- Раз Чайка тебя не боится, то и мне бояться нечего, ответила Туа-Туа.
- А ты, Колченогий? - Цыган сорвал пучок травы и кинул в Миккеля.
Миккель словно очнулся от кошмара.
- Лошадь твоя? - спросил он.
Цыган перевел взгляд с Миккеля на Белую Чайку:
- Скажи сама: чья ты, Сирокко?
Лошадь опустила шею и толкнула его мордой в плечо.
- Видал, Колченогий! - Цыган попытался встать, но скривился и снова лег. - Пять лет назад, когда мы приехали в Льюнгу, Эббер отдал ее мне. За ним деньги оставались, мое жалованье. Обещал смотреть за ней, пока я вернусь. Сам знаешь, как он свое слово сдержал.
Миккель изо всех сил глотал, не пуская слезы на глаза.
- Мы… мы поможем тебе добраться до Льюнги, - произнес он, нахмурившись. - С одним условием. Что ты пойдешь к Синтору и признаешься, как воровал овец и переправлял к Эбберу под видом лам.
Цыган уставился на Миккеля, будто на привидение.
Потом громко расхохотался.
Глава двадцать девятая
Возвращение трех беглецов
Постоялый двор купался в солнечных лучах. У причала перекликались кулики-сороки, в вереске сновали серыми комочками черноголовые гаечки, над крышей летали, посвистывая, скворцы.
Чудесный день! А в доме ничего не замечали…
Боббе лежал в каморке, скулил и отказывался есть и пить.
- А ну как он фортель какой выкинул из-за этой девчонки! - причитала бабушка.
- Чепуха, он же взрослый парень, соображает уже! - отвечал Миккельсон-старший и в десятый раз шел на пригорок звать Миккеля.
Стрелки на заморских часах еле ползли. К полудню солнце спряталось в грозовые тучи. Пророкотал гром, хлынул дождь, и по склонам Бранте Клева побежали мутные ручейки.
Бабушка сидела у окна и смотрела, как пузырится море от ливня.
- И вздую же я его, оболтуса, когда вернется! - приговаривала она, утирая слезы. - Господи, неужто в море ушел?
Она пошла за утешением к сыну. Петрус Миккельсон сидел, как обычно, в своей каморке, но на этот раз забыл запереть дверь.
- Это… это что же такое? - ахнула бабушка, переступив через порог.
На столе стоял красавец бриг с полной оснасткой, чуть побольше аршина в длину. Бабушка прищурилась и нагнулась к самой корме, прочесть название.
- "Три лилии"…
Петрус Миккельсон обнял ее:
- Вот именно, мать, "Три лилии"! Жаль, я не показал его Миккелю вчера. Может, он не…
- Что ты, Петрус Юханнес! - всхлипнула бабушка. - Неужто думаешь, он взаправду?..
Миккельсон-старший почесал Боббе за ухом.
- Раз Боббе здесь, то и он вернется, - сказал он.
В этот вечер бабушка выпила ячменного кофе больше, чем обычно, а от каленого ячменя снятся дурные сны. Бабушка металась на кушетке; ей мерещилось, что Миккель идет к ней в больших сапогах и клеенчатой зюйдвестке, изпод которой торчит желтый вихор. Дул сильный ветер, и половик качался, будто корабельные сходни.
"Пришлось, волей-неволей, идти в моряки", - сказал Миккель в бабушкином сне.
"Но ведь я тебе сколько раз толковала: в море опасно, сиди на берегу! Отец вон опамятовался же!"
"Много ты знаешь! - ответил Миккель. - А "Три лилии"?"
С этими словами он повернулся кругом, и бабушка ясно увидела, что ее старый половик уже не половик, а сходни.
Да что же она мешкает? Скорей за ним, дурнем этаким, пока не поздно! И бабушка, как была - в нижней юбке, прыгнула из постели на сходни. Ишь ты, бриг, и название на корме: "Три лилии"! Постой, кто это там на палубе?.. Ну конечно, Петрус Юханнес Миккельсон! В матросской куртке и бескозырке!.. Эй, что он вздумал, мазурик! Ухватился за сходни да ка-ак дернет! Бабушка бултых в воду вниз головой. И пошла на дно.
"Господи, спаси несчастную старуху!" - заплакала Матильда Тювесон во сне; она не умела плавать.
Бабушка отчаянно размахивала руками и ногами.
Вдруг пальцы схватили что-то косматое, и в тот же миг она проснулась. Боббе! Пес сердито ворчал, а снаружи кто-то стучался в дверь.
Бабушка Тювесон привязала Боббе к кушетке, сунула ноги в шлепанцы и побрела в прихожую. Солнце уже выглянуло из-за Бранте Клева, и она не стала звать Петруса Юханнеса, решила открыть сама. Руки искали щеколду, а в голове вертелась одна мысль: "Пришел, мальчонка… Вернулся, оболтус наш…" - Где ты пропадал, поганец? - всхлипнула бабушка, распахивая дверь. - Жаль, розги нет под рукой, не то бы я…
Остальные слова застряли у нее в горле. На крыльце стоял, болтая в воздухе распухшей ногой, - кто бы вы думали? Эбберов конюх! Одной рукой он опирался на Туа-Туа Эсберг, другой - на Миккеля Миккельсона.
Бабушка не стала ни охать, ни караул кричать. Она попятилась - ослабевших ногах - раз, два, три - и села в дровяной ящик.
Глава тридцатая
Бабушка вправляет вывихнутую ногу
Во всей Льюнге никто не мог сравниться с бабушкой Тювесон, когда надо было приготовить настой из вороники и можжевелового корня или остановить кровь. Но больше всего на свете она любила вправлять вывихнутые пальцы.
Вот почему, когда Енсе-Цыган проскакал на одной ноге на кухню, бабушка позабыла и о мексиканском ноже, и о Белой Чайке, и о Туа-Туа Эсберг.
- Господи, пресвятая богородица, никак, он ногу свихнул! - радостно воскликнула она и выскочила из дровяного ящика. - Марш за растопкой, Миккель, чтобы Туа-Туа могла затопить и нагреть воды!.. Да ты садись, что торчишь, будто каланча!
Бабушка подвинула самый лучший стул - это Цыгану-то, который привык сидеть на чурбанах, а то и просто на полу.
- То есть… как же?.. - забормотал Енсе-Цыган.
- Ох, уж эти мужчины - не могут, чтобы не ломаться! - рассердилась бабушка и усадила Цыгана силой, так что пружины взвизгнули.
Из каморки выглянуло заспанное лицо Миккельсона-старшего. И ему досталось под горячую руку.
- Живей неси лекарство, чего рот разинул!
Миккель и безмерно счастливый Боббе уже скрылись в дровяном сарае. Туа-Туа раздувала уголья. Бабушка поставила на плиту кастрюлю, в которой был налит квас с молоком.
- А тощий-то какой! Знать, пришлось поголодать… - причитала она.
Цыган только глазами хлопал, глядя, как на столе появляются зельц и ржаной хлеб. Бабушка была в ударе.
Вообще-то она припасла зельц ко дню рождения Петруса Юханнеса, ну да чего там!
- Тебя только за смертью посылать! - прикрикнула она на Миккельсона-старшего.
Наконец появился сундучок, и бабушка вытащила мазь на змеином жиру, овечье сало, бинт, палочки для лубка. Посреди кухни поставили на пол таз с теплой водой.
Бабушка пустила в воду мыло и стала отмывать вывихнутую ногу.
На твоем просторе,
Морюшко ты, море!..
напевала бабушка Тювесон, словно уплыла бог весть куда.
Вдруг, да так, что никто и глазом моргнуть не успел, она ухватила Цыганову ногу левой рукой, а правой дернула ступню.
Цыган подскочил с диким воплем, будто в него всадили нож. Таз опрокинулся, грязная вода выплеснулась на чистые бабушкины половики.
Грязь не сало,
Потер и отстало,
- весело пропела бабушка и закурила трубочку. - Главное, нога вправлена. С вывихом вредно зельц глотать.
Цыган сидел белый как бумага.
- Чего рот разинул, Миккель? - всполошилась бабушка. Подсоби придвинуть его к столу. Надо же поесть человеку.
Туа-Туа стояла в углу и ревела.
- Это чей бидон там прохудился? - прищурилась бабушка.
Миккель обиделся.
- Что ты, бабушка, не видишь - она расстроилась! А ежели человек расстроился, его, может, надо в покое оставить.
- Прав Миккель, - сказал Миккельсон-старший. - Иди, Туа-Туа, в мамину каморку, отдохни чуток. Потом расскажешь, коли есть что рассказать.
- "Потом, потом"! - всхлипнула Туа-Туа. - Знаю я, что будет потом. Я убежала от тетушки Гедды. Хотите выгонять, так выгоняйте сразу!
- Почему же ты убежала, дитятко? - спросила бабушка, нарезая зельц.
Туа-Туа посмотрела на зельц и глотнула, потом глянула на Миккеля и опять глотнула.
- Потому что я люблю…
- …зельц? - спросила бабушка, обсасывая сальную шкурку.
Туа-Туа затрясла головой:
- Зельц тоже, но еще… еще больше…
Она спрятала лицо в ладони и выбежала. Миккель побагровел.
- Ко…коли ничего срочного нет, - заговорил он наконец, - пойду на двор, подышу.
- Иди, иди, - ответила бабушка. - А встретишь случаем Туа-Туа Эсберг - ты ее знаешь, - то скажи, что не худо бы подсобить слепой старухе с посудой. В этом доме уже давно девчонки не хватает.
Глава тридцать первая
Кто блеет в прихожей
Енсе-Цыган всю свою жизнь бродил по дорогам. От этого развивается аппетит, да только на дороге хлеба не найдешь.
Лучшие в мире ковриги печет бабушка Тювесон из Льюнги. И Енсе принялся наверстывать упущенное. Он отрезал здоровенные ломти хлеба и клал на них толстые куски жирного зельца. Холодная жареная сельдь отправлялась следом за скумбриевой икрой. Когда бабушка налила ему пятую чашку кваса с молоком, он смог только кивнуть - до того у него был набит рот.
Зато Туа-Туа почти не ела. Стоило ей откусить кусочек, как тут же начинали капать слезы.
- Никогда, ни за что… - твердила она. - Пусть в Дании самые раскрасивые леса на свете, и пусть тетушка Гедда всех добрее… Все равно ничто… не может…
Миккель жевал поросячье ухо и никак не мог прожевать. В таких случаях единственное спасение - сметливая бабушка, такая, как у Миккеля Миккельсона. В самый разгар обеда ей вдруг загорелось мыть посуду. Ну и уронила тарелку, конечно, старая ворона.
И тоже давай охать:
- Хуже нет одной хозяйство вести в доме, где полно непутевых мужиков, - жаловалась она. - А тут еще, как на грех, глаза что ни день, то плоше. Хоть бы ты пособила, что ли, Туа-Туа, у тебя глаза молодые! Налила бы воды в таз да сполоснула тарелки…
Туа-Туа захлопотала с посудой и забыла про свое горе Бабушка удивленно вытерла слезы платком. Вот уж не ждала она, не ведала, что учителева дочка Туа-Туа Эсберг такая расторопная!
- А много ли тут дела-то! - Туа-Туа гордо повела подбородком. - Вы отдохните, бабушка, я сама управлюсь.
Солнце заглянуло в окна. Туа-Туа подняла нос и заметила, что стекла тоже протереть не худо. А натоптали-то - беда! Бабушка разрешит пол вымыть?
Бабушка разрешила.
- После обеда и займусь, - прощебетала Туа-Туа и рассмеялась в первый раз за много дней.
Цыган наконец-то оторвался от начисто вылизанной тарелки и сказал спасибо.
- А теперь что ж, пошли к ленсману, - сказал он.
Миккельсон-старший поглядел на Белую Чайку. Она стояла под дуплистой яблоней и обсыхала на солнце.
- М-м-м-м… - пробурчал он. - Нам туда вроде и ни к чему, но…
Туа-Туа оторвалась от своих дел:
- А зачем это Енсе понадобилось к ленсману?
Так и сказала "Енсе". Серые холодные глаза Цыгана заблестели.
- Подумаешь - овцу увел! - Туа-Туа сердито фыркнула. - А если человек голодный? К тому же он говорит, что и не крал вовсе. А Белая Чайка раньше была его. Спросите сами Эббера, когда про польские рубины пойдете узнавать!
Цыган так и подскочил. Рука его метнулась к ножу.
- Эббер?.. - прошептал он.
- Чего прыгаешь? - рассердилась бабушка и заставила его сесть. - С ногой-то!.. Да вы поглядите на себя, все трое краше в гроб кладут!..
Миккель попытался возразить, но Петрус Миккельсон поддержал бабушку.
- Мама права, это дело надо переспать. Туа-Туа отдохнет в ее каморке, Енсе - длинный, он здесь на кушетке ляжет, а Миккель в кладовке вздремнет.
Одно дело, когда Миккельсон-старший говорил животом, но сейчас голос у него был такой, что лучше не спорить.
Миккель свернулся калачиком на одеяле на полу. Боббе устроился в ногах. А только попробуй усни после такого дня!
Стоило ему закрыть глаза, как он видел белое лицо Якобина в воде, Эбберов крюк, паромщика, Енсе, Сирокко…
Белая Чайка! Миккель сел. Над самым домом гром рокочет, а Чайка стоит под яблоней!
Миккель сбросил одеяло и шмыгнул на кухню. Что это? Кушетка пуста, дверь приоткрыта!.. Похолодев от ужаса, он отодвинул занавеску и выглянул в окно.
Цыган отвязал лошадь и держался за холку, точно приготовился вскочить на спину.
Миккель хотел закричать и не смог. "Если ты опять угонишь Чайку, негодяй, то…"
Но Цыган просто оперся на лошадиную шею из-за ноги.
Вот уже Белая Чайка трусит к конюшне, а Енсе скачет рядом на одной ноге.
Стыд и позор! Цыган подумал о лошади, а он забыл…
Миккель присел на корточках возле плиты и стал подбрасывать полешки.
Он не заметил, как бесшумно вошла в своих войлочных шлепанцах бабушка налить воды в кофейник.
- Коли не спишь, Миккель, зайди сюда. Скажи, как нравится! - позвал отец из своей каморки.
Миккель вошел надутый.
Отец стоял на коленях возле кровати; он только что достал изпод нее кораблик.
- Хотел к твоим именинам поспеть, да оснастка задержала.
Так вот над чем отец трудился всю зиму: игрушечный корабль!
Может, Миккель и успел забыть, кто он такой, - зато сейчас сразу вспомнил. Нет, реи настоящего корабля не для Хромых Зайцев!..
Миккельсон-старший встал с разочарованным видом:
- Что-нибудь не так, Миккель?
Миккель пожевал:
- Только… только то, что на нем далеко не уплывешь. А мне надо в море!.. - Так и сказал: не "хочется", а "надо"! - Спасибо, - добавил он.
На кухне бабушка поторапливала Туа-Туа:
- Куда же я сухари дела? Ох, уж эти глаза! Ставь сюда сахар, Туа-Туа… Эй, мужчины, кофе пить!
Но у всех пропал аппетит. Даже Енсе болтал в чашке сухарем без всякой охоты.
- Так вот, - Петрус Миккельсон прокашлялся: - насчет овец, значит…
- В прихожей блеет кто-то, - угрюмо сказал Миккель.
- Передай сухари да не болтай вздора! - ответила бабушка.
- Али не слышите? Посмотрите сами, коль не верите, обиделся Миккель.
- Выше голову да стой ты, не качайся! - скомандовал кто-то в прихожей.
Туа-Туа стала белее снега - этот голос она узнала бы из тысячи.
- Тетушка Гедда!
Глава тридцать вторая
Тетушка Гедда ловит овец
Тетушка Гедда? Как же так? Разве она не уплыла в Данию, в Эсбьерг?
Конечно, уплыла. Но у тетушки Гедды была одна привычка: всякое дело доводить до конца. А тут она вбила себе в голову, что Туа-Туа - несчастная сиротка, которая сама и нос-то вытереть не сможет.
Мол, ей нужна твердая рука - такая, как у старой Гедды. Так думала тетушка, сидя в каюте "Короля Фракке" с вязаньем - курточкой для "бедной дитятки".
- Выше голову, крошка! - сказала тетушка Гедда и глотнула кофе из чашки.
Но кофе все равно что снотворное для одиноких, старых дев, и она сама не заметила, как заснула.
А когда она проснулась, Туа-Туа исчезла. Даже слезинки не осталось на диванном плюше.
Тетушка Гедда высунула в иллюминатор зонт и завопила страшным голосом.
Сбежались люди.
Тетушка Гедда кричала:
- Кто утащил Доротею Эсберг? Подайте его сюда, я из него душу вытрясу!
Пришел капитан, за ним рулевой, за рулевым - весь перемазанный сажей машинист. Каждый клялся, что с тех пор, как пароход отчалил от Паромной пристани, никто не видел рыжей девчонки в траурном платье и с зеленой лентой.
Обыскать пароход было минутным делом. Тетушка Гедда зарыдала и выгнала всех вон из каюты. Бедная крошка свалилась за борт! Не сидеть ей в городском парке в Эсбьерге, не слышать ей соловьиных трелей…
Тетушка Гедда до того расстроилась, что пальцы ее сами начали вязать.
Но что это торчит в тетушкином клубке? Дрожащие пальцы развертывают смятую салфетку. Гедда надевает очки и читает:
Дорогая, дорогая, милая тетушка Гедда! Ты никогда не простишь меня, но я тебя очень-очень люблю. Конечно, Дания очень красивая. Но…
Дальше был большой пробел и мокрое пятно, точно кто-то остановился, чтобы поплакать. Тетушка Гедда тоже вытащила платок. Вот напасть - еще и насморк одолел!
…моего лучшего друга звать Миккелъ Миккельсон. Он живет в Льюнге на постоялом дворе, но мы, наверное, убежим в Америку на угольщике. Не ищи. Орган возьми себе.
Твоя Туа-Туа.
Что сделала тетушка Гедда? Она отправилась на капитанский мостик, ткнула капитана зонтом в спину и гаркнула:
- Поворачивай пароход! Я еду обратно!
Но капитан "Фракке" не позволял каким-то там датским тетушкам командовать собой.
Он гаркнул в ответ:
- Здесь я решаю, когда и куда поворачивать!
Губы тетушки Гедды сердито дернулись. Но ей было известно, что и в Швеции и в Дании выбрасывание капитанов за борт карается по закону. Поэтому она довольствовалась обещанием, что ее высадят на берег.
- На первой же пристани! И орган чтобы выгрузили!
И тетушку Гедду высадили на берег. На ближайшем хуторе она наняла здоровенную подводу. Добрый крестьянин помог ей погрузить орган.
- Поехали! - скомандовала тетушка Гедда.
Возница чмокнул губами, подвода тронулась. Тетушка Гедда сидела за ящиком и вязала так, что спицы звенели.
Мы уже знаем, что дорога кончалась у Синторовой пристани. Но тетушке Гедде нужно было дальше.
- Сгружай орган! - распорядилась она. - Вот тебе крона за хлопоты, да не трать ее на какой-нибудь вздор.
Правда, крона была датская, но тетушка Гедда сказала, что она даже лучше шведской. И зашагала через пустошь.
Как раз в это время вернулась гроза. Она была из тех гроз, что способны неделями бродить вокруг деревни. Ветер завывал в горелом вереске. Тетушкины башмаки гулко шлепали по лужам.
- Бэ-э-э-э!
Тетушка Гедда круто остановилась. Ягненок? Ну конечно, ягненок!
Богатей Синтор перегнал свое стадо на северную пустошь, да, знать, один сосунок отбился и теперь звал мать.
Тетушка Гедда сразу определила: вон за тем обгоревшим загончиком блеет, бедняжечка.
- Ах ты, дитятко жалкое! - пробормотала Гедда и тихонько обогнула загон.
Но здесь она увидела не овечку, а человека в черном костюме и широкополой шляпе. Шляпу украшал венец из красных перьев.
- Бэ-э-э-э! - усердствовал мужчина; он еще не заметил тетушку Гедду.
- Постыдился бы, негодник! - крикнула тетушка и стукнула его зонтом так, что перья полетели.
Мужчина испуганно заблеял и бросился наутек на полусогнутых ногах. Но зонтик тетушки Гедды снова метнулся вперед, как молния, и зацепил беглеца ручкой прямо за шею.
Говорят, будто старые девы за версту кофе чуют. А дым над трубой постоялого двора был настоящего кофейного цвета. Если бы не этот дым, тетушка Гедда ни за что не нашла бы дорогу.
- Шагай, слизняк! - скомандовала она и повела полузадушенного кривляку вниз по Бранте Клеву, определяя путь по запаху.
В прихожей человек-овца вдруг заблеял еще раз и попытался вырваться.
- Нет, нет! - всхлипнул он при виде грозно поднятого зонтика. - Я не бежать вовсе, только чулки снять!..
На башмаки "артиста" были натянуты красные чулки от трико.