Миккель плюнул на навозные вилы и зашел в стойло.
Здесь было тепло и уютно…
"Неужели правда, что Скотт - это дубильщик?" Миккель зевнул и мысленно отправился на лодке через залив.
Вот и цирковой фургон стоит на старом месте, только слоновья голова с двери исчезла.
"Оторвали бы ему тогда поддельную бороду, было бы все ясно", - подумал Миккель, и вилы словно кивнули.
Заячья лапа согрелась в соломе. "Как бы узнать - капитаны сразу выбрасывают "зайцев" за борт или сначала исповедуют и накормят?"
Мысли начали путаться, в голове закружились яблони, книжки с клеенчатой обложкой, воющие Ульрики с восемью ногами и здоровенным рогом во лбу…
Ух ты, вот оно, чудище из оврага, прямо в окошко вскочило! Но Миккель Миккельсон не зевает, держит наготове складной нож!
"Я тебя! Не будешь на собак порчу насылать!" - крикнул Миккель и проснулся.
С грохотом упали вилы. Ульрика, тяжело дыша, перешагнула через них и легла рядом с Миккелем. Дверь еще скрипела: значит, она вошла только что.
Миккель прижал к себе дрожащую овечью морду.
- Что… он уж и за тобой гнался? - проговорил он, запинаясь от волнения. - Ну, доберусь я до него!
Миккель схватил вилы и выскочил на двор. Солнце еще не взошло, но над крышей постоялого двора уже стелился пар.
А на крыльце лежал Боббе и весело трепал зубами черный лоскут. Миккель сжал вилы крепче, так что суставы побелели, но сражаться было не с кем.
- Если морские овцы ходят в черных брюках, - прошептал он, - то одна из них сейчас разгуливает с голым задом!
Голос Миккеля больше не дрожал.
Глава восьмая
Мандюс и вор
Летними вечерами над Бранте Клевом мошкары тьматьмущая. В эту пору местные жители советуют остерегаться клевских фей.
- Не ходите туда после полуночи, - говорят они, - заманят феи прямо в пропасть. Не успеешь и глазом моргнуть, как рыбьим кормом станешь.
Конечно, каждому ребенку ясно, что это небылицы.
А только и постраннее вещи случались на пустоши.
Взять хоть происшествие с Синторовыми овцами!
Шестьдесят восемь животин, считая ягнят, пригнал Мандюс Утот на пустошь в этом году. А три дня спустя, как ни считал, ни пересчитывал, получалось шестьдесят шесть.
Синтор обозвал Мандюса тупицей, который и пальцы-то на собственных ногах сосчитать не сумеет. А на следующий день оказалось еще одним ягненком меньше, хотя Синтор сам пришел проверять.
Синтор сперва побледнел, потом покраснел, как бурак.
Мандюс просунул пальцы в дыры пальто и предложил прочитать "мощный стих против рыси".
- Не морочь другим голову, коли своя не работает! Уж я-то знаю, чьих это рук дело! - зашипел в ответ Синтор и поглядел на дом Миккельсонов.
Мандюс получил приказ соорудить сторожку и засесть в ней на ночь с ружьем.
- Коли увидишь то, что мне надо, деньги твои! - сказал Синтор с недоброй улыбкой и сунул ему в карман новенькую пятерку.
У бедняка Мандюса закружилась голова. Ясное дело: нет ничего приятнее для слуха, чем шуршание новой пятерки…
Мигом срублены четыре жердины. Теперь - воткнуть их в землю, так. А теперь - рубить кусты, побольше да погуще, вот так!
Мандюс связал жердины вверху - аж заскрипели! - потом настелил крышу и заполз с ружьем в шалаш.
Никто в Льюнге не ведает, что случилось в ту ночь на клевской пустоши. А только утром, в половине шестого, Мандюс ворвался в спальню к Синтору, словно за ним сам черт гнался.
- Шавка, хозяин!.. - вопил он, размахивая ружьем перед носом Синтора. - Не выскочи вожак вперед, я бы ее на месте уложил, лопни мои глаза!
- Какая еще шавка?.. - сонно буркнул Синтор.
Но Мандюс всю дорогу готовил свой рассказ и теперь боялся сбиться.
- Сижу это я с ружьем, - тараторил он, - и что же я слышу: блеет кто-то, да так жалобно, что слеза прошибает…
- К черту слезы, о деле давай! - рявкнул Синтор; он почти проснулся.
- Не иначе, ягненок от матки отбился, подумал я.
Только высунулся поглядеть - что же я вижу?..
- Что? Выкладывай!.. - заорал Синтор, вскакивая с постели.
- …кто-то несется во мраке мимо шалаша прямо к ягненку. И хватает бедняжку прямо за горло - уж я по крику понял! И когда я туда подскочил, что же я вижу?..
- Ну, что ты увидел, черт дери?! - грохотал Синтор, красный, как помидор.
- Шавку Миккеля Миккельсона, ясное дело! А в зубах у нее… у… нее…
Но тут бедняк Мандюс запнулся; пришлось сунуть руку в карман, где шуршала новенькая бумажка.
- Ну, ну, что в зубах-то? - напирал Синтор.
- Коли я не обознался, значит, то… овечья шерсть… и с кровью, - пробормотал Мандюс так хрипло и так тихо, что сам едва разобрал.
Синтор сунул в рот сигару и пожевал ее, точно вялую морковку.
- Пятерка твоя, ты верно увидел, - сказал он. - Ну, доберусь я теперь до этой шайки! Как думаешь, Мандюс?
Мандюс поплевал на бумажку, скатал из нее шарик и спрятал в ухо.
- Я думаю, как вы, хозяин, - ответил он.
Глава девятая
Кладбищенский призрак
Между рыбацким поселком и деревней Льюнга много бугров. Не сладко шагать по ним в дождь и ветер…
Ведь не у всякого есть белая цирковая лошадь, чтобы ехать верхом на занятия к священнику.
Церковь стояла на пригорке, сорок метров над морем, на самом ветру. И, сколько ни жги сухого вереска, все равно холодно, особенно коли на тебе всего-то одежонки, что латаная куртка.
Зато какая колокольня! Все видно: и речку, возле которой, за кустом сирени, приютился домишко Якобина, и Бранте Клев, и пристань по ту сторону залива. Даже крышу Эбберова фургона.
Но главная достопримечательность находилась в запечатанном стеклянном шкафу внутри церкви, в ризнице.
Если отодвинуть висевшие сверху вышитые серебром богемские ризы, можно было увидеть длинную Каролинскую шпагу с восемью рубинами на эфесе.
Ключ от шкафа хранился у пастора, и он никому его не давал.
Четырнадцать учеников стучали зубами в ризнице.
Пальцы кутались в шерстяные платки, деревянные башмаки дробно стучали по полу - уж очень сильный ветер был в тот день.
- И надлежит быть пастве, и надлежит быть пастырю… - читал пастор дрожащим, старческим голосом. - Так помыслим же о сем, драгие чада.
Миккель сплел пальцы и попытался помыслить, но его мысли упорно переносились то к расщелине на Бранте Клеве, то к постоялому двору.
Что же такое лежит в дупле, за досками? Ящичек с серебряными монетами? Может, их хватит купить пай в корабле?
"Кто же оставил часть своих брюк в зубах Боббе?" Миккель мысленно перебирал, у кого в Льюнге черные брюки.
Выходило - у всех.
- Ибо, аще появится волк, - продолжал священник, - кто тогда охранит агнцев?
Миккель зажмурился и представил себе Боббе с огромными клыками и волчьим хвостом.
"Рассказать Туа-Туа о "морской овце" или нет?" - спросил он себя и невольно вздрогнул. Чтобы отвлечься, Миккель стал читать надпись на дощечке:
Сия шпага
Высокоблагородным Ротмистром Рупертом Аугустом Строльельмом, тяжело раненным под Пунитцем, после его возвращения в Льюнгу восемью поляцкими церковными рубинами украшена и поднесена сему святому дому.
"Если, как выйдем, окажется, что ветер не переменился, расскажу, - решил Миккель, когда допели последний псалом и куртки ринулись вперегонки с шерстяными платками к двери. Заревет так заревет".
- Миккель Миккельсон, вернись-ка на минутку! - окликнул его пастор из ризницы.
Миккель пропустил вперед Туа-Туа.
- Должно, хочет, чтобы я ему одеться помог, - шепнул он ей. - Я догоню тебя на Большом бугре. Мне надо тебе кое-что сказать. Очень важное! Я быстро.
Он закрыл дверь и пошел назад, к священнику. В ризнице горела свеча; на столе лежали чистые тряпицы и банка с салом - от ржавчины.
- Мне нужна помощь, шпагу почистить, - объяснил пастор. - Тебе далеко домой-то?
- Ничего, у меня лошадь, - ответил Миккель, а сам подумал о Туа-Туа: придется ей одной шагать по Большому бугру в такой ветер.
Пастор выковырял воск из замочной скважины - он затыкал ее, чтобы моль не пробралась, - и отпер. У Миккеля защекотало в носу от нафталина.
- Никакого сладу нет с молью, - ворчал пастор, доставая шпагу. - Вот протирай ножны, а я клинком займусь.
Рубины на эфесе смотрели на Миккеля, точно змеиные глаза. Грилле рассказывал ему, что Строльельм снял их с иконы в Кракове. Знающие люди оценивали рубины в тридцать тысяч.
"Мне бы хоть половину - купил бы корабль и уплыл в теплые страны", - думал Миккель, принимаясь за работу.
Он чистил больше часа. Наконец пастор сказал, что хватит, и сунул клинок обратно в ножны.
- Ах, хороши, прости меня, Николай-угодник! - вздохнул он, поворачивая эфес.
Драгоценные камни переливались огоньками.
Потом пастор повесил шпагу на место и добавил:
- Эти рубины украшали четки его преподобия в часовне святого Стефана, а тут в Краков вошла рота Строльельма… Да-а-а, война - бедствие, Миккель Миккельсон!
Пастор запер шкаф и вышел из церкви, пропустив Миккеля вперед. Ветер трепал его седые волосы.
- Спокойной ночи, Миккель, не мешкай. Видишь, ненастье собирается.
Миккель натянул на уши шапку. Перед ним, под низко нависшими тучами, тянулось кладбище. За низенькими оградами торчали позеленевшие кресты.
А Белая Чайка ждала его в конюшне за кладбищем.
"Ты что, Миккель-трус, никак, призраков боишься?" попробовал он высмеять себя. Но смех не получился, горло вдруг пересохло, как будто он наелся золы. Миккель шел и слушал стук своих деревянных подметок: "Раз и два… и раз, и два… и раз, и…"
"Пробежаться, что ли, ноги согреть?" - подумал он и помчался, как олень. Бах! Он въехал с ходу ногой в старый чайник, растянулся во весь рост и наелся земли. Скорее встать, и дальше!
Внизу глухо ворчала река. Кто из деревенских ребятишек не знает, что вода в ней ядовитая? Один глоток - и не видать тебе больше ни солнца, ни луны.
А вот и кладбищенская ограда, и ступеньки через нее.
Но едва Миккель стал на ступеньку, как его словно громом ударило: здесь ведь носили в старину тех, кто наложил на себя руки! Самоубийц, которых нельзя хоронить в освященной земле!..
Какой стих против привидений читал Грилле, когда в сети попался череп? Ага, есть:
Прочь, водяной,
Сгинь под водой!
Кожа и кости,
Уйдите и…
Миккель никак не мог вспомнить конец.
Из-за тучи вышла луна и осветила сторожку Якобина за суковатым сиреневым кустом. В окнах темно, лодки на месте нет…
"Наверное, отправился рыбу бить острогой", - сказал себе Миккель. Деревянные подметки громко стучали по каменным ступенькам.
И вздумалось же пастору именно сегодня ржавчину счищать! Вот могила мельника Уттера…
"Раз и два… и раз, и… два… и раз, и…" Башмаки вдруг остановились.
Из-за угла конюшни появилась Белая Чайка. Но кто это стоит рядом с ней, черным силуэтом на фоне ночного неба?
- Уттер… Ой, спасите меня! - прошептал Миккель и обмер.
Но тут он вспомнил, что говорил Грилле про Уттера: мол, мельник был маленького роста и горбун. А этот длинный, как жердь. H вообще: разве привидения крадут настоящих живых лошадей?
Миккель проглотил жесткий ком и крикнул:
- Сгинь, нечистая сила, не то как дам!..
Он замахнулся псалтырем: призраки боятся священных книг, особенно с толстыми корками.
- Так дам, что череп лопнет!..
Миккель остановился, запыхавшись, возле лошади и растерянно посмотрел кругом. Ни души… Лунный луч осветил пену на лошадиных губах. Веревка была перерезана, на лбу под ремнем торчало большое красное перо.
- Что… что они сделали с тобой, Белая Чайка? - ужаснулся Миккель.
Он схватил перо, но оно точно приросло к ремню. Луна нырнула в тучу, стало темно, как в мешке.
Миккель прижался щекой к лошадиной морде, но Белая Чайка вздрогнула и отпрянула. Одним прыжком Миккель вскочил ей на спину:
- Ты знаешь дорогу. Скорее, скорее, Белая Чайка!
На старом мосту лошадь вдруг стала. Потный круп трепетал, словно она почуяла нечистую силу.
Впереди кто-то стоял, загородив дорогу. Миккель нащупал в кармане складной нож и крикнул как можно тверже:
- Эй, кто там, выходи!
Вспыхнула спичка, осветила окурок сигары, худое лицо под косматым чубом и мятую шляпу с четырьмя красными перьями.
- Ты… ты кто? - неуверенно спросил Миккель.
- А тебе что? - ответил хриплый голос; ноздри Белой Чайки дрогнули. - Ты сам-то кто, козявка?
- Миккель Миккельсон.
- Лошадь твоя?
Миккель кивнул.
- У кого куплена?
- У Эббера, дубильщика. Отец купил мне ее, когда с моря вернулся. Я всегда белую лошадь хотел.
Чернявый что-то пробурчал. Рука, потянувшаяся было к уздечке, опустилась.
- Как лошаденку назвали?
- Бе…Белая Чайка. - Миккель почему-то заикался.
С реки донесся плеск весел, к пристани подходила лодка Якобина.
Чернявый усмехнулся:
- Посади лучше животину на цепь, не то найдется злодей - уведет.
Он выплюнул сигару - будто светлячок пролетел во мраке, - нырнул под перила и был таков.
Глава десятая
Кладбищенский сторож в костюме акробата
В эту же ночь, в половине первого, окружной ленсман подъехал верхом к домику церковного сторожа Якобина.
- Отворяй, не то взломаю дверь! - крикнул он.
Дверь заскрипела, и выглянула сонная физиономия Якобина. Худое тело бывшего акробата прикрывала длинная ночная рубаха. На голове у него был черный котелок.
Ленсман посмотрел на котелок, многозначительно ухмыльнулся и вытащил из кармана наручники:
- Скажешь, не слыхал о краже?
- Господи помилуй и спаси, какая еще кража? - прошептал Якобин и поспешно снял котелок.
- Рубины из шпаги Строльельма пропали, вот какая! Стекло в шкафу вынуто, восемь рубинов украдено.
Якобин стал белее мела, но поклялся, что чист, как младенец.
- Я сплю как убитый, начальник. А ключ от церкви висит вон там, на крючке возле двери. Посмотрите сами, начальник, и увидите, что… что…
Якобин в ужасе шагнул к пустому крючку. Потом наступил на край рубахи и грохнулся прямо на дровяной ящик. Сразу стало видно, что на нем под рубахой старое красное трико. Только штанины почему-то были отрезаны ниже колен.
- Я думал, ты давно вышвырнул этот клоунский наряд, презрительно сказал ленсман.
На белых щеках Якобина вспыхнули красные пятна, но он мужественно улыбнулся и встал:
- Очень уж я зябну ночью, начальник.
- Уж не потому ли ты и в котелке спишь, а? - язвительно заметил ленсман.
Он достал записную книжку, поплевал на красный карандаш и составил "краткую сводку преступления".
"…После того как были вынуты рубины, вор повесил шпагу на место в шкаф, повернул эфес обратной стороной, чтобы не заметили, и вмазал стекло, но совершил затем роковую ошибку: он залепил замочную скважину воском!"
- Понятно? - сказал ленсман. - А пастор, когда вешал на место шпагу вечером, забыл это сделать.
Ленсман поглядел на худые ноги Якобина, торчащие из обрезанных штанин.
- А как вспомнил, пошел обратно, залепить дыру, чтобы моль не лезла. Тут-то он и обнаружил пропажу.
Ленсман позвенел наручниками.
- Изо всего этого явствует, что кражу совершил человек, который настолько изучил привычки пастора…
- Кто же в Льюнге не знает, что старик боится, как бы ризы моль не съела? - испуганно перебил Якобин.
Ленсман пронзил его всевидящим взором:
- А известно тебе, Якобин, что в Льюнге объявился бывший конюх цирка Кноппенхафера?
Якобин стиснул котелок в руках, так что суставы побелели.
- Цы…Цыган? В первый раз слышу!
- А люди видели его и… совсем близко от некоей церковной сторожки.
Якобин сдунул с кончика носа капельку пота.
- Ладно, я все скажу, - прошептал он. - Начальник все равно дознается, от него разве скроешь…
Ленсман самодовольно улыбнулся:
- Итак, Цыган был здесь?
Якобин уныло кивнул.
- Кому охота прослыть доносчиком… - пробормотал он. - Был он… голодный, я ему супу налил. Горохового…
- Это делает честь твоему доброму сердцу. - Ленсман послюнявил карандаш. - Ключ тогда висел на месте?
- Когда он пришел, висел, это точно! - буркнул Якобин, отводя взгляд в сторону.
- А когда ушел? - грозно спросил Ленсман.
- Он… он сказал, что суп… что горох больно соленый, - прошептал Якобин. - Пришлось мне идти в погреб за квасом. А он оставался один.
- И мог взять что угодно, хотя бы и ключ с крючка?.. - Ленсман торжествующе захлопнул записную книжку. - Ладно, Якобин, надевай свой котелок, коли мерзнешь. Не бойся, завтра вор будет пойман!
Якобин ничего не ответил. Он нахлобучил котелок, но усы его висели, как мокрая трава.
Глава одиннадцатая
Я должен бежать, Туа-Туа!
Миккель сидел в учителевом сарае, на башмаке у неге качалась священная история.
- Теперь ты знаешь все: и про призраков, и про морскую скотину. Можешь реветь, коли хочешь, - сказал он и положил в священную историю лоскут от черных брюк вместо закладки.
Солнце висело над самой макушкой Клева. Его косые лучи освещали Туа-Туа, которая сидела на пороге и крутила в пальцах грязное перо.
- Думаешь, перо такое же, как у того человека на шляпе?
- А то как же, - ответил Миккель.
Туа-Туа задумчиво подула на красные пушинки.
- Говорят, если призрак хоть раз прикоснулся к какой-нибудь вещи, а потом эту вещь тронет человек, то она сразу превратится в прах, - сказала она.
- А слыхала ты, чтобы призраки обрезали веревки? - спросил Миккель и помахал черным лоскутом перед носом Боббе. - Или чтобы овцы прыгали через пятиметровую расщелину? Слыхала про двуногих овец в черных брюках?
- Давай лучше я проверю, как ты выучил, - вздохнула Туа-Туа. - Все равно нам в этом не разобраться.
Миккель снова заложил лоскут в книгу.
- Ну, спрашивай, - сказал он мрачно.
- Что такое ангелы?
Миккель уставился в потолок, словно надеялся увидеть ангелов сквозь дырявую крышу.
- Ангелы… это… это духи, которые… которые созданы богом и… и одарены…
- Наделены, - поправила Туа-Туа.
- Одарены, наделены… Какая разница, все равно в море уйду! - надулся Миккель. - Думаешь, пастор умеет лазить по вантам и паруса убирать?
Туа-Туа бросила перо Боббе:
- Что ты только о море да о море толкуешь?
- Спроси бабушку, - ответил Миккель. - А только бывает так, что волей-неволей приходится уезжать - есть ли море в крови или нет.
Он сдавил книжку ногами, так что заныла заячья лапа.
- Слушай уж, все равно узнаешь, - угрюмо начал Миккель. - Утром приходил Синторов батрак. Если до конца месяца мы не убьем Боббе и не заплатим сполна за пять "зарезанных собакой" овец, то Синтор на нас в суд подаст.
- Со…собакой? - ужаснулась Туа-Туа. - Но ведь это же…