Глава тридцать третья
Шкура, которую надо дубить
Слыхали вы об овцах, которые стучались бы в дверь, прежде чем войти?.. Нет? Зато вы не слыхали и о таких тетушках, как Гедда из Эсбьерга!
Тетушкины руки были заняты двуногой овечкой, поэтому она толкнула кухонную дверь ногой.
- Мир вам, хозяева! - сказала тетушка Гедда и наподдала пленнику коленом сзади, так что он полетел к печке - прямо в пасть Боббе.
Боббе взвыл, подскочил и вцепился в черные брюки так ловко, словно всю жизнь только этим и занимался. Человек-овца вопил, Боббе глухо рычал.
Едва Петрус Миккельсон выдворил Боббе в каморку, как настал черед бабушки всполошиться:
- Не бери греха на душу, парень!..
Енсе поднялся на ноги и шел, хромая, на дрожащего оборотня. В правой руке он держал мексиканский нож.
- Так это ты, волк паршивый?! Так, ясно!..
Сильный удар сшиб с оборотня шляпу - полюбуйтесь-ка, вот он перед вами, сторож льюнгской церкви. На голове котелок, руки прикрывают то место сзади, где Боббе вырвал лоскут.
- Тоже волк - овца он, вот кто! - презрительно фыркнула тетушка Гедда, разделяя драчунов зонтиком. - Взрослый человек, а носится в проливной дождь и блеет! Где это видано?
Миккель смотрел, словно завороженный, на широкополую шляпу, упавшую на пол. Вокруг тульи торчали четыре замызганных пера, что украшали некогда уздечку цирковой лошади. Шляпа Цыгана! Которая слетела с его головы в тот раз, когда Белая Чайка прыгнула через речку.
Где же были твои глаза, Миккель Миккельсон?
Он перевел взгляд на ноги Якобина: акробат успел снять только один красный чулок.
"Соображай, какой получится след, если на башмак натянуть чулок? Как от морской овцы - что на песке, что на огороде!
И что такое пятиметровый прыжок для акробата!
И зачем - помнишь, Миккель? - зачем нужно было Якобину куда-то грести по ночам?
А хриплый, блеющий голос Якобина? Конечно же, это он заманивал овечек в Эбберову бочку!
И лишь один Боббе смекнул, какая опасность грозила Ульрике, когда она по вечерам шла навестить Синторовых овец - в охотничьих угодьях Якобина!"
Чем больше Миккель думал, тем яснее понимал, каким он был остолопом.
- Спрячь нож, Енсе, здесь я распоряжаюсь! - прогремел голос Миккельсона-старшего. - И без того дрожит, словно в лихоманке.
Бабушка подвинула Якобину скамеечку, и он, стуча зубами, сел возле печки.
Петрус Миккельсон вышел с видом судьи на середину:
- Так это ты, Якобин, крал Синторовых овец? Может, скажешь, зачем ты это делал. А мы послушаем.
Якобин посмотрел на дверь, где стояла, точно солдат, тетушка Гедда с зонтом наготове.
- Чтобы от воротника избавиться! - прохрипел он с отчаянием. - Эббер сказал, пока не наполним бочку, ехать нельзя.
- Как… что… ехать? - растерялся Миккельсон-старший.
- Они мечтали опять с цирком поехать, понимаете? - нетерпеливо вмешался Миккель. - И вбили в голову паромщику, что он не овец возит, а карликовых лам для цирка Кноппенхафера.
Тетушка Гедда опустила зонтик.
- Ишь, мошенники! - усмехнулась она. - И все потому, что воротник жал?
- Пять лет - больше ни один акробат не может выдержать такой ошейник! - мрачно сказал Якобин и оттянул пальцем воротник. - Если он после того не уйдет, то, считай, пропал, не будь я Еко…
- Екобин! - крикнула Туа-Туа и подпрыгнула на кушетке. - Понял, Миккель? "Е" на фонаре, который вожак подцепил рогами после пожара…
- Он думал, "Якобин" пишут через "Е", - подхватил Миккель.
Якобин окончательно сник.
- Я невзначай, - прошептал он. - Вышел, гляжу, а фонарь свалился…
- А мою шляпу на своей башке носишь тоже невзначай? - хрипло спросил Цыган и воткнул нож в стол перед носом у Якобина.
Якобин вспотел.
- Я нашел ее у реки, - прошептал он.
- И смекнул: "Кто приметит меня в этой шляпе, рвакет домой, как из пушки, и заорет - опять, мол, злодей Цыган балует!" Мол, разве церковный сторож, черный котелок, позволит себе, чтобы разбойничать?
Якобин жалобно заголосил:
- Хотите верьте, хотите нет, люди добрые, а я только потому эту шляпенку надевал, что очень уж котелок тесный!.. - Он сдернул котелок с головы и швырнул в печь. - Воротник, жилет - все жмет!..
- Хоть брюки-то оставь, - сухо заметила тетушка Гедда.
- Ну и пусть забирает меня ленсман! - всхлипнул Якобин. - Не гожусь я в церковные сторожа.
- Вот уж верно, - сказал Цыган и выдернул нож из доски.
Туа-Туа присела на корточки возле печки и повернула кочергой обгоревший котелок.
- Может, в нем что под подкладкой лежало, оттого тесный стал? - спросила она медовым голоском.
В кухне стало тихо-тихо. Якобин дернулся, точно пес от пинка.
- Я сроду не хотел их брать, - зашептал он. - Воровать в церкви - грех! А Эббер сказал - чего там, ведь Строльельм стащил рубины в польской часовне. И забрать их обратно только благое дело. Мол, святой Станислав, и святой Стефан, и еще куча святых благословят нас за это. А как добудем рубины, то можно хоть завтра в путь. Поверни шпагу другой стороной, говорит, и никто не заметит. А когда схватятся, мы тю-тю…
Но никто уже не слушал Якобина. Петрус Миккельсон натянул сапоги и послал Миккеля наверх, позвать Грилле.
- Скажи ему, чтобы ружье взял! - крикнул он вдогонку. Да поторопи - некогда, мол!
Он взял приунывшего Якобина за руку:
- Похоже, раньше, чем цирк отправится в путь, надо еще одну шкуру продубить? Ась?
Глава тридцать четвертая
Что было в слоновьем хоботе
Сигизмунд Эббероченко сидел на лесенке циркового фургона и пришивал пуговицы к жилету. Не знал он и не ведал, что через пролив уже идет лодка Грилле. На пути к берегу плотной стеной стояли водоросли, но киль плотниковой лодки был окован латунью и резал их, как масло.
Миккель Миккельсон взял чалку, прыгнул за борт, прошел по воде последний кусок до берега и привязал лодку за ольху.
Эббер поперхнулся. На корме, охраняемый рычащей шавкой, сидел, стуча зубами, Якобин. Эбберу нужно было пришить еще одну пуговицу, но он швырнул жилет в крушинник и нырнул в фургон.
Послышался тяжелый топот, и в дверь заглянуло потное лицо Грилле.
- А ну, выходи, Эббер! Покажи - прибавился у тебя живот с последнего раза?
Эббер осклабился, точно увидел деда-мороза, но на верхней губе у него выступили капельки пота.
- О, самый господин Грилле, - засопел он. - Надо какой шкурка дубить?
- Во-во, - сказал Грилле и сунул ружье в куст. - Да не шкурку, а целую шкуру… Сейчас и снимем ее! Верно, Миккель?
Плотник вытащил нож и проверил лезвие ногтем.
- Николай-угодник, спаси! - закричал Эббер и попятился к слоновьей голове.
За широкой спиной Грилле появились Туа-Туа и Миккель. Еще дальше стоял, крепко держа за шиворот Якобина, Петрус Миккельсон.
- Господин Миккельсон, господин Миккельсон, он хочет меня режет!.. - вопил Эббер, показывая дрожащей рукой на медленно приближающегося Грилле. - Сдержите безумца, господин Миккельсон!..
Нож сверкнул в воздухе. Одним ударом Грилле отсек хобот слону.
Никто не знает, ждал ли плотник, что из хобота выкатятся ему прямо в ладонь восемь польских рубинов. Одно бесспорно: того, что случилось в действительности, он никак не ждал.
Миккель увидел, как широкая спина Грилле начала дергаться, а руки закрыли лицо. Увидел, как правая рука нырнула за ворот. Левая уже скребла за пазухой.
- Ой, не надо! - кричал плотник. - Пустите, караул!..
Директор цирка Эббер издал жалобный вопль, бросился к нему и схватил хобот.
- Ах, мой чудный блошиный циркус! - заахал он. - Вы погубили его… Эберхарт, Эльза, Адольфина!..
- Уберите зверей! - орал плотник, извиваясь, словно змея в муравейнике.
- Коммен, коммен! - звал Эббер, протянув жирную руку. Вот, Адольфина, так, о, так… - Лицо его умилилось и порозовело, как у ребенка. - В свой домик, - сюсюкал он. Эберхарт, Адольфус, Сергей… мои дорогой птенчик!
Быстрым движением он воткнул на место пробку и вставил хобот в зияющую пасть слона. Потом обернулся, и черные усы его задрожали от гнева.
- А теперь вы, возможно, сказать, что значит сей вторжений у честного человек!
Пока Эббер собирал своих прыгучих артистов, Петрус Миккельсон зачем-то обошел фургон. И, когда он снова заглянул внутрь, лицо у него было крайне любезное и почтительное. Только кадык как-то странно шевелился.
- Господину Эбберу ведомо, что церковная кража карается пожизненным заключением? - глухо пробурчал кто-то за спиной дубильщика.
Эббер испуганно обернулся и уставился в злые слоновьи глазки.
- Кто… кто был это? - произнес он с ужасом.
- Ась? - спросил Миккельсон-старший с простодушным видом. - Вы что-нибудь слышали, дети?
- Я - ничегошеньки, - сказал Миккель.
Якобин приготовился упасть в обморок. Боббе рычал и грыз что-то за крушинником.
- Может, это слон? - спросила Туа-Туа медовым голоском. - В некоторых цирках есть говорящие слоны.
- Впрочем, коли вернешь рубины и покаешься в своих прегрешениях, то отделаешься отсечением головы, - пророкотал голос из слоновьей пасти.
У Эббера подкосились ноги, но он не сдавался.
- Вы… вы разорил меня! - По его толстым щекам покатились слезы. - Погибли мой дорогой блошиный циркус… О мой возлюбимый слон! О дорогие друзи, которые были идти с циркус Кноппенхафер по вольному свету…
Глаза его засветились мечтой о дальних странах. За спиной Миккеля послышался стон - то стонал первейший акробатист мира.
- О, ищите, негодяи! - вызывающе крикнул Эббер. - Ничего, ничего вы не найти!
Петрус Миккельсон продолжал ласково улыбаться.
- Помилуйте, чего искать-то? - удивился он. - Рубины? Из цветного стекла?
- Стек…стекла?.. - пробормотал Эббер.
- Ну да. Настоящие пастор еще в прошлом году снял. Моль съела ризы, а на новые у церковного совета не было денег. Миккельсон-старший сокрушенно развел руками. - Ничего, за рубины нам дали ризы еще лучше старых, золотая вышивка спереди и сзади. Вроде как на вашем жилете, Эббер.
Петрус Миккельсон достал из-под куртки Эбберов жилет.
Одной пуговицы не хватало. С подбородка Эббера падали капельки пота.
- Вишь, какие пуговицы красивые! - Петрус Миккельсон показал их оторопевшей Туа-Туа. - Овечьей кожей обернуты и только что пришиты.
Снаружи донесся визг Боббе, потом голос Миккеля:
- Пусти, Боббе! Пусти, я сказал!
- Бедный Боббе! Не иначе, последнюю пуговицу нашел, - озабоченно произнес Миккельсон-старший.
Миккель протиснулся между Туа-Туа и совершенно подавленным Якобином:
- Глянь, отец, что я у Боббе отнял. Он себе чуть последний зуб не сломал. Внутри что-то красное… - Миккель запнулся. - Это… это…
- Один из восьми польских рубинов, - сказал Миккельсон-старший. - Остальные семь на жилете директора Эббера. Стеклянные, правда, но красивые, ничего не скажешь.
- А церковная кража остается церковной кражей, - пробурчал голос из слоновьей пасти.
- Если к этому добавить кражу овец и поджог, - продолжал Петрус Миккельсон своим обычным голосом, - то милости ждать не приходится.
Эббер попробовал упасть на колени, но живот не пустил.
- Я буду платить все, господин Миккельсон, когда снова циркус работает! Клянусь! Наш славный, великий Кноппенхафер!..
Он выхватил из ящика на столе свернутые афиши. Они разворачивались одна за другой в его руках и падали на пол.
АКРОБАТСКИЙ И БЛОШИНЫЙ ЦИРКУС
ЭББЕРОЧЕНКО И ЯКОБИН САМЫЙ ЖИРНЫЙ ЧЕЛОВЕК МИРА
Якобин поднял одну афишу; лицо его озарилось внутренним светом.
- "Знаменитый воздушный вольт синьора Якобина со звуком", - благоговейно прочитал он.
- Со звуком? Это как же? - удивилась Туа-Туа.
Якобин сунул в рот указательный палец и заблеял так похоже, что задремавший было Боббе проснулся и завыл.
- Последнее выступление в Льюнге, - грустно сказал Якобин.
Эббер неуклюже поклонился:
- Пользовал огромный успех во все столицы Нового и Старого Света. Что могу еще служить, господа?
Петрус Миккельсон спрятал жилет с золотыми нашивками под куртку:
- Отнесу священнику, что он скажет.
Вдруг плотник Грилле, который все это время сидел на лесенке и чесался, вскочил и выдернул ружье из куста.
- Ох, я болван! - вскричал он. - Сижу тут, а ведь сегодня должен прийти капитан Скотт!
Глава тридцать пятая
Капитан Скотт
Всю дорогу в ушах Миккеля звучали слова Грилле. И чем больше он думал о кораблике в каморке отца, тем сильнее расстраивался.
Как будто отец хотел показать, что Миккель только на то и годится, чтобы пускать игрушечный кораблик на озере в клевском лесу. Куда, мол, тебе, хромому!
И уж что скрывать: в правом башмаке до того ныло и стучало, что вся Льюнга, наверное, слышала и смеялась.
В такие минуты, как никогда, нуждаешься в друге, который мог бы тебя понять. А коли есть хромая цирковая лошадь, то лучшего друга и не придумаешь.
Миккель шмыгнул прямо в конюшню, но Белой Чайки не было на месте.
- Господи, совсем забыла тебе сказать, - успокоила его бабушка, когда он ворвался на кухню. - Енсе собрался к священнику, так не пускать же пешком беднягу. "Езжай, говорю, верхом". Насчет работы отправился.
"Езжай!" Точно Белая Чайка не его, не Миккеля! Точно за нее не заплачено!.. хотя, если разобраться, она, может, и в самом деле его?
Миккель сидел у стола и жалел себя. В руке у него был кусок мела, но, как он ни пытался нарисовать коня с головой и хвостом, все бриг получался. Тогда он достал складной нож и перечеркнул все. Три раза. Прощай, "Три лилии"!
Прощайте, все мечты!
Зато у бабушки настроение было отменное. В сети Петруса Миккельсона попалась камбала - наконец-то будет добрый ужин, а то все тюря да тюря! А глаза… что ж глаза - у бабушки появилась помощница, Доротея Эсберг!
Туа-Туа нащепала лучины и растопила плиту. Туа-Туа очистила рыбу и нарезала петрушки. Туа-Туа подняла крышку и сказала, что уха кипит хорошо.
- Картошку как варить - в мундире или почистить?
- Почистить! - ответила бабушка.
Вот благодать-то, сиди да распоряжайся!
Тетушка Гедда сидела в качалке, прямая как палка, и не могла надивиться на Туа-Туа. Время от времени она бормотала:
- Вот так-так! Что скажешь, Гедда? Думала ли ты, гадала ли?.. И посолить не забыла, и на ногу легка, козявка, и все-то у нее в руках горит!
Старая Гедда сняла очки и вытерла глаза: что за наваждение, слезятся, да и только.
- Простыла, видать! - пробурчала Гедда.
Она всегда так говорила, когда волновалась.
А из кастрюли распространился по всей кухне такой заманчивый запах, что она не усидела и пошла к плите снять крышку совсем. Ну и, конечно, засунула куда-то очки, так что сам черт не найдет. Кончилось тем, что тетушка Гедда едва не свалила часы и шкафчик с посудой.
Бабушка возмутилась:
- Нетто не видишь?
- Без очков ни на шаг! - ответила тетушка сердито и чуть не села мимо качалки. - Где мои очки, Туа-Туа?
Но бабушка уже нашла их - они лежали возле сахарницы и нацепила на нос. Нацепила, раскрыла Миккелево "Естествознание" и давай читать:
- "Свиней держат так же, как домашних животных, хотя они глупые, ленивые, некрасивые с виду и только знают, что спать да есть. Самца называют хряком, самку - свиньей, детенышей - поросятами".
Четыре года не могла ни единой буковки различить и вот вам, пожалуйста!
- Вижу! - вскричала бабушка, сдернула тетушку Гедду с качалки и закружилась с ней так, что все половики в кучу сбились. - Вижу! Вижу!..
- Сразу слышно! - тяжело дышала тетушка. - Хоть уши затыкай.
Потому что, если человек каждый день курит из трубочки можжевельник, то голос у него делается хриплый-хриплый.
А только кто не порадовался бы, слушая, как бабушка поет:
И к юным и к старым
Божественным даром
Приходит весна.
Та-ти-та, та-та!
Даже тетушка Гедда и та заслушалась. Ведь этот же самый стих пели в Дании - в Орхюсе и в Эсбьерге!
Тетушкины губы зашевелились сами собой, на глазах выступили слезы: родная Дания, лен на полях, аисты на речке…
Петрус Миккельсон вошел со двора с ломом в руках и тоже загорланил. Почти на тот же лад, только слова другие:
Когда над морем шторм бушует,
А мы идем под парусами!..
Лом он бросил за деревянный ящик.
"Бушует шторм! - презрительно фыркнул про себя Миккель. - В тесной комнатушке, где только один корабль и тот игрушечный, чуть больше аршина в длину!.."
"Не-ет, - подумал он. - Вот придет капитан Скотт, только меня и видели!"
Что, если подложить кусочек кожи в башмак, может, никто и не заметит заячьей лапы? Он мысленно повторил, что собирался сказать: "…а если команда уже набрана, то я готов картошку чистить или что угодно без жалованья первые шесть месяцев…"
Тетушка Гедда, тяжело дыша, опустилась на качалку и посмотрела на Туа-Туа.
- Теперь разве что музыки недостает, - сказала она своим обычным, скрипучим голосом. - Совсем запамятовала: орган-то я ведь привезла. На пустоши стоит. Заберите для Туа-Туа, как уеду.
В кухне воцарилась мертвая тишина. Глаза Туа-Туа стали большие-большие, чуть не с блюдечко.
- Что глаза таращишь? - буркнула тетушка Гедда. - Неужто трудно в честь отца хоть "Ютландскую розу" выучить?
- Но… как же… - И Туа-Туа бросилась в объятия старой Гедды.
- Ну-ну, дитя мое, ты уже большая! - пробормотала тетушка. - Старые девы - слепые курицы. Им бы всем головы оторвать!
- И вовсе я не большая! - ревела Туа-Туа.
- И вообще, дикая жимолость плохо приживается в Эсбьерге. - Тетушка Гедда часто заморгала и высморкалась. - Люди говорят, ей особый ветер нужен… Да вытри ты слезы, какую мокроту развела!
- А ты будешь приезжать нас проведывать? - всхлипнула Туа-Туа.
- Каждую весну, как лед сойдет. - Тетушка Гедда нагнулась и прошептала на ухо Туа-Туа. - Мне обещан бесплатный проезд туда и обратно.
Тем временем Миккель зашел в каморку и появился оттуда с отцовой бескозыркой на голове. Из дыры сбоку торчал упрямый светлый вихор.
- И далеко ты собрался? - спросил отец.
- Скотта повидать, - угрюмо ответил Миккель. - Хочу на его бриг наняться… - Он повернулся к Туа-Туа; уши его слегка порозовели. - Ничего не поделаешь, Туа-Туа. Нельзя мне на берегу засиживаться. У меня от этого зуд во всем теле.
- А что?.. - Петрус Миккельсон сунул руку за шиворот и почесался. - Правду сказать, меня последнее время тоже чесотка одолевает!
Чудно. Отец пошутил, а бабушка Тювесон вдруг побледнела, как простыня.
Миккель опустился на колени возле порога и достал складной нож.
- Постой чуток, Миккель, дело есть! - окликнул его отец.
Миккель нехотя побрел назад. Только левая нога была обута; правый башмак он снял, чтобы подложить кусочек кожи.
Петрус Миккельсон прокашлялся:
- Так вот, Миккель: Скотт не придет…
Миккель смотрел мимо отца в каморку. Игрушечный корабль стоял на подоконнике, купаясь в лучах вечернего солнца.
- Не придет?.. - прошептал он.