- Чёрта с два! - кричал Кавалек. - Теперь я всё понял, он и на вас меня натравил!
Оказывается, Трампедах намекнул Кавалеку, что я приехал в Дерпт по душу Анны.
- Я-то ему поверил! - бушует Кавалек.
Услышав всё это, Фробелиус побледнел и присел в сторонке на камне. Похоже, речи об Анне задели его, а значит, моё предположение верно. Но я всё ещё не решался спросить его прямо, да и вряд ли это уместно в присутствии распалившегося Кавалека, он видел соперника во мне, а теперь перед ним Фробелиус, самый настоящий жених.
Конечно, о дуэли не может быть и речи. Кавалек слишком слаб, пулей задето плечо, а кисть украшает внушительная царапина.
- Упрятал Анну! - гремит Кавалек. - Я люблю эту деву, пусть даже она не голубых кровей!
Фробелиус поёживается и нервно трёт руки. Хорошенькое у него положение, приехал к невесте, а тут толпа соискателей.
- Она благоволила ко мне! - говорит Кавалек. - Я собираюсь взять её в жёны, да будет это всем известно! А старый пёс добивался, чтобы Анна пошла к нему в наложницы!
- Вы уверены? - спросил я.
- Совершенно! - заверил Кавалек. - А сейчас держит её в каком-нибудь подвале. Я дом переверну вверх ногами!
Ослабевший от ран, но всё же шумный и распалённый, Кавалек не сразу заметил Фробелиуса.
- А, пан музыкант! - наконец сказал он. - Вы-то тут как оказались?
- Я секундантом, - неохотно ответил Фробелиус.
- Скакал ночью, а в голове всё ваша музыка, чёрт побери! Как это вам удаётся? Сказать по чести, до вашей игры не собирался ехать на мызу, но тут словно демон какой погнал. Играли вы, а я всё представлял себе Анну, словно бы о ней эта музыка.
Фробелиус молчал. "Да скажи же ты, что о ней и писана твоя музыка, - думал я, - скажи, что Анна твоя невеста". Но Фробелиус молчал. Внезапно он встал и подошёл к Кавалеку.
- Простите, сударь, вы изволили говорить, что девушка к вам благосклонна. Так ли это?
- Никаких сомнений! - сказал Кавалек.
- А позвольте полюбопытствовать, в чём эта благосклонность выразилась?
- В чём? - изумился Кавалек. - Вот так вопрос! Неужто вы не знаете, пан, каким образом дамы выражают свою благосклонность?
- Я… то есть… - пролепетал Фробелиус.
- Ах, панове, это прекрасная дама! А её благосклонность! - Кавалек закатил к небу глаза. На окровавленном лице этот жест восхищения выглядел особенно живописным.
- Так позвольте узнать, значит, она вам выразила? - переспросил Фробелиус.
- Выразила, чёрт побери, как же ещё! Самым определённым образом выразила! И пусть это знают все! - Кавалек ударил кулаком по колену. - Я не отдам её старому псу!
Может статься, шляхтич и хвастал, но Фробелиус пришёл в полное уныние. Мне тоже было не слишком приятно. Воцарилось молчание. Кшетусский стал выяснять, намерены ли противники продолжить дуэль, когда Кавалек поправится?
- Если пан не почтёт себя оскорблённым, я готов взять вызов обратно, - сказал Кавалек. - А до этого могу подучить пана на саблях.
Кшетусский расхохотался.
- Что ты смеёшься, Лешек? - спросил Кавалек.
Я глядел на Кшетусского предупредительно, и тот удержал готовые сорваться с языка слова.
- Что у тебя с головой, ты ранен? - допытывался Кавалек.
Кшетусский снова расхохотался. Я поспешно протянул Кавалеку руку, боясь, как бы не выплыла на поверхность сцена в харчевне.
- Я убедился, что был неправ, когда съездил на мызу, - сказал Кавалек. - У меня проветрилась голова, я понял, что Трампедах меня одурачил.
Фробелиус нервно расхаживал в стороне, потом решительно подошёл к Кавалеку и спросил:
- А что же этот Трампедах… и девушка?
Кавалек не сразу понял, мысли его уже отвлеклись дуэлью.
- Вы о чём, пан музыкант?
- Впрочем, я так, - Фробелиус махнул рукой.
- Не пора ли возвращаться, господа? - сказал Кшетусский. - Анджей немного слаб.
- Вздор! - возразил Кавалек. - С кем угодно могу схватиться!
На коня он всё же взобрался с большим трудом, Кшетусский поехал рядом, поддерживая его за талию.
Некоторое время я разговаривал с музыкантом. Анну он знал с детства, родители их положили между собой, что дети поженятся, когда повзрослеют. Отец Фробелиуса, финн-подмастерье, тоже какое-то время работал на Трампедаха, неудачно пытался открыть своё дело, а потом сгинул бесследно во время одного из пожаров, мать же Эдварда умерла ещё раньше.
С горечью сказал он мне, что слал Анне письма, но ответа не получил. Я успокаивал его, говоря, что в наши времена сумка почтового курьера часто становится добычей грабителей.
- Нет, нет, - бормотал он, - всему виною моя безродность.
- Но ведь и Анна не благородней, - возразил я. - К тому же вы достигли больших успехов. От приглашений в салоны нет отбоя.
- Это ничего не меняет, - твердил Фробелиус. - Анна выйдет замуж и станет дворянкой. Зачем ей бедный музыкант.
Положительно этот человек не знал себе цену.
Я решил вернуться в город пешком. Сидел и смотрел в чёрный зев лабиринта. Давным-давно эти пещеры нарыли беглые люди, а теперь, говорят, там скрываются шайки разбойников и красноголовый Гномус бродит по ночам с большим светляком в руке, играя на волшебной дудочке.
Чем больше я смотрел в чёрный провал, тем больше тянуло войти. Уж если что-то захватит меня, то это как наваждение, избавиться трудно.
Я думал об Анне, о линнусе, всматривался в темноту и наконец, проверив пистолеты, вступил под своды Арукюласских пещер.
В Силезии я однажды бродил по таким пещерам, но там со мной был фонарь. Анна, Анна! Неужто я не найду тебя, неужто ты не посмотришь тихим взором и не протянешь руки…
Всё дальше иду подземной дорогой, темнеет за мною свет. Зачем ты смотрела в моё окно тогда на площади? Не вскинь ты голову, я бы не знал тебя. Вот поворот, за ним совсем уж не будет света. Вернуться или идти вперёд? Хорош бы я был, если б сразу вернулся. Нет ничего проще, чем вернуться, когда за спиной ещё виден свет. Все они ей не пара. От кого защитит Фробелиус в этом жестоком мире? А Кавалеку только саблей махать. Вот если бы из Кавалека и Фробелиуса слепить одного человека… Но по совести, и такого человека я бы поучил кой-чему. Нет, вовсе несправедливо, если б Анна досталась кому-то из них. Совсем черно. Не пойти ли назад? Но я знаю правило лабиринта, держусь рукой за стену. Опасно ли там, впереди? Ничего, со мной пистолеты. Сыплется что-то на голову, под ногами начинает хлюпать вода. Ну же, ещё немного…
Кажется, впереди брезжит свет. Интересно, куда я выйду? Двигаюсь осторожно, чтобы не споткнуться, не угодить ненароком в яму. А вдруг в этой пещере водятся змеи? Свет разгорается ярче, но по мере того, как к нему приближаюсь, тело одолевает слабость. Тяжелеют ноги, голова, напротив, легка, в мыслях скольжение. Так трудно стало идти, что сажусь на землю, прислонившись к холодной стене. В голове непонятный дурман, всё кружится, кружится…
С трудом поднимаюсь, бреду. Какой странный свет, хрустальный, нездешний. Это выход из пещеры. Необыкновенно яркая зелень встречает меня у конца лабиринта. Нежный посвист птиц, тёплое дуновение ветра. Раздвигаю кусты, выхожу на поляну. Боже, какое зрелище! Девушка в белом грациозно движется среди трав, я сразу узнаю её, это Анна.
Ноги подкашиваются, я сажусь на траву. Старик в чёрной шляпе оборачивается и смотрит на меня пронзительным взглядом. Учитель Тарвальд! Он вовсе не удивился моему появлению. Анна и Тарвальд заняты непонятной работой.
Приподнимаясь на цыпочки, Анна что-то прилаживает среди ветвей. Тарвальд нервно расхаживает рядом.
- Лентяйка! - выкрикивает он недовольно. - Сколько учил! Что же ты делаешь, боже правый! Это ведь фа диез, фа диез.
Между ветвями натянуто что-то прозрачное, словно бы паутина. Какие-то сияющие на солнце линейки. На этих линейках покачиваются птицы. Они сидят смирно, только изредка поворачивая голову и трогая клювом крыло.
- Бездельница! - кричит Тарвальд. - Где эта иволга, я тебя спрашиваю? Она сразу даст фистулу, передвинь её вправо!
Анна послушно пересаживает иволгу. Птицы унизывают блестящие нити, как чёрные бусины.
- Я не в силах! - Тарвальд топает ногой. - Ты губишь гармонию! Смотри, как неровно сидит синица! Боже ты мой! А клёсты? Партия соловьёв никуда не годится, это же ведущая тема!
Вдруг он подбегает ко мне и кричит, размахивая руками:
- А вы что? Какое вам дело? Загубили её, загубили! - Он тычет пальцем в сторону Анны.
- Позвольте, - бормочу я, - однако…
- Молчать! - взвизгивает Тарвальд. - Ваш голос мне неприятен! Скрипит, как немазаное колесо. Вы явились сюда без тени! Где ваша тень, я спрашиваю?
Я беспомощно оглядываюсь и вижу, что действительно тело моё не отбрасывает тени.
- Солнце зашло за тучу, - оправдываюсь я.
- Берите дрозда, сажайте на си бемоль, - смягчается Тарвальд.
Я послушно иду, куда он указывает, беру в руку серую птицу, которая смотрит на меня любопытным глазом, и пытаюсь пристроить на серебряную нить.
- Не туда! - кричит Тарвальд. - Не туда!
Топчусь беспомощно на месте, не знаю, чего от меня хотят, а Тарвальд кричит и беснуется:
- Вон, вон! - топает ногой. - Поди прочь, бездельник! Явился сюда без тени, вон!
Тогда ко мне приближается Анна. Она смотрит печально и ласково, берёт птицу из рук и поднимает к серебряной нити.
- Так! - говорит Тарвальд. - Умница! Ещё немного, и ты научишься понимать молчание.
- Анна, - бормочу я, - Анна…
- Итак, - Тарвальд поднимает руки, - приготовились!
Птицы встрепенулись, коротко зачирикали, переговариваясь, но вот замерли, вытянув шейки и глядя во все глаза на учителя. А тот словно застыл с поднятыми руками. Ещё мгновение, и руки его всколыхнулись плавно…
Я словно бы слышал музыку. Голова тяжела. Что мне привиделось? Должно быть, от душного воздуха и бессонной ночи я просто впал в забытьё. Вокруг темно, но мне кажется, что там впереди темнота не слишком черна. Нужно идти. Я встал и пошёл, держась рукою за стену.
Но вот и вправду я вижу свет, я слышу чьё-то тяжёлое дыхание, стоны. Осторожно ступая, я приблизился к освещённому месту. Тут нечто вроде колодца, довольно глубокого. Сверху заглядывает зелень, света достаточно, я вижу, что на земле кто-то лежит.
Я тронул рукоять пистолета, но затем понял, что лежащий совсем беспомощен. Я опустился на колени.
Это была женщина с измождённым лицом, седыми волосами. Она стонала. Я собрал на ладонь воды, стекающей по стене, и смочил ей лоб и щёки. Она открыла глаза и посмотрела на меня внимательно.
- Опять пришли, - пробормотала она.
- Кто вы? - спросил я. - Как здесь оказались?
- Снова мучить? - спросила она.
- Я хочу вам помочь, - сказал я.
- Я невиновна, - прошептала она.
И тут я узнал бедную Ма́ри, ту самую Мари, которой дал прошлым летом горсть серебряных монет. Но, видно, не слишком помог я бедняжке, через неделю её схватили по обвинению в колдовстве и осудили на вечное заточение.
- Мари, - сказал я, - узнаёшь ли меня?
- Да, - прошептала она, - это ты, Томас.
И я ответил:
- Нет, я не Томас.
- Томас, - пробормотала она, - меня бросили в ад.
Я глянул вверх на отверстие колодца. Если Мари просто бросили, она непременно получила увечья. Я осторожно провёл рукой по её телу.
- О! - простонала она. - Жгут на костре.
- Тебе больно, Мари?
- Жгут и душат…
И я увидел, что кости её перебиты, всё платье было в крови. Лоб мой похолодел.
- Томас… - сказала она, - там в башне мой амулет. Я не успела взять. Они пришли и схватили, а другую оставили в башне.
- О какой башне ты говоришь, Мари?
- Белая, белая… И они пришли, чтоб её заточить, а меня бросили в ад. Принеси амулет, Томас.
- Хорошо, Мари, - сказал я, - принесу.
- Там стена и Святая Магдалена, а за ней темно. Я положила амулет на железный ящик.
- Надо выбраться отсюда, Мари, - сказал я.
Вдруг она привстала, порывисто дёрнулась телом.
- Проклятый, - сказала она. - Проклятый рыцарь. Томас, отомсти рыцарю.
- Отомщу, - сказал я. - Как его имя?
- Гуго.
- Трампедах? - спросил я.
Но она упала без сил.
Как же отсюда выбраться? Я стал осматривать стенки колодца. Чуть выше моего роста там и сям торчали корневища деревьев. Ловкости мне не занимать, но как вытащить Мари?
Я схватился за корни, но они оборвались. Тогда я вынул кинжал и стал резать выступы. По ним я добрался до более толстых корней и ещё через несколько минут оказался наверху в зарослях вереска.
Тут я нарезал жердей и стал ладить нечто вроде носилок, а потом и лестницу. На это ушло два часа. Время от времени я заглядывал в провал и слышал тихие стоны Мари.
Старания мои оказались напрасны. Когда я спустился вниз, Мари уже умерла. Я выкопал нишу в стенке колодца и оставил навеки там бедную Мари.
В город я добрался почти без сил.
Я долго спал, а потом что-то толкнуло меня, и, быстро поднявшись, я бесшумно выбрался на лестницу. Отчего-то мне показалось, что Трампедах не спит. Так и есть. Он сидел в каминном зале и что-то писал. Иногда он поднимал голову и долго смотрел в стену, а потом снова писал. Наконец он встал, закрыл тетрадь и отодвинул один изразец над камином. Открылся тайник. Трампедах спрятал тетрадь и ушёл, тихо ступая. Всё это я видел, притаившись на верхней лестнице.
Убедившись, что в доме всё стихло, я тотчас нашёл изразец и, зная секреты таких тайников, легко его отодвинул. Здесь лежала коричневая сафьяновая тетрадь, и, пораздумав, я решил познакомиться с ней в своей комнате. Вряд ли до утра она понадобится Трампедаху.
Бумага добротная, голландская, и пишет Трампедах разборчиво.
"Я, Гуго Трампедах, рыцарь, поведаю о своей многотрудной жизни, в особенности же о нынешних днях её, когда некому доверить мне мыслей, кроме как свече, перу да бумаге, переплетённой в сафьян по просьбе моей мастером Тунземаном".
Что ж, вполне торжественное начало.
"Род Трампедахов идёт от славной линии рыцаря Крозе, огнём и мечом воевавшего вместе с Рорбахом сии варварские земли много столетий назад. И владело семейство Трампедахов доброй частью дорпатских земель, пока не пришли в упадок дела Ливонского ордена, пока не дрогнул меч в руке рыцаря и воители с разных сторон не прибежали в поисках добычи, а то и так, просто по дикости желая всё разрушать и предавать сожжению. Дед мой, Родерик Трампедах, пал на войне с московитами, отец же, Трампедах Готфрид, умер от рубленой раны в схватке со шведами. И благословен был этот край, пока властвовала рука рыцаря, ныне же, в год 1625-й после рождества Христова, пришло всё вокруг в запустение, и не знаешь, какой будет завтра день, откуда станут палить пушки и с кем нужно биться, чтоб сохранить покой".
Я перелистал несколько страниц, ища то, что мне нужно. Вот!
"…и любил её, как дочь, всегда баловал, дарил украшения, одежду давал не простую, а добротную, так что на улицах принимали её за богатую горожанку, и, видно, в том допустил ошибку, поскольку излишним пользовалась она вниманием, от чего происходили разные нехорошие вещи, а я пришёл к заключению, что не простую девушку приблизил к себе, как мыслил раньше…"
Так. Так. И всё это об Анне.
"Я уже знал, что все они возжелали Анну. Сначала покусился на неё начальник гарнизона Ла Тробе, но я намекнул ему, что, может, и вправду Анна мне дочь, и Ла Тробе поверил, ведь в городе нашем случалось такое, и незаконнорождённые жили в домах под видом служанок. А потом безумный поляк, юнец, вообразил себе, что хочет взять Анну в жёны, и целыми днями сидел в моём доме, дожидаясь, когда она принесёт еду. А тут ещё обручённый с ней юноша вернулся из обучения в Германии с подаренным клавесином и сразу стал говорить об Анне и добиваться свидания с ней, но я сразу принял свои меры, ибо знал о его жизни много нелепого, будто пользовался он вниманием высоких особ и одной графини, так отчего ж ему добиваться Анны, коль, смутив её, он вернётся к своей графине, которая, сказывали, весьма богата, красива и молода. А что до Анны, так я стал понимать, что многим жителям города нету другого дела, как глазеть на неё, куда бы ни шла, ходить за ней толпами и поодиночке, забросив всякое ремесло, отчего дела приходили в упадок, и город стал плохо торговать, и мало талеров прибывало в городскую казну. Польские же гусары, прослышав про увлечение своего товарища, все обратили внимание на Анну и стали биться между собой на саблях, отчего военное дело страдало сильно и не было у города никакой защиты от шведов. И вот я стал выводить из всего, что Анна есть средоточие нехороших желаний и, пока она ходит средь нас свободно, разные несчастья могут произойти. И тогда я сказал ей: "Анна, смотри, как неладно вокруг тебя, молись же без устали и думай о боге". Но она не послушалась. И что же, чем же неправ я, господи, что решил постричь Анну в монашенки, но и того не вышло, потому что бежала она из монастыря, чтоб увидеться с женихом, но я успел предупредить несчастье и так всё устроил, что Анна попала в место более тайное, чтоб никого уж не мучить своей красотой и не манить дьявольским светом".
Исповедь Трампедаха произвела на меня впечатление. Никак не мог предположить, что в этом суровом человеке бушуют такие страсти. Разум его, без сомнения, помутился, оставлять Анну в его власти опасно.
Я вспомнил слова Мари и пришёл к выводу, что Анна заточена в Белом ронделе, одной из башен епископата. Во всяком случае, именно в Белом ронделе томилась Мари, и она же просила меня отомстить рыцарю Гуго.
Утром я отправился в епископат. Меня пустили через Домские ворота, я всего лишь показал письмо к епископу от друга моего Хуана де Эспина. А были они меж собой знакомы, обменивались эпистолами, и я, зная об этом, попросил де Эспина снабдить меня рекомендацией, как делал при каждом удобном случае. Этим письмом я не воспользовался раньше, поскольку не было надобности, да и не мог бы воспользоваться, ведь епископ отсутствовал с визитом в Варшаву.
Передав письмо с просьбой вручить его епископу, как только вернётся, я попросил разрешения осмотреть епископский замок, на что получил согласие, так как выглядел в глазах монахов важной персоной.
В сопровождение мне дали монашка, он водил меня по замку и форбургу, обстоятельно всё рассказывая. О Белом ронделе он пытался умолчать, а потом всё же сообщил, что башня пользуется нехорошей славой. Сначала тут жил некий кудесник, добывавший золото из простых металлов, хозяин ему поначалу был гессенский курфюрст, а потом епископат, перекупивший кудесника за порядочную цену. Но кудесник тот не много успел произвести золота, поскольку стал навещать его дьявол и уговорил продать душу. Золото по этой причине обратилось в обыкновенную медь, а кудесник исчез бесследно, растворившись в воздухе на глазах у монахов.
И был там ещё один астролог, составлявший гороскопы, но и он пробыл в башне недолго, о том же дьяволе говоря, и больше не пожелал оставаться в епископате, а уехал в италийские земли.
С тех пор башня отведена для заточения виновных в сношении с дьяволом. Долго они не живут и в скорости помирают, таких уже было пять человек.
- Кто же теперь заточён? - спросил я монашка.