с ехидной усмешкой.
- Нужда бедняка по свету гоняет! - вздохнул Петрус Миккельсон и снял шапку.
- В Клондайке, бают? - продолжал ухмыляться Синтор.
- В той стороне, это точно, - ответил Петрус Миккельсон и поклонился.
- Будто золото нашел?
- Восемь корзин с верхом. - Миккельсон-старший посчитал по пальцам. - Не будь Синторова усадьба так запущена, сейчас бы купил.
Щетина на подбородке Синтора раскалилась.
- Попомню я тебе эти слова, - прохрипел он и стремительно зашагал прочь.
Миккелю нечем было похвастаться, но и стыдиться нечего. Четверка за диктант - не так уж плохо. Тройка по арифметике объяснялась тем, что его всегда клонило в сон от цифр. Так и тянуло поглядеть в окошко: облака в точности напоминали корабль, летящий на всех парусах по бурному морю.
- Что же ты думаешь делать после конфирмации, Миккель Миккельсон? - спросил учитель.
- В море уйду, - ответил Миккель и поглядел уголком глаза на Миккельсона-старшего: он стоял за школьным сараем и целился в солнце длинной жердью.
- Хочешь стать капитаном - подтянись по арифметике, - сказал учитель. - В море надо уметь хорошо считать. Ну, желаю успеха, Миккель Миккельсон.
- Передайте Туа-Туа, что я заеду за ней завтра на Белой Чайке! - громко крикнул Миккель, чтобы никто не услышал, как Миккельсон-старший опять бормочет что-то несусветное: "Селенографическая долгота, одиннадцать градусов и шестнадцать минут ост-зюйд-ост, отклонение согласно…" Вечером Миккель потихоньку прошел на свой старый наблюдательный пункт на Бранте Клеве. Столяры и плотники кончили на сегодня петь "Эй, нажмем!..", и можно было не затыкать уши мхом. Но как отогнать печальные мысли?
Весна выдалась унылая, холодная. Черника померзла, на ольхе распустилось лишь несколько крохотных почек.
На клевской пустоши блеяли Синторовы овцы. Миккель достал священную историю и стал повторять урок.
- Что с тобой? - спросил он вдруг и почесал Боббе за ухом.
Пес продолжал ворчать.
- Али рысь почуял?
Миккель прислушался. Что за наваждение: будто в море овца блеет…
Он сжал в руках священную историю - вот так, теперь никакая нечисть не подступится…
- Да это Ульрика. Почуяла Синторовых овец и сорвалась с привязи, - успокаивал он Боббе. - Как весна, так ей не сидится на месте. Ложись-ка и помалкивай!
Чу, снова блеяние - прямо с моря!
Миккелю стало холодно.
Вспомнилось, что говорил Грилле про морскую скотину, мол, хуже чудовищ нет.
Семиногие быки, черные клыкастые овцы, которых пасут на дне моря жители подводного царства… А к ночи русалки выгоняют морскую скотину на берег, чтобы она околдовывала своим мычанием сухопутных тварей - собак и прочих. И если у тебя нет ничего железного, чтобы бросить через голову нечисти, то…
Миккель глянул на встревоженного Боббе.
- Что, трусишка, ужели ты в старушечьи бредни веришь? сказал он громко самому себе.
Вдруг Боббе хрипло взвыл и помчался вниз, к верфи.
- Боббе! Назад, Боббе!..
Куда там! Будто и не слышит. Миккель сунул книгу под куртку и нащупал рукой складной нож. Маленькое лезвие легко снималось со штыря. Стругать не годится, но как-никак железо!
Он сплюнул на север - оттуда вся нечисть приходит! - и шмыгнул к верфи.
Желтый корпус корабля словно светился в полумраке. На носу торчал бушприт. Пахло морем и дегтем.
Тихо булькали волны, там где стапели уходили в черную воду.
Опять блеет! Теперь - на горе!
Дернина под ногами Миккеля оборвалась, и он шлепнулся прямо на груду колючего горбыля. Боббе стоял на песке возле лебедки и принюхивался, задрав хвост. Миккель подобрал обрывок веревки и вылез к лебедке. Боббе глухо зарычал.
- Пусти-ка, я погляжу…
На песке был овальный от печаток. Ни копыто, ни каблук, ни зверь, ни человек…
След был совсем свежий, в нем медленно собиралась вода.
У Миккеля пробежали мурашки по спине. В трех метрах от первого следа он обнаружил второй. Разве может человек на три метра шагнуть?
Подле козел, на которых корабельщики пилили доски, были еще следы. Здесь чудище шло на двух ногах. Зато на краю, где песок сменялся вереском, оно снова прыгнуло на четыре метра.
Миккель вспомнил слова плотника Грилле про морскую скотину: "Им и пятнадцать метров сигануть ничего не стоит!" А тут четыре. Что ж, неплохо, коли то был морской ягненок.
Миккель погладил Боббе; пес ответил рычанием.
- Да ты что, околдован, что ли? Чего зубы скалишь? Пошли лучше домой.
Он привязал веревку к ошейнику, но пес потащил его на гору.
- Смотри, простынет каша… Да не тяни так! Сбесился, что ли? Иду…
Вверху, возле расщелины, которая бороздила Бранте Клев от вершины до самого моря, Боббе вдруг дернул так сильно, что чуть не вырвал у него из рук веревку. Кто-то блеял совсем рядом - в каких-нибудь трех шагах…
Миккель обнял рычащего пса и опустился на колени, на колючие кустики голубики.
На краю расщелины вырос во мраке неясный силуэт.
Жалобное блеяние… Неведомое существо взлетело в воздух, приземлилось на четвереньках по ту сторону и исчезло в кустах.
Все произошло так быстро, что Миккель не успел начать "Отче наш"… Зато он успел бросить вслед чудовищу железное лезвие.
- Аминь, да будет так! - прошептал он: "священные" слова отгоняют нечисть.
Железо звякнуло о камень. В тот же миг Боббе, вырвавшись из рук Миккеля, с диким лаем кинулся к расщелине.
Но одно дело морская скотина, и совсем другое - старая беззубая собака, как бы ее ни околдовали. Четыре метра попробуй, прыгни!..
Боббе взвыл от досады, повернулся и побежал в обход.
Его пасть побелела от пены, хвост торчал, как метелка.
Глава седьмая
Черные брюки
В тот вечер в бабушкиной каше было особенно много комков. Но у кого повернется язык бранить бабушку за то, что она плохо видит? Миккель гонял комья по тарелке и делал вид, будто ест рисовый пудинг с ежевичным вареньем.
Корзина Боббе стояла пустая, возле Ульрикиного кола на лужайке лежал обрывок веревки.
Когда тебе пятнадцать и ты вот-вот собираешься уйти в плавание, ты, разумеется, ничуть не веришь в старушечью болтовню о "заколдованных морских овцах". Но стоило Миккелю перестать возить ложкой, как сразу становился слышен леденящий душу вой ветра на Бранте Клеве.
У бабушки были свои заботы.
- Что станем делать, как выскребем всю муку в ларе? - ворчала она у печки.
Петтер Миккельсон проглотил клейкую кашу и попробовал говорить животом. Он научился этому в Клондайке.
- А не переделать ли нам постоялый двор на корабль? забурчал голос из-под жилета. - И уйдем в море, вся шайка. Бабушка станет на руль, Петрус Миккельсон на реи полезет. А мальчонка будет кастрюлями командовать.
Он ничуть не хотел этим упрекнуть бабушку за комья в каше, но у Матильды Тювесон всегда портилось настроение, когда заговаривали о море.
- У вас только и мыслей, что в море уйти! - всхлипнула она. Бабушка повернула к Миккелю старое, морщинистое лицо: - Уж ты-то… Или забыл, каково это - сидеть дома и ждать, ждать, а его все нет и нет…
Миккель смотрел вниз. Хлопнула дверь за бабушкой.
Послышался виноватый голос отца:
- Что, стыдишься?
Миккель глянул на книжечку в клеенчатой обложке, торчавшую из отцова кармана.
- А что у тебя за книжка, отец?
Петрус Миккельсон встал со вздохом, сунул в карман сверток с мелкими гвоздиками и пошел к себе.
- Вот прочту, увидишь. После меня - твой черед. Спокойной ночи, Миккель.
"Прочту - увидишь… Дупло - в августе…" Болтает невесть что, лишь бы заморочить голову бедняге, которому никогда, никогда…
Заячья лапа в башмаке сразу стала больше, а сам Миккель - меньше блохи.
"Если капитан Скотт уже набрал команду, - думал он, - спрячусь в трюме. Не нужны им Хромые Зайцы - пусть за борт бросают, а здесь не останусь!"
Он взял свою тарелку и отнес на крыльцо - на случай, если Боббе вернется голодный.
Потом… потом Миккель сделал то, чего не делал уже пять лет: шмыгнул в сарай, в Ульрикин уголок.
Но Ульрики не было на месте.
"Скучает, животина, пошла к Синторовым овцам", - сказал он себе, отгоняя ноющую тревогу.
"Морская скотина - подумаешь! Человек не сегодня-завтра в море уйдет, станет он бояться какого-то вздора!"